Вадим Месяц
Родился в 1964 году. Поэт, прозаик, руководитель издательского проекта «Русский Гулливер».
Надоело рисовать птиц
Надоело рисовать птиц,
мы решили рисовать крыс,
чтоб возвышенность сошла с лиц,
чтобы очи опустить вниз.
Потому жизнь всегда внизу
наподобье световой тропы,
освещающей сапог кирзу
и пробившие асфальт грибы.
Поколения больных детей
смотрят в спину, презирая нас
за отсутствие больших идей,
за возможность отдавать приказ.
Я не жалуюсь, но я боюсь
обернуться и увидеть в них
запакованный в предсердье груз,
что от взгляда моего возник.
Век прошел, но наступил век,
где неузнанным ты стал сам,
обучающий троих калек
незатейливым чудесам.
Революция
Гимназисты не знают пощады,
если в руки попал револьвер.
Ловко целят в казачьи отряды
и кричат на особый манер.
И девицы, бросаясь на сабли,
нарываются на комплимент,
отряхнувши кровавые капли
с белоснежных шифоновых лент.
Пусть портретами графа Толстого
украшается мир над толпой,
мы привыкли любить молодого
и брести за ним верной тропой.
Молодого, с гишпанской бородкой
и в подвернутых снизу штанах:
голосящего сдобною глоткой
на высоких и низких тонах.
Он поет о возмездии скором
и как парусник рвется на свет,
хоть его диверсантом и вором
называют в колонках газет.
Красный флаг как колумбовый парус
унесет громадье баррикад
за моря, где и я не состарюсь,
а состарюсь – то стану богат.
Остуди мое тело под шубой
лютым ветром и градом свинца.
И я стану не нежный, а грубый:
с отвердевшим овалом лица.
Мне в незнакомом доме не спалось
Мне в незнакомом доме не спалось,
что-то забылось, что-то не срослось,
но я был рад, что очевидно выжил.
И ставни колотились вкривь и вкось.
И я к воде неосторожно вышел.
И сделалась такою рябь воды,
что я увидел быстрые следы,
спешащие куда-то к горизонту.
И близостью к арктическому фронту
не дорожили хрупкие сады.
И солнца неживое существо
для жизни оставляло меньшинство
и не сулило к празднику подарка.
И с горечью смотрели на него
рябина да подгнившая боярка.
Ночь в детской комнате
Уйдет жена, и вы ее не вспомните.
И ночь уйдет. И полыхнет рассвет.
И вы уснете пьяным в детской комнате,
где нет детей, и никого там нет.
Вы книги в ниши длинные расставите,
вбивая переплетом переплет,
и ни любви не будет в вас, ни памяти,
а только перелет и недолет.
Нет нужных книг. Все книги наши лишние,
они еще бессмысленней гостей,
что угощают пирогами с вишнями.
И щелкают прикусом челюстей.
И будут куклы с теплой укоризною
смотреть на вас и улыбаться вам,
сверяя с прежней жизнью закулисною
приверженность к трагическим словам.
И лампы на глаза мои закатятся,
и ляжет мне на тело потолок.
И я на ногу ситцевое платьице
примерю, как казарменный сапог.
Колокольчик
Колокольчик с соломенным языком,
не звенеть ему больше, а лишь шептать.
На колени не встать, не упасть ничком.
Не называть ни отца, ни мать.
Голубые глаза выглянут из тьмы,
раны рваные или прострелы пуль.
Я беру себе эту любовь взаймы,
если вечен теперь на земле июль.
Колокольчик с соломенным языком
шепчет клятвы, которых никто не знал.
Если был ты знаком мне, то незнаком,
если вычеркнут временем наповал.
Рай
Нельзя приехать к другу,
сказать «не умирай».
Планеты мчат по кругу,
и неподвижен рай.
Твой друг тебя услышит —
сегодня не умрет,
губу в ответ оближет
и приоткроет рот.
Под каменною люстрой
над бедной головой
он испытает чувство,
что в дом вошел конвой.
И он услышит вьюгу
и скрипнувший сарай.
Мы вытерпим разлуку
и беспредельный рай.
Пустынно там, как в доме.
И я стою сейчас
в кубическом объеме,
где свет давно погас.
Беккет
Город – административная единица.
Это знают Иван и его девица.
Это знает Василий, чья хата с краю.
Только я, дурачок, ничего не знаю.
Я в жилом помещении не обучен
обитать. Я привык к квартире.
Мой подход к мирозданию ненаучен:
ничего не жарю на комбижире.
Для супруги я чокнутый марсианин,
понимающий только свисток и выстрел,
ибо слух мой воистину филигранен,
только глаз от печали погас и выцвел.
Я владею динамикой оскуденья.
Что мне беккет, когда я и сам как беккет.
Я лохов развожу на ночное бденье,
непонятный, но очень изящный рэкет.
Деградирую вместе с культурой жанра,
приравняв красноречие к пустословью,
если вижу пожар, то бегу пожара,
а увижу любовь, то займусь любовью.
Мы вернемся всецело в одну утробу,
наш диагноз торжественно подтвердился:
кто несмело подходит к чужому гробу,
в свой ложится, как будто бы в нем родился.
Игорь Малышев
Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис» «Дом» «Там, откуда облака», «Норнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».
«У Дюймовочки больше нет сердца, его съел крот…»
У Дюймовочки больше нет сердца, его съел крот.
Она сидит в подземелье, равнодушно зерно жует.
Может поддержать беседу о видах на урожай.
Впрочем, другие кроты ее не очень-то уважают.
Дюймовочка ходит по коридорам подземным, одета в тряпье.
Живые и мертвые трогает корни, иногда жутко поет
Песни, от которых просыпается старый крот,
Достает беруши и холодный вытирает пот.
Дюймовочка кричит в темноту тоннелей,
И звуки возвращаются к ней мертвее шрапнели.
Она слушает их и хохочет в ответ.
И от смеха ее по тоннелям летает снег.
А потом наступает весна, она долго глядит на солнце.
«Под землю!» – говорит ей крот, ну а ей все неймется.
И когда на проталине первый встает подснежник,
Она лепит себе новое сердце и прячет его под одеждой.
Ловит ласточку и привыкшей к морозу рукой
Сдавливает ей горло и говорит: «Я полечу с тобой».
Они долго летят на юг, и в полете успев согреться,
Слепленное наспех сердце становится настоящим сердцем.
«Я хоронил кошку…»
Я хоронил кошку,
В пять утра, на рассвете.
В коробке из-под ботинок,
С лопатой, наспех одетый.
Она умерла вот только
И на руках остывала.
Я проверял коробку
От чувства живого жара.
Плачу и не стесняюсь,
Кому и какое дело?
Я – человек несчастный.
Прячу родное тело.
«Это тепло от земли и этот коровий взгляд…»
Это тепло от земли и этот коровий взгляд…
Здесь всё совершается внезапно и невпопад.
Кони прядают ушами и воздушный летает змей.
Мальчики не приходят с войн, обманывая матерей.
Школьник дерется с крапивой, и крапива ложится рядами.
Карась вылетает с прудá, удочкой заарканен,
И летит, как Гагарин по небу, серебристо-красивый.
Родина-мать бьет в ладоши и хохочет счастливо.
Набухают туманом заросли трав в логу.
Журчит ручей. Эту ночь провожу в стогу,
Наблюдая, как летят в небе спутники и летучие мыши.
Последние живут в церкви с обрушенной крышей.
Я слышу, как поют мертвые на кладбище дальнем.
Как крадется мышь и что-то движется в Зазеркалье.
Как несется Юпитер своей извечной дорогой.
С вершины стога можно услышать многое.
«Ни птица сова не знает, ни рыба сом…»
Ни птица сова не знает, ни рыба сом
О королевстве под опавшим листом.
Не для него наша музыка – квинты, кварты и терции,
Не для него бьют часы на башнях Венеции.
Не для него летят спутники и ледоколы штурмуют Арктику,
Там полководец выстраивает полки, и не беда, что маленькие.
Там конница крупной рысью рассекает полночный мрак,
Чудовища отступают и падают в овраг.
Под опавшим листом турниры и рыцари опускают забрала,
Клянутся в верности дамам и замертво падают.
Там в крестовые ходят походы, помнят совесть и помнят честь.
Там на картах ворота адовы и ви́дна купола твердь.
Там не тронет огонь невинных и невинный пройдет огонь.
В бочках древние бродят вина и твой первый товарищ конь.
Под опавшим листом темнеет. Королевство заносит снег.
Только всюду там факелы светят и поэтому слышен смех.
Кузнецы починяют доспехи, снова шьются шелка и меха.
И играют, играют дети. Под листом, среди снега и мха.
«В небе высоком не тает осколок луны…»
В небе высоком не тает осколок луны.
Мне десять, я прыгаю с бабушкиного чердака.
Ни для чего, просто так, голова легка.
В детстве летать легко, я лечу, как дым.
Прыгаю и, кажется, сделал что-то ужасно важное,
Как парашютист, сошедший с неслыханных прежде высот.
Как совершивший нечто, что дано не каждому.
А то, что страшно и ноги болят, – не в счет.
Бабушкин дом теперь рухнул, хозяева – крысы, ежи.
А я еще жив и башка всё также легка.
Луны осколок держа в руке, как запал,
Хочется прыгнуть с бабушкиного чердака.