Родился в 1971 году в Новосибирске. По профессии программист. Живет в городе Бердске. Публиковался в журналах «Арион» «Дружба народов» «Наш современник» «Огни Кузбасса» «Химия и жизнь» и других.
Сказания микрорайона Южный[4]
Мечта
Лисухин имел себе странную мечту, что вот зайдет он в кусты, продерется сквозь, и попадет в другой мир, который совершенно прекрасный, и поэтому при первой возможности ломился он в любой густой кустарник, несмотря на погоду и окружающих.
дело осложнялось тем, что странная мечта была довольно туманной, ибо какие кусты, с какой скоростью в них надо ломиться, в какое время года – все это было неизвестно, а было лишь странное сладкое томление при виде кустов.
многим это не нравилось, и не имея своей странной мечты, они хмуро посматривали на трясущиеся ветки, из которых потом вылезал Лисухин с ошалелыми глазами, и Лисухин сначала улыбался, но потом переставал, его улыбка опускалась, понимая, что этот мир никакой не другой, никакой не прекрасный, а мир этот наш, и самый обычный.
и тогда многие топали ногой, а кто и говорил напрямую, чего мол, по кустам ходишь, тут ведь детеныши разные гуляют, и не приведи господи.
и был один глухонемой бомж, который давно заметил, что Лисухин вбегает внутрь куста и тут же выбегает обратно, словно бы он выбежал откуда-то из другого, зеркального мира, и этот бомж пытался объяснить это на пальцах, но тетеньки, катящие коляски с детенышами, отмахивались и даже кричали на него.
и бомж еще схватил Лисухина за грудки и тряс, и хватал его за уши, крутил, захватывал шею и валил Лисухина на землю, пытаясь сказать, что ты, дурак, не понимаешь, что уже живешь в совершенно прекрасном мире.
а Лисухин ударил его в лицо – и в кусты.
Рабица
Степан Тарасович выходил в чащу глухую и кричал: а кому рабица?
однако в чаще глухой было недопонимание или еще чего, и обычно ничего не шелестело.
Степан Тарасович тряс железной сеткой, говорил еще громче, кому рабица?
и никого не выходило, тем не менее.
и глядя на ржавое изделие, вздыхал Степан Тарасович и оседал, и говорил, что никому-то ты не нужна в этом страшном мире, кроме меня, и даже я не приложу понимания куда тебя подевать, и охранять дом не можешь, и вот уже ржавая и скрипучая. и денег не приносишь, и ладно бы свет дарила или тепло, но ведь одна прохлада и темнота.
и рабица молчала угрюмо.
а еще, говорил Степан Тарасович, даже если взять полено это, сколько возни с ним было, но все же нашел какой-то способ, нашел ключик из золота, хотя, возни, конечно, было, и не надо говорить, что там по дереву, а здесь вот железо, это не важно, понимаешь?
но рабица молчала угрюмо.
и Степан Тарасович бросал рабицу в снег с полным намерением, топал ногой и уходил в сердцах.
и тогда начинали струиться какие-то звуки, вступали откуда-то арфы какие-то, тромбоны там, литавры там и прочие инструментарии.
а Степан Тарасович не оглядывался, и уходил в сердцах.
и тогда скрипучий и ржавый голосок, отдающий железными нотками, начинал выводить:
У Курского вокзала
стою я, молодой.
Подайте, Христа ради,
червонец золотой.
Вот господин какой-то,
а рядом никого.
Цепочка золотая
на брюхе у него.
и Степан Тарасович ощупывал брюхо, а потом прыгал обратно, аки лев кудлатый, хватал рабицу и кричал, что хрен-то там, нету никакой цепочки и нечего тут выводить голоском затасканным, что повадились-расповадились тут. а нынче и порядки другие и все очень конкретно, не можешь приносить пользу, не можешь вписаться в рынок – так и не нужен ты никому, и это вот правильно, потому что прогресс идет вперед семимильными прыжками, перепрыгивая через упавших.
и рабица замолкала.
а Степан Тарасович хватал ее в сердцах, и тащил в дом.
Болото
Севрюгин вышел вперед и хмуро посмотрел на болото.
– Лежишь, ядрена мышь. – сказал он хмуро.
болото лежало, развалясь под Луной направо и налево. над ним кружили комары и коршуны, кто-то выл.
– и что с того? – сказал Севрюгин, и пнул болото.
– и что теперь?
он зашел в болото почти по пояс, но так, чтобы болотные сапоги не зачерпнули.
– затянешь? – сказал Севрюгин. – не постесняешься? болото чавкнуло и потянуло сапог.
тогда Севрюгин засуетился, вырывая ноги, и когда ему это удалось, он упал на берег и лежал некоторое время, а потом стянул болотные сапоги и зашвырнул их в болото.
– выкуси – говорил он – пусть ищут, пусть думают, что утоп, неблагодарные козлы.
и сказав это, Севрюгин пошел домой, но заплутал, поскольку тайга и гнус, и батарейка в телефоне сдохла, и некоторое время покружив, вышел он опять к болоту, где обнаружил спасателей, вытаскивающих баграми его болотные сапоги.
– спасаете? – умилился Севрюгин
– еще один дятел утоп – сказали спасатели – чего их сюда тянет?
Севрюгин надулся, и не нашелся чего ответить.
и пока никто не видел он пнул болото, убил пять комаров, одного слепня, и плакал.
Звездная выхухоль
когда на крыше появилась звездная выхухоль, была звездная ночь с черным небом и желтыми звездами.
он заметил выхухоль не сразу, а только когда задрал голову кверху и хмыкнул.
выхухоль – подумал он – просто так на крышу не полезет, только если припрет.
жизнь у него с некоторых пор не залаживалась, то налоговая наедет, то недород падет.
и поэтому звездная выхухоль была некоторой отдушиной, которой он боялся признаться даже, и смотрел исподтишка, особенно зажимая правый глаз.
когда он говорил ей, выхухоль, вот, мол, налоговая, вот, мол, приходит, недород, мол, падеж и все такое, то звездная выхухоль смеялась над ним, говорила, вот, мол, звезды, чего им налоговая, вот, мол, планеты, чего им недород или падеж, а потом хохотала.
он стихал на время, любил подкрадываться и смотреть, как звездная выхухоль обвивает серебристым хвостом дымовую трубу, и под не сильным ветром шевелятся ее серебряные усы.
когда же пришла однажды налоговая, он спросил их: видите ли вы выхухоль на крыше, обвивающую дымовую трубу серебристым хвостом?
однако, налоговая инспектор засмеялась, утирая салфеткой глаз.
тогда он пристыдил налоговую, а чтобы разъяснилось все, вынес ружье и поводил стволом по разным направлениям, сопровождая звуками.
когда же все уехали, он понял, что времени мало и залез на крышу, под самое звездное небо.
выхухоль была там. он уткнулся в ее серебристый хвост, вдохнул и посмотрел сквозь мех на звезды.
ему тогда показалось, что это и есть самое важное.
Мертвые шапки
Выпренский не любил зиму, так как люди начинали носить мертвые шапки.
Но он не был настолько оголтелый, чтобы предпринять что-то неразумное, наоборот, он сначала думал, что вот подойдет и скажет, чего, мол, вы носите мертвую шапку, а надо бы закопать ее, и он понимал, что его не поймут никак.
А люди разгуливали по снегу в мертвых шапках, и не догадывались о его мыслях.
Однажды по радио рассказывали про людей, которые нападают на других и срывают мертвые шапки.
Выпренский заинтересовался.
Он думал, что это спасители, которые понимают, что мертвая шапка вредит человеку, ведь она сидит на голове и хотя и мертвая, но может несомненно влиять, излучать, или иным способом.
Но позже выяснилось, что спасители просто перепродают мертвые шапки на базаре, нисколько не заботясь о людях.
Это было настолько чудовищное разочарование, что Выпренский нескольких таких выловил и побил, не отказываясь ни от чего.
А когда приходила весна, и люди освобождались от мертвых шапок, Выпренский начинал мечтать, как было бы здорово завести заводик, который производит средства от моли, но только, чтобы средства эти были недейственные, чтобы люди их покупали, но моль не дохла, и все равно съедала эти мертвые шапки, а может быть и мертвые шубы, а как причем проверишь, что средство действенное, а никак, а может, это моль такая живучая, что мертвую шапку поела, но деньги-то уплочены и все в бухгалтерии похоронено, так что и притензиев никаких не может быть.
А когда приходила зима, оказывалось, что мечты не сбылись, и опять эти мертвые шапки.
Аглая Набатникова
Родилась в Новосибирске в 1982 году. Окончила ВГИН по специальности «режиссер». Автор фильмов «Юнгфрау» «Нимфа» и других. Дебютный сборник рассказов «Рехилинг» вышел в 2019 году в издательстве «Эксмо». Член Союза российских писателей.
Публикации: Textura, «Знамя» «Горький» RT на русском, сборники «Я научила женщин говорить» (ч. 2), «Новые писатели» «Рукопожатие кирпича» «Женский декамерон».
Женщинам-львам идет красный
Она не видит почти ничего, эта женщина. Очки-лупы: мутные стекла толщиной в ладонь с круглой прозрачной воронкой линзы. И даже в них она шарит руками по тумбочке у кровати в поисках спиц. Хирург говорит, у нее минус двадцать пять.
Мы лежим на соседних койках в больничной палате, нас готовят к операции. До встречи с Верой я думала, что у меня сильная близорукость – думала, у меня трагедия.
В школе я сижу за первой партой и все равно щурюсь, прижимаю очки к переносице, развожу пальцами кожу у глаз, как китаец, чтобы навести резкость на доску. Я не могу играть в футбол на физкультуре и заниматься прочим спортом. В жару очки соскальзывают от пота, стекла пачкаются, а зимой запотевают при входе в помещение – в метро или троллейбус. Без очков же все погружается в белесый туман, люди превращаются в разноцветные пятна с размытыми краями. Детали предметов или буквы на бумаге возникают в моем мире на расстоянии полусогнутой руки. Девочки смотрят на меня с сочувствием, мальчики спрашивают, не мешают ли очки целоваться. Я, стыдно признаться, еще не целовалась. Причина наверняка они, очки: у ровесниц в пятнадцать лет личная жизнь складывается удачнее.
В больнице мои минус восемь оказались не худшей долей.
Вера на ощупь вяжет сложные конструкции типа носков, носит байковый халат в цветах и прическу каре, закалывая челку гребнем. Вера делает все, что делают старухи. Однако из-под халата проглядывает гладкокожее тело с тугой грудью. Ноги с тонкими лодыжками находят тапочки изящным аристократичным движением. Волосы у Веры пепельно-русые, пушистые и мягкие. Следуя привычному пути в столовую, Вера иногда забывает, что слепа: ее походка становится легкой, бедра покачиваются. Вере около сорока – как моей маме. Но зачем-то ей хочется быть старше. Вера – красивая, статная женщина. Красивая женщина, закрытая в панцирь.
В столовой пахнет разваренным рисом и молоком, тетки с кухни гремят железными чанами с красными инвентарными пометками: римскими цифрами, начертанными масляной краской. За окном нет жизни, кроме наших отражений; лысеющие ветки деревьев качаются от февральского резкого ветра; время стоит. Мы с Верой доедаем свой ужин под болезненно белым электрическим светом. Сероватый хлеб с маслом, чай с сахаром. Ни я, ни Вера не увлекаемся едой, мы скорее заставляем себя есть. Поход в столовую – нехитрое развлечение заключенных в больнице.
Больница все расставляет на свои места. Ты оказываешься в коридоре реальности, где время тягучее, как жвачка. Люди, которые были твоими товарищами, становятся недоступны и забывают про тебя.
Меня навещает только мама.
Это хорошо. Выгляжу я не то чтобы здорово. Мне отрезали ресницы. Меня готовят к склеропластике. Каждый день по часам закапывают в глаза. Мама приходит с трех до пяти, в часы посещений, водит меня под руку по коридору. Приносит шоколадки и фрукты – практика показывает, что ем я только это. Я спрашиваю, не звонил ли кто-нибудь из моих одноклассников. Нет.
Мы с мамой живем вдвоем в старинной квартире в центре. Старинная – значит, у нас мусоропровод прямо на кухне, а потолки четыре метра. Из моей комнаты вид на Москву-реку. Мама раньше преподавала, а после развода неожиданно бросила университет и занялась бизнесом. С тех пор дома она появляется только ночью. Пьет вино одна на кухне. Разговаривать со мной у нее нет сил – да я и не прошу. К нам приходит домработница, она кормит меня, когда я возвращаюсь из школы. Делает сельдь под шубой, винегрет и другую гадость. Я не люблю такое, но молча ем.
Мама почти не работает, с тех пор как я в больнице. Взяла что-то типа отпуска. Но вряд ли начала готовить. Где мама и где плита? Мама сильно нервничает из-за моей болезни. Говорят, минус восемь в пятнадцать лет – много. И процесс продолжается, как с горки колесо.
Близких друзей в школе у меня не завелось. Врагов, правда, тоже. Спортом я не могу заниматься из-за зрения. Время уходит на книги – они, правда, интереснее всех знакомых мне людей. Домашняя библиотека сохранилась с маминой университетской жизни: чего я там только не находила! Мама ругается, когда видит меня с книгой, она думает, что зрение падает, потому что я читаю в темноте.
Сейчас я не могу читать: в больнице даже лампы над кроватью нет! Да и глаза каждый день закапаны. Одноклассницы не навещают меня. Мой единственный друг – Вера.
Слепнуть я начала в третьем классе. Родители как раз разводились, и маме было не до меня. Когда проверились впервые – у меня уже было минус три с половиной. Мама не верила во врачей. Она пригласила ко мне методиста, который занимался улучшением зрения по Бейтсу. Два раза в неделю с ним, остальные дни – одна, я по часу делала упражнения. Вращение глазами по часовой стрелке и против, отдых в темноте, под сложенными на носу горкой ладошками, вглядывание вдаль, пристальное наблюдение солнца, до слез. Методист нарисовал для меня большую таблицу с буквами и запретил носить темные очки. От лучей не надо защищаться, совсем наоборот! За год мы добились прогресса, я повысила отметку на единицу: до минус двух с половиной. Методист гордился. Но прогресс не успевал за стремительным обвалом моего зрения. Ахиллес никогда не догонит черепаху. Упражнения для глаз давали легкое сопротивление, но не останавливали процесс. Вскоре у меня было минус шесть, а затем и минус восемь. Увидев, что я слепну, мама согласилась на операцию.
– Агния, вы лев? Женщинам-Львам идет красный.
Я слушаю Веру, с головой завернувшись в одеяло, пряча опухшие лысые веки. Речь обо мне. Женщина-Лев, женщина в красном.
– Да, я Лев. Родилась в августе.
– У меня есть красное платье. Я попрошу мужа принести. Правда, вы ниже меня ростом.
– Не нужно отдавать платье. Носите сами. Вы ведь тоже Лев.
– Агния, мне уж никогда не придется носить это платье. Посмотрите, я похожа на черепаху. Вы меня видите?
– Я вижу. Вы не похожи на черепаху. Вы красивая.
– Не смешите.
– Неужели муж не говорит вам, что вы красивая?
По напряжению в атмосфере я поняла, что собирается гроза в виде слез.
– Не плачьте, Вера.
– Я не хочу быть красивой.
– Но муж…
– Мне не нужен такой муж.
– Он любит вас. Навещает каждый день. Приносит разные фрукты.
– Он виноват, хочет, чтобы я его простила.
– Вы не простите?
– Нет. Я хочу жить одна с котом.
Речь зашла про кота, Вера всхлипнула, струна в горле пережалась, и Вера затараторила сдавленно, будто на вдохе.
– Если бы я могла жить одна, но я же ничего не вижу! Я чуть не отрезала коту хвост! – Вера заливается слезами.
Она нащупала вязание и нервно распускает плетение. Мне кажется, она вот-вот сломает пластиковые спицы.
– Как так получилось, с хвостом?
Мама не верила во врачей. Она пригласила ко мне методиста, который занимался улучшением зрения по Бейтсу.
– Решила его постричь. Но ведь накануне муж пришел и рассказал мне об этой! – В слове «этой» прозвучал мучительный стыд.
– О женщине? Что же он, сказал, что влюбился? Что уходит?
Мне интересно, как расстаются мужчина и женщина. О разводе родителей я знаю лишь условности – «не сошлись характерами». Была ли там замешана новая папина любовь, я не знала.
– Я прогоняю, он не уходит. Я хожу в халате, он не уходит. Перестала стричься в парикмахерской. Говорю – видишь, я слепая! Агния, я хрясь ножницами, а он так закричал, знаете, и сиганул, как пружина! Чувствую, у меня руки мокрые, кровь, понимаете?
Я с трудом поняла, что речь перескочила с мужа на кота, который, видимо, волнует Веру намного больше.
– И обида такая в голосе! Предательница… Можно так сказать про животное – в голосе?
– Вам сделают операцию, и все станет лучше! Вы и сейчас немного видите. Вы не слепая, Вера.
– Он переспал с другой, потому что я слепая.
– Нет, Вера, дело не в этом!
– Откуда вам знать, в чем дело, вам всего пятнадцать.
Вера задребезжала голосом, давая понять, что больше не контролирует свои эмоции. Дождь слез просыпался. Тревога последних дней вылилась в короткую облегчающую истерику.
– Свиридов говорит, вы очень красивая женщина. Вера растерянно замолчала.
– Он так говорит?
– Думаю, ваш муж признался вам, потому что хотел быть честным.
– Он так и сказал.
Наверное, Вера была откровенна со мной, потому что боялась операции.
– Говорит, что любит меня, а эта женщина – случайность. Мы плакали вместе. А потом я чуть не отрезала коту хвост.
На нас вдруг зашикали бабки с других кроватей. Мы углубились в ночь в наших беседах, не заметив интересов окружающих. После десяти в палате отбой. К счастью, никто не вмешался в разговор. Для соседей по палате мы странные: женщина средних лет и девушка-подросток. Обе полуслепые, поддерживаем друг друга под руки, церемонимся, не переходим на ты. Впрочем, я вижу намного лучше Веры.
Мама принесла немного новых вещей, я попросила. Сама она не понимает, зачем разнообразие в одежде. У меня очень мало одежды, которую я выбираю сама. Ношу то, что отдают мамины подруги от подросших дочерей. Иногда попадаются действительно классные шмотки – с золотыми бусинами или кружевами. Но везет редко. Чаще одежда «с барского плеча» мне совершенно не подходит – унылые черные и зеленые цвета. Сейчас я попросила принести красную майку. В тоскливом интерьере больницы так хочется ярких пятен!
На кофточке с надписью Brazil болтается ценник. Синтетическая ткань разъезжается под пальцами: дешевая ерунда из лавочки в переходе.
– Нам нужно экономить, – торопливо оправдывается мама, поймав мой расстроенный взгляд. – Доктора надо отблагодарить.
Я ошарашена.
– Он хочет взятку?
Мама шикает на меня. Нас могут услышать – например, медсестра или болтливый сосед. В палате никого – все ушли смотреть телевизор. Он тут в холле, включают его по часам. Заключенные больницы смотрят мексиканский сериал или новости, ссорятся из-за выбора кнопки. Мрак.
– Это лучший хирург в стране. Если хочешь быстро попасть в очередь, нужна благодарность.
– И сколько это?
– Тебе не нужно знать. Нам это несложно.
Мы, действительно, можем себе позволить домработницу, отдых у моря, мою элитную математическую школу. Я горько вздыхаю – майка с надписью Brazil ужасная. У мамы совершенно нет вкуса, а экономия не позволяет купить хорошую вещь случайно.
– Ваша близорукость – от потери отца. Вы сильный человек, но у вас уязвимое место. – Вера машет рукой, мол, знакомая история. – Нарушение аспекта Сатурна.
– Вы астролог?
– Нет, просто увлекаюсь.
Вера вяжет фигурный носок, не глядя на спицы. Я различаю предметы на расстоянии полусогнутой руки, а Вера, наверное, может видеть только пальцы у носа. Однако тонкие пальцы ловко ходят, перехватывая нити, искусно поддевая петли. Это не Вера вяжет носок, носок сам вяжется ее руками.
– Как давно ваши родители развелись?
– Мне было восемь.
– А когда зрение начало падать?
– Честно говоря, не знаю. Меня впервые отвели к окулисту в девять лет, и сразу обнаружилось минус три с половиной.
Вера хмыкнула и покивала. Я чувствовала стыд, привыкла, что маму осуждают врачи. «Вы что, не замечали, что ребенок щурится?» Да, у мамы не было времени следить за моим здоровьем, она работала. Но Вера думала о чем-то другом.
– Вы общаетесь с отцом?
– Нет, он пропал. Даже не знаю, где он живет.
– А лицо его помните?
– У меня есть фотографии. Хорошо, что мы не похожи! Он толстый. Мама о нем не вспоминает.
– Знаете, Агния, я думаю, мы не хотим видеть такой мир. В котором все это возможно.
Вера глубоко вздохнула и положила вязание на колени.
– Может быть, дело все-таки в Сатурне?
Медсестра приглашает внутрь: темный кабинет занимают крупные белые станки, аппараты для изучения глаза. Час назад мне закапали в глаза горькое лекарство, и даже при электрическом свете приходится надевать темные очки, настолько чувствительным к свету становился взгляд. Я кладу голову в пластиковую выемку, давлю лбом, чтобы зафиксировать череп. Глаз сам, помимо воли, фокусируется на картинке, изображающей одинокий парус. Аппарат с неуловимым запозданием наводит резкость. Врач – женщина за столом – заносит снятые данные в карту. Медсестра водит от одного станка к другому, как в парке аттракционов. Путь кончается у столика, где женщина-врач старинным методом изучает мое глазное дно. Надевает лупу и светит в глаз фонариком. Под грубоватые команды «вверх, влево!», «вниз!», «я сказала, вниз!» то опускаю, то поднимаю взгляд. Текут слезы. Насилие превращает меня из человека, который смотрит на мир и видит, в кусок беспомощной плоти с показателями. Глазное яблоко трепещет под чужими давящими пальцами. Мне больно. Глазное яблоко – круглый шар в моей голове, покрытый слизью, насыщенный сосудами. Сосуды то и дело лопаются, делая белки мутными и розовыми. Яблоки вышли из-под контроля: безмерно увеличиваются, ослепляя меня. Я пытаюсь себе представить, как они разбухают внутри черепа. Остановить их можно, только заключив в искусственные костыли-ограничители. К такой операции меня и готовят.
Лифты в больнице – сущее наказание. На них ездит персонал, возит железные тележки со страшными инструментами, прикрытыми тряпкой, или пустые инвалидные кресла; в лифтах всегда люди с испуганными лицами – посетители. Для доставки пациента на операцию отдельный лифт – грузовой. Скоро и меня повезут на громыхающих носилках на последний этаж – операционная там. Я не хочу ездить на лифте. Поэтому я использую лестницы. Там пусто – больничным заключенным не приходит в голову перемещаться своими ногами. Мы все здесь похожи на роботов, забытых хозяином.
Горькие капли стекают у носа – салфетку я, как всегда, постеснялась попросить. Неуклюже вытираю влагу плечом в майке. Пролетом ниже вижу Веру, она в красном платье, в накинутом мужском пуховике. Беседуют: он ниже ростом, широко расставленные ноги борца, кроткий взгляд голубых глаз.
– Не приходи. На апельсины твои у меня аллергия. – Вера держится с большим достоинством. Никто бы не подумал, что она слепа.
– Я буду приходить. Разреши мне, Вера.
– Не трать время. Займись тем, что тебе интересно. – Вера явно имеет в виду что-то конкретное под этим «интересным». Она разволновалась и уперлась рукой в подоконник.
Я затаилась наверху. Я не подслушиваю, нет. Просто не хочется смущать Веру.
– Мне только ты интересная.
– Вот как. – Вера явно не верит, холодно отворачивается.
Мужик мнется с пакетом апельсинов, боясь подойти ближе. На нем спортивные штаны с блеском. Никогда бы не подумала, что они с аристократичной Верой – муж и жена.
– Что с котом? – Неожиданно у Веры вздрагивает голос.
– Здоровый. Показал ветеринару. Заживет всё. Кот Бегемот! – пошутил мужчина, обнажив в наивной улыбке кривые зубы. Неужели он читал Булгакова? Вера с облегчением подхихикнула.
Вера была совсем другой с мужем – не такой хрупкой, какой знала ее я. С этим парнем, похожим на гангстера, она была королевой. И эта гордая роль была для нее интимной: не для чужих глаз.
В кабинете Свиридова открывается отличный вид из окна. Индастриал в снегу с высоты пятнадцатого этажа. Фиолетово-оранжевый закат. Снаружи толпятся старушки с прикрепленными пластырями повязками на глазах и прочие просители. Свиридов – один из лучших хирургов. К нему едут издалека, чаще всего напрасно. Для наиболее агрессивных ходоков он находит пару слов, останавливающих на подлете. Нестандартное мышление Человека Возрождения делает ход навстречу ригидному мышлению робота с двумя ходами – мозгу обычной старушки; и робот зависает.
– Александр Николаевич! У меня в глазу что-то колется…
– Я вас прооперировал месяц назад?
– Да.
– Вы видите?
– Да…
– Я сделал для вас все, что мог.
Поймав паузу, Свиридов спокойным шагом проходит в кабинет. Внутри же царит атмосфера слегка холостяцкая. Деревянный резной глобус, бар за скрытой дверцей.
Ко мне Свиридов расположен. Его взгляд становится теплее, останавливаясь на мне.
– Думаю, вы готовы к операции. Но я еще хотел с вами поговорить.
Свиридов достал бутылку дорогого на вид виски и плеснул на дно стакана из толстого стекла, где-то на треть пальца.
– Мой рабочий день закончен, у меня теперь только консультации, – пояснил он про выпивку, мне было все равно.
– У меня отрастут ресницы?
– Конечно, Агния. Не беспокойтесь. Красота вернется. Кроме того, мужчинам не так важна красота, как вы думаете. Интересный разговор важнее. Я пожала плечами. Лучше бы ресницы отросли.
Глотнув, Свиридов откинулся в кресле. Он похож на индейского вождя – смуглый, в глубоких морщинах. Шестьдесят лет: спина прямая, движения режут воздух коротко и уверенно. В нем чувствуется хищник – возможно, он возьмет дикого зверя голыми руками.
– Какое-то время после операции вы не будете видеть, мы снимем повязки не сразу. Белки глаз будут в крови – это тоже пройдет.
На железный карниз за окном сел голубь и постукивает клювом по стеклу, выразительно глядя на меня черными бусинками. Я вижу каждое перышко, переливающееся голубым и зеленым. Счастливчик оказался в зоне моего зрения – зона невелика, только для самых близких.
– Главное, что после операции вам нельзя будет рожать самостоятельно.
– Как, нельзя иметь детей?
– Можно, но только через кесарево сечение. Знаете, что такое кесарево сечение?
– Богу богово, а кесарю – кесарево.
Свиридов усмехнулся.
– Такая операция может повлечь другие трудности, с кормлением, с иммунитетом ребенка. Вы должны это знать. Для вас главное выносить.
– Меня это не волнует. Я даже не целовалась ни разу.
Свиридов захохотал раскатистым басом, как оперный артист. Заблестели глаза, но миг веселья быстро закончился. Встряхнувшись, он вернулся к серьезному тону.
– Я хотел сказать, что выбор делать или не делать операцию у вас не стоит. Миопия будет расти. Но я слышал, некоторым упорным людям удается поднять себе зрение упражнениями.
Мне совсем не хотелось рассказывать Свиридову про методиста и наши упражнения. А может, он знал от мамы и посмеивался надо мной.
Голубь продолжал флиртовать со мной, курлыкая и постукивая в стекло.
– Вера не сделала такую операцию вовремя?
– Какая Вера? А, ваша соседка по палате?
Свиридов задумался. Он почти допил виски, мышцы расслабились – готовый к прыжку индеец растекся по креслу.
– Вера красивая женщина. Но она не хочет быть здоровой.
– У нее проблемы с мужем.
– Она и про это вам рассказала? Впрочем, не сердитесь, она не видит, что вам пятнадцать, она почти слепа.
– Вера все чувствует. – Я изобразила, как она слушает, наклонив голову набок и поправляя челку.
– И это тоже правда. – Свиридов улыбнулся. – Некоторые женщины выбирают быть несчастными.
Это мама. Только мама может взять за руку так, что по руке потекут силы. Ко мне приходит новость: «я живу!».
Хирург и заведующий отделением микрохирургии глаза убрал следы преступления в ящики стола.
– Александр Николаевич! – Кто-то снова постучал и заглянул в дверь.
– Я занят! – Хирург кивнул мне в знак того, что разговор окончен.
Мне показалось, или он пытался отговорить меня от операции?
Я прихожу в себя от громкого чириканья. Птицы гомонят за окном. Наверное, там, откуда льется мутный белый свет, и есть окно. Глаза, однажды открывшись, с трудом закрываются – веки оклеены липким, голова забинтована. Туман. Вместе с острой резью в глазах я чувствую, как меня взяли за руку. Это мама. Только мама может взять за руку так, что по руке потекут силы. Ко мне приходит новость: «я живу!».
– Доча, я почитаю тебе книгу. Попить хочешь? На свет не смотри, а то заболит голова. Пойдем, я помогу тебе сходить в туалет. Обопрись на меня, вот так.
Голова, действительно, как чугунная, в глазах страшно режет при моргании. Маму я не вижу, но ее голос и родной запах успокаивает.
– Тебе звонил одноклассник.
– Какой одноклассник?
– Прости, я не запомнила, как его зовут. Он хочет навестить тебя. Я подумала, ты обрадуешься. Ты утверждала, что у тебя нет друзей!
– Я плохо выгляжу?
Пауза выдает, что мама улыбается и подбирает ответ.
– Веки немного красные. Но это пройдет, не волнуйся.
– Купи мне темные очки. С диоптриями.
– Договорились.
Представляю, что она купит. Хотя разве мама может принести что-то плохое? Любая ерунда будет пропитана ею. «Встань и иди», – шепчет каждый предмет от нее.
– Как вы себя чувствуете? – Свиридов щелкает перед моим носом пальцами. Меня это раздражает. Наверное, реакция ему о многом говорит. – Операция прошла хорошо, вы быстро восстанавливаетесь. Боль сильная?
– Где Вера? Мне тяжело молчать весь день. Не могу читать, не могу смотреть телевизор. В палате никого. Я лежу как мумия.
Слезы потекли через уголки глаз на уши. Касаться глаз пальцами мне запрещено. Щекотно.
– Потерпите. Веру выписали, пока вы спали. Она просила передать вам красное платье, я отдал вашей маме. Вот поправитесь, побежите в нем на бал.
– Как выписали? Ведь у нее операция?
– Она отказалась от операции.
– Как отказалась? Но ведь она ослепнет?
– Это ее решение. Возможно, правильное. Шансы все равно были маленькие, я ее предупредил.
– Она вернулась домой?
– Да, ее забрал муж.
– Но ведь у них проблемы?
– Агния, в отношениях мужчины и женщины все сложнее, чем вы думаете.
Ко мне подошла медсестра и вытерла слезы салфеткой.
– Где тут можно покурить? – Максим солидным движением достает из школьного рюкзака розовую коробку «Собрания». В ней – зеленые, желтые и голубые сигареты, как радуга.
– Только на улице.
– Тебе можно на улицу?
– Нельзя.
Оглядываюсь: у процедурного кабинета ни одной медсестры. В душную палату не хочется возвращаться.
– У меня верхней одежды нет. Забрали, когда я поступила.
Мой видок – спортивные штаны, красная футболка Brazil и резиновые тапочки. Я в темных очках для маскировки, их то и дело приходится приспускать, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Удивительно, но рядом с Максимом я ощущаю себя красивой, несмотря на лысые опухшие веки, налитые кровью глаза и весь этот look.
– Я дам тебе свое пальто. – Максим подмигивает и направляется мимо лифтов к лестнице, крутя на пальце зеленым пластиковым номерком из гардероба. Он тоже предпочитает лестницы.
– А ты не замерзнешь?
Максим, не ответив, усмехается. Умный троечник, подающий остроты с задней парты. Большой нос, торопливая речь. Подруги нет, в любовных связях с параллельными классами не замечен. Наверное, пришел сюда из человеколюбия, из жалости ко мне.
Весна уже раскачалась вовсю. Снег стаял, обнажив грязную наледь с черными прогалинами, полными окурков. Над больницей радостно носится стая голубей, выписывая пируэты. Среди них и мой дружочек с глазами-бусинками. Мне совсем не холодно, от свежего воздуха с непривычки кружится голова. Тело пьет этот воздух, как воду.
– Чертовы собачники! – Максим сердито вытирает о рыхлый сугроб испачканную кроссовку. – Почему не запретят выгул у больницы?!
Мы заходим за угол, скрывшись от толпы врачей-курильщиков на крыльце. Я боюсь, что мой побег обнаружат. В скверике мы облюбовали лавку. Максим нашел мокрую картонку и подстелил мне под ноги – я села на спинку прямо с ногами. От накинутого на плечи пальто крепко пахнет мужским парфюмом. На солнце я замечаю, что Максим только что постригся – волосы над ушами топорщатся, не привыкнув еще к новой форме. Видимо, он тщательно готовился к встрече. Как выгляжу я сама, страшно даже думать, и я не думаю, наслаждаясь волей, сладким воздухом, тем, что ко мне приехал в гости мальчик.
– Когда у тебя пройдет? – Щурясь, Максим мазнул рукой перед лицом, где-то в области глаз.
– Говорят, через месяц.
– Ты не будешь носить очки?
– Буду. Мне остановили падение зрения, но близорукость осталась.
Максим понимающе покивал, как будто знал, о чем речь. Закашлялся. Он курил уже вторую разноцветную сигарету, стараясь не дымить на меня.
– Я, кстати, хотел спросить. – Уши у Максима покраснели, он отвернулся, как бы наблюдая фигуру прохожего. – А тебе очки целоваться не мешают?
Фигура в капюшоне приблизилась. К моему ужасу, это Свиридов, в гражданской одежде. Энергичный шаг замедлился у нашей лавочки; я боюсь и шелохнуться. Свиридов окинул всю композицию хитрым взглядом и прошел мимо.
Максим инстинктивно улавливает, что нас застукали, и растерянно следит за моей реакцией. Виноват?
Я жду, что меня будут ругать: глаза после операции беззащитны перед инфекциями. В конце концов, я могу простыть на обманчивом весеннем солнце и запороть восстановление.
– Агния, вы идете на поправку! – услышали мы возглас. – Я доволен! – Свиридов развернулся на носках туфель и продолжил движение по заданной траектории, насвистывая.
Обычный мужик с рябым полиэтиленовым пакетом под мышкой, каких на улице миллион.
Декабрь 2019 – январь 2020 года