Анна Ревякина
Родилась в 1983 году в Донецке. Автор семи книг. Член Союза писателей России, Союза писателей ДНР и Союза писателей Республики Крым. Стихи переведены на одиннадцать языков. Обладатель и финалист множества международных и национальных премий.
Грузинская музыка
«Вот двадцать правд, что за одним столом…»
Вот двадцать правд, что за одним столом,
и каждой правде по бокалу твиши,
и звезды медленно спускаются по крыше,
и проторенным мир скользит путем.
Такая ночь, что хочется рыдать,
спускать собак, лежать, как в колыбели,
в густой траве, в зеленой акварели.
Качай меня, тифлисская кровать,
рассказывай про танки и войну,
про лето, про цветение граната,
про то, как брат ходил калечить брата.
Рассказывай. И я не обману!
Мне тоже есть что рассказать в ночи,
про наши степи, что вставали дыбом,
про то, как небо застилалось дымом,
про то, как пули злы и горячи.
Про то, что страх со мною навсегда,
мое увечье, язва в подреберье,
про то, как птицы сбрасывали перья,
про то, как окружали города.
Про то, как плакал сын, стонала мать,
про то, как выли бабы и сирены,
про то, что вместо зданий только стены,
мне тоже есть тебе что рассказать.
Мне тоже есть чем удивить тебя,
вторая правда горше правды первой:
гуманитарная стерильная консерва
порой не хуже, чем грузинская еда.
«На Сухом мосту…»
На Сухом мосту,
словно на посту,
мы стояли, смотрели на город.
Я с тобой расту,
но не по возрасту.
И поэтому ты мне дорог.
Погляди, как дед
на насущный хлеб
продает последние вещи.
Ему сотня лет,
он полвека сед,
все лицо из трещин.
Я хочу как он,
чтоб со всех сторон —
Сакартвело.
Он стоит с трудом,
у него сто жен,
и у каждой белое тело.
Дед за десять лар
то ли птицу-жар,
то ли старую радиолу,
– продает товар.
И звенит базар
мельхиором.
Подойди, купи
из его руки
мне немного музык.
На краю реки
много их таких
сыновей Союза.
И течет Кура
вся из серебра
да играют гимны.
И стоит жара,
и земля кругла,
только нам не видно.
На Сухом мосту,
словно на посту,
мы стояли, смотрели на город.
Я с тобой расту,
но не по возрасту.
И поэтому ты мне дорог.
«Мы долго говорили про Цхинвали…»
Мы долго говорили про Цхинвали,
в тарелках стыли сытные хинкали,
а заключенное в сырой земле вино
еще играло, не набравши силы.
Луна лакала над жилым массивом
из чаши неба кровь и молоко,
а ты, мой брат, грузинский брат Нико,
сидел по левую и был косноязычен.
И был еще один породы бычьей
с огромным рогом, полным до краев.
Он пил вино за здравие врагов,
и тело его было монолитно,
и ночь вокруг была кровопролитной,
но не такой, как десять лет назад.
Вот жизнь, что происходит по спирали,
мы говорим про новое Цхинвали,
про новую кровавую луну,
которая своим бессонным оком
заглядывает в темноту окопа
и в море гонит черную волну.
«Мой маленький растерянный Нико…»
Мой маленький растерянный Нико,
мы от Москвы беспечно далеко,
и тонких гор ажурная гряда
нам заменяет наши города.
И плавный ход задумчивой Куры,
и эти итальянские дворы,
где без стесненья сушится белье
и на своем чирикает бабье.
Где Лела нам выносит алычу
и говорит, мол, я вас обручу
и тифлисским небом, что над Шардени
играет радугой, сложенной из семи
цветов, которыми всевидящий Звиад
напишет нас, смотрящихся в закат,
как будто в амальгаму вод Куры,
как будто в дерево, лишенное коры,
как будто в обручальное кольцо —
твое-мое грузинское лицо.
Василий нацентов
Родился в 1998 году в Каменной Степи Воронежской области. Лауреат премии имени В. Аксенова «Звездный билет» (2018), финалист и обладатель спец-приза от журнала «Юность» премии «Лицей» имени А. С. Пушкина (2019). Член Союза писателей России и Союза писателей Москвы.
Вариации
Бояться, как слабости, первого в мире тепла,
застенчивой ревности, верного слога.
Осунулся снег, и невнятная речь потекла:
это опыты неподцензурного СМОГа,
это зяблика росчерк – когда он поет,
целокупная грудь колесом по ухабам катиґтся.
Это крика овраг.
Словно голос сорвавшийся лед.
И отметиной – темной на алом – ресница.
Рассыпается шорох. Стихает и сохнет.
Тишина смотрится в талые лужи:
сама себе рада.
В ней застигнутый – если не римский сотник —
переводчик
тесноты стихотворного ряда.
Что ему воля и умодоступная вещь —
все куда тяжелее и как проще:
хотя бы назвать это облако, эту рощу,
ведь —
не назовешь – не будет (как минимум) рощи.
Ночные палы в поймах малых рек,
где язычком от пламени – лисица,
где клик гусей, как сотни сонных рук —
не зреет, но, страдая, колосится,
где грузно, грозно, лунный свет дробя,
плывет ондатра в черноту речную,
все забывая самое себя
и создавая по ночам иную.
«Звонкие, рвущиеся по швам вьюрки…»
…Лица девушек и деревьев, перья птиц…
Звонкие, рвущиеся по швам вьюрки:
разве они долетят до Кольского, до тундрыґ?
Не рассыплются прямо над нами,
как радость, легки —
от еще холодного ветра, от беспокойства,
от птичьей своей хандры?
Только бы не оглянуться: все замыла волна —
тайне своей верна.
Где он, мыслимый Север,
равновесие, упругость пера?
Капитан фрегата, сэр Суер-Выер,
уже пора?
«Холодное лето. Муссона слепой шепоток…»
Холодное лето. Муссона слепой шепоток.
Как будто бы голубь по жердочке,
время идет,
по звонкому и золотому все убывает.
Мы тихие гости, земная невеста моя,
и здесь, на краю нашей родины, что нам,
как русское горе, огромная злая земля,
где нет утешения женам.
Уедем!..
«На кончик звука, к са́мому сверчку…»
На кончик звука, к са́мому сверчку,
как гость ночной, я подношу свечу
и освещаю самый дальний атом:
Бог одинок,
а жизнь невыносима
и вечна, вечна.
Скажем это так:
летит по небу голубая птица,
никто ее не ждет, и возвратиться
не к кому. И отовсюду: «Птица, —
зовут и плачут, – птица, птица, птица!..»
Но крылья заняты и уши не заткнуть.
«Осень. Закат. Свет золотой прячешь ты, Азия горная…»
Пока мы говорим…
Осень. Закат. Свет золотой прячешь ты, Азия горная,
как бы в карман, в складку хребта, как дорогое кольцо.
Вот бы и нам, радость моя, женщина вечная, гордая,
взять и залечь в сырость и тишь, солнечных слушать скворцов.
Что говорить, это любовь, это случайность и вымысел,
это последняя воля твоих диких тянь-шаньских лесов.
Мак, василистник, кизильник, шафран, кто тебя, милая, выносил?
Здесь, на краю, шорох и снег, шепот чужих голосов.
Память одна третьего дня, третьей мучительной ночи:
сохнущий в сумерках веточек хруст, почек слепая возня.
Асклепиадов нетронутый стих долог, но жизни короче —
александрийцы, спокойны, строги, больше не примут меня?
Это конец? Нет, холода. Буду вино очищать, и мне
боги простят дерзость мою, и остальное пройдет.
Я улечу. Только скажи. Слышишь, ревет на прощание
аэрофлотовский, белый, как свет, белый, как смерть, самолет.
«Ночное стекло. Серый-серый снежок…»
Ночное стекло. Серый-серый снежок.
Фонари. Такси – отсюда не видно —
похоже, «Убер» —
проезжает мимо, трубит, как в пастуший рожок.
Назавтра никто не умер.
Остальное – юность и первый бред.
Его навсегда запомнишь, возьмешь с собою.
Сумерки. Сумки. Бледный вокзальный свет.
Женщина молодая с закушенною губою.
Уедешь и не простишься.
Что ж ты стоишь теперь? Где это было?
Воронеж? Ульяновск? Тверь?
Все – расплавилось, как в огне:
это было в чужой стране.
Засыпай, снежок, дороги и города.
Этого не было никогда.
Все – огромный пустой вокзал
и часы, застывшие, как слеза, —
блюдце, с которого все слизал,
все, что было.
«Осенью дачные стекла похожи на дагерротипы…»
Осенью дачные стекла похожи на дагерротипы:
позитив – негатив —
поздний солнечный луч из-за леса выхватив.
Память с зеркалом смотрит в себя.
Свет – как песок сквозь пальцы.
Юности не заметив, старость губя,
мычит удэгейцем, нанайцем,
как шаман растягивая слова.
Под самыми окнами ходит мысленная сова.
Рассыхается рама.
Трескаясь, позванивает ложечкой на подносе:
Иннокентий, Борис,
ИосифЗагадочна амальгама.
Звуки, острые в мороз, как солома,
прячутся по углам притихшего дома:
нимфалида уснула, а не умерла —
на спинке венского стула бабочка-адмирал.
В выходные приедут укрывать виноград.
Дрогнут стекла.
Затрещит буржуйка.
Полы заскрипят.
И оттают крылья. И усики зазвенят.
Заедут к Новому году.
На Рождество останутся ночевать.
Бабочка будет просыпаться и засыпать,
а весной подумает, что в раю.
И улетит. И не вернется:
батюшки-бай-баю.
Евгения Мореева