ОТ РЕДАКЦИИ
В ноябре-декабре 2020 года Литературная школа в Переделкине провела первый сезон занятий. Они проходили еженедельно в легендарном Доме творчества писателей. Главная тема сезона – сон, иллюзия, бред, измененные состояния сознания как предметы изображения. Почему эти феномены во все времена и на всех языках генерировали выдающиеся и суггестивные художественные тексты? «Записки сумасшедшего» Гоголя или «Замок» Кафки, «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи или «Призрак Александра Вольфа» Гайто Газданова. Почему впечатляющий рассказ часто бывает похож на видение, в том числе и посмертное – как, например, рассказ Андрея Волоса «Птички небесные» или рассказ Виктора Пелевина «Вести из Непала»? На лекциях и семинарах курсисты вместе с проводившими занятия современными писателями Сергеем Лукьяненко, Олегом Шишкиным, Сергеем Шаргуновым и Владиславом Отрошенко пытались ответить на эти вопросы. И ответы эти, разумеется, были не только теоретическими. За два месяца было проведено шесть практических занятий. Участники школы написали и детально разобрали вместе с ведущим школы Владиславом Отрошенко десятки рассказов, критикуя друг друга, поддерживая, споря – и не только в аудитории, но и на окрестных тропинках, где когда-то прогуливались Вознесенский, Евтушенко, Окуджава, Пастернак, Катаев, Ахмадулина. Школа в Переделкине стала живой творческой мастерской. «Гений места» этому способствовал. И если что-то у курсистов не получилось или, наоборот, в их опытах стали видны проблески удачи – а может быть, имело место и то и другое, – главное все же состоялось. В самом литературном месте России начала свой путь литературная школа. Некоторые работы ее участников редакция представляет на суд читателей.
Шевкет Кешфидинов
Небо Амет-ханаРассказ
Художник-график, прозаик. Родился в 1991 году в Чирчике (Узбекистан). Окончил Симферопольский филиал Киевского национального университета культуры и искусств. Член Союза писателей Республики Крым. Автор романа «Любовь. Ненависть. Деньги», сборника прозы «Очень избранные сочинения», сборника «Interview; искусство, творчество, судьба».
Мокрый снег облепил черные деревья и телеграфные столбы. Солнце не грело. Смуглое лицо летчика-аса было бледным. Поднимаясь на второй этаж в командно-диспетчерский пункт, Амет-хан спорил сам с собой:
– Не нравится! Мне твое настроение не нравится!
– Опять не спал… Мать вспоминал, брата. Май тот проклятый…
– О другом думай.
– Который год о другом не думается.
– Тогда отмени полет. Ты имеешь право отказаться!
– Отказаться? Я, и хан и султан в одном имени?!
На аэродроме поджидал хищный стальной красавец, бомбардировщик «Ту-4». Под его брюхом провисла мотогондола, в которой разместили опытный двигатель. Его предстояло опробовать на предельных режимах. Дело знакомое. Но сердце ныло. Ломило виски. Трудно было сосредоточиться.
Ведущий инженер и штурман заняли свои места. Ждали бортрадиста Лешку Воробьева, тот никак не мог справиться с ремнем. Наконец самолет, разрезая февральский туман, направился туда, откуда ночью падал снег. Теперь здесь было тихо. По невидимым колеям плыли редкие облака. Холодеющая лазурь беспредельного неба напоминала море у берегов родной Алупки. Крепко сдерживаемый страх отпустил. Амет-хан впервые за утро улыбнулся.
Сколько же он налетал? Три тысячи, четыре? И каждый раз одинаковый восторг!
– Командир, выходим в зону, – раздалось в шлемофоне.
– Открыть створки люка. Доложить на землю. Начинаем выполнение полетного задания.
Внезапно самолет тряхнуло, и в глазах Амет-хана потемнело.
В серых сферах летай
и скитайся,
Пусть оркестр на трибуне гремит,
Но под легкую музыку вальса
Остановится сердце и винт[6].
Время ушло вперед, а он порой жил так, будто война не закончилась. На очередном вираже самолет подбросило. Это помогло скинуть оцепенение. Захлестнул адреналин. Как будто снова сигнал тревоги и снова на хвосте «мессер». Не время распускаться. Бой еще не выигран – вперед!
Вражеская четверка подошла на большой высоте. Чиликов и Юзов первыми открыли огонь, но пятнисто-зеленые были к этому готовы. Амет-хан помог отбить атаку по лейтенанту Чиликову, но тут же сам был обстрелян вторым «Мессершмиттом-109Ф».
В небе, как нигде на земле, человек ближе к Создателю. В небе не должно быть сомнений. Сюда не дотягивается несправедливость. Здесь не имеет значения, кто родители и сколько орденов получено.
Изловчившись, он сумел оторваться и взмыть вверх. Юзов повторить финт не сумел. Через мгновение истребитель друга дымящейся стрелой устремился вниз.
Кабину самолета трясло нещадно. Давай выше!
Амет-хан не боялся. Дышалось легко и даже сладко. Он в своей стихии. Руки крепче сжали штурвал. Ничего-о! И не из таких передряг выбирались. Сумел же он у самой земли выкрутиться, когда после одной отцепки не запустился двигатель самолета-снаряда. Ох, и дорога была опытная машина… Ему Сталинскую премию за ее спасение дали, а сложись иначе, под статью подвели бы. Страна ценила машины дороже людей.
Сильно завоняло горючкой. Еще выше!
Так же горючкой несло от ЦК, когда на входе к нему кто-то разбомбил бутыль с керосином. Три года как Сталин умер, и вернулась надежда. Они решили просить о реабилитации крымско-татарского народа, которую никто не собирался им давать. «Верните честь, волки, честь верните! Верните нам родину!» Худой чинуша с прозрачными глазами, пересчитав ордена на его груди, принял просительную бумагу и сказал при выходе не хлопать дверью. В коридоре секретарь зашептал: «Поменяйте, Амет-хан Султанович, пятую графу. Такой герой – дважды герой! – и такие корни, нехорошо. Вам третьего из-за этого и не дали…»
Глазки секретаря бегали от серых стен к пылающим щекам ветерана войны: туда-сюда, туда-сюда. Промолчал Амет-хан. И сегодня бы ничего не сказал. Тогда язык онемел от возмущения, а сейчас, хоть только полвека одолел, сил просто-напросто не осталось. А нечего, Аметка, позволять себе лишнее, того, что до войны и предположить не мог… Что, не слышу? Ах да. Позволять… А кто мог предположить, что мирная жизнь такой оскорбительно несправедливой окажется?
Амет-хан продолжал кружить, забирая выше и выше. В небе, как нигде на земле, человек ближе к Создателю. В небе не должно быть сомнений. Сюда не дотягивается несправедливость. Здесь не имеет значения, кто родители и сколько орденов получено. Он летел безбрежно, не чувствуя ни единого знака, который означал бы преграду.
Головная боль отпустила. Иссякла многолетняя горечь. Выветрились обиды. Сквозь равномерный гул незнакомый женский голос пел песню: «Амет-хан! Ты же символ земли своей, Амет-хан…» Вечность становилась все ближе. Протянешь руку и почувствуешь звезды в ладонях.
…С земли не теряли надежду пробиться, но самолет молчал. Никто из членов экипажа не выжил. Тело Амет-хана Султана нашли через несколько дней.
Александр Калиниченко
АнфисаРассказ
Окончил географический факультет МГУ и магистратуру РАНХиГС по специальности «менеджмент». Работает финансовым консультантом в области FMCG. Принимал участие в нескольких сезонах литклуба журнала «Русский пионер» рассказ «Нрасное и Белое» был опубликован в журнале в 2019 году.
Барыня глядела вороном, злобно. Сама вся бледная, как поганка, а парик – темный, и под ним глаза – две блеклые квелые бусины. Перстни Мишка ободрал сразу, но до сережек, больших, тяжелых, с синими камнями, пока не добрался. Сопля трусливая – протянешь к ушам руки, а бабка и укусит. Башка у Мишки не бедовая, а дубовая, у старухи-то и зубов, поди, нет. Василек отпихнул подельника – дай я. Медленно протянул руку, и ее ожгло горячей едкой слюной, вцепилась-таки старуха осколками зубов, обслюнявила все белесыми деснами. От отвращения аж передернуло, ну он сразу дал правой, наотмашь. Голова бабки дернулась, следом все тело, и она с грохотом завалилась на бок вместе со стулом. В груди у нее что-то сухо тренькнуло, и розовая пузырящаяся жидкость зашевелилась в уголке рта, капнула на цветастый, с длинным ворсом ковер.
– Ты чего, дурила, сделал! – заверещал Мишка.
Шея старухи неестественно дернулась в сторону, и, выкосивши злобный взгляд влево, она воздвигла вверх мраморный, с розовым, в скрученных прожилках палец. Прокляла, перед смертью прокляла!
За окном громыхнуло, в зеркале промелькнула молния, и Василек увидел в замершем отражении свою вихрастую голову, перекошенное в испуге лицо и чью-то темную сутулую тень за спиной. От испуга зажмурился. Но такою ледяною тоской продолжало тянуть от фигуры, что болезненно съежилось сердце, словно тяжелая чугунная нога безжалостно наступила на него.
Он открыл глаза и, не решаясь пошевелиться, долго вслушивался в снова ожившую, рвущуюся из груди бешеную дробь. Чур меня, вот сон поганый. Медленно поднял голову, огляделся по сторонам. Уже светлело. От речки тянуло тиной и рыбой, парил холодный ноздреватый туман, вздернутый над темно-красными остатками костра. Где-то снова громыхнуло. Туман был с руки, проще будет уходить. А вот откуда пришла гроза?
Рядом в тумане сонно всхлипнула лошадь, и он снова прислушался. Тишина, самое время. Встал на четвереньки, потянул нож из-за голенища. Ближе всех спала мужичья баба, но ее Василек решил оставить напоследок. Баба спала на спине, вскидывала чему-то удивленные брови и глухо постанывала, колыхаясь обильными грудями. Вспомнилась Анфиска. Такая же рыжая и сдобная, как булка с маслом, особо жаркая по зиме в ласках.
Раздену обоз – и в город за гостинцами, закручу там недельку с девками, а потом к Анфиске, на дальний хутор. Уже на исходе август, осень заморосит холодом и дождями, и Еремей Петрович надолго сляжет со своим припадочным кашлем. Будет Васильку в чужом трактире с чужой бабой полная воля.
Следующим спал сам мужик, Дементий. Большая у него семья – три здоровенных сына и толстая откормленная жинка. Ох, от души наторговали, будет что с кошелем срезать. Когда нож, слегка подрагивая, застыл малиновым блеском у морщинистой шеи, Дементий во сне звучно пёрнул, рыгнул, обдал кислым луком и перегаром. Старая боль и ярость нахлынули на ненавистный запах, лезвие бесшумно разрезало горло. Он привычно вытер нож о траву, откинул овчину, и руки метнулись к тяжелому мешочку на поясе. Засунул за пазуху. Ползком, потихоньку, потянулся на ту сторону костра. Два брата беззаботно и с шумом спали, прижавшись для тепла друг к другу. Третьего нигде не было.
– Ты что ж, гаденыш, делаешь!
Что-то тяжелое и твердое с хрустом врезалось в спину. Жесткая грубая рука вцепилась в волосы. На лицо накатила усатая морда с лиловым шрамом от уха до переносицы.
– Батьку, иуда, резать?!
Волосатый огромный кулак дернулся в лицо, и Василек крутанулся в сторону. Болью ожгло скулу, крутанулся сильнее, оставляя усатому лишь выдранные с корнем волосы. Рванул к реке прямо через кусты, как заяц, раздирая себя и одежду о тяжелые, густо сросшиеся ветви. Очутился в воде и поплыл, неловко и медленно, раздвигая склизкую жижу мелкими неуверенными гребками.
Одежда намокла сразу, с головою накрыло волной. Кошель, огромный и набитый деньгами, тянул, затягивал вниз, на дно. Уже глубоко, в глухой и вязкой толще он обессилено потянулся за пазуху, и руки споткнулись о твердый, холодный сквозь ткань металл. Вся рубаха оказалась набитой тяжелыми толстыми пятаками. Деньги были везде, в штанинах, в карманах, сыпались из широких растянутых голенищ.
Когда дно мягко стукнуло в ноги и прижалось к спине, плоское и неудобное, Василий устало понял, что голоден и страшно хочет есть. Голова и спина, застывшие на холодном и жестком полу, болели невыносимо, во рту пересохло – там всласть побесилась стая ободранных обезьян. Накуриться дешевой дури и надраться шампанским и виски – это было новое слово в химии удовольствий. Прокляла старуха все-таки. Недалеко, навзничь, на широкой кровати удобно лежал Мишка, счастливо и сочно храпел. Когда вслед за голодом так же остро нахлынуло желание облегчиться, Василию пришлось приложить усилие, чтобы встать. Голова немного кружилась. Рука с опаской залезла в карман, и там сразу больно кольнуло. Он поморщился, вытащил серьги, тяжелые, с синими камнями. Собравшись, поднялся и, шатаясь, побрел к туалету, по дороге надеясь сильно, с ноги, пнуть спящего Мишку.
Входная дверь в коридоре неожиданно исчезла в белой вспышке, сложилась вовнутрь, глаза обожгло сквозь веки, а по ушам будто ударило мешком с ватой. В себя опять он пришел внутри какой-то машины. Усатая морда с лиловым шрамом от уха до переносицы плясала сбоку и сверху.
– Ну что, очнулся, засранец, застанила флешка[7]? – Морда на миг отвернулась.
– А это, сучонок, тебе за бабулю.
Затылок больно и глухо врезался в шершавый металл автозака…
Валентина Николаевна сняла очки и потерла слегка переносицу. В десятый раз посмотрела на мониторы, где все моргало в полном порядке, пока за каменной стеной с толстым, пропускающим свет только в одну сторону стеклом четвертый отряд продолжал беспокойный сон. Дергались ноги, сжимались и разжимались на руках пальцы, волнами на лицах пробегали гримасы.
Пять дней назад полковник Малюткин собрал совещание. Два столичных хлыща-очкарика в присутствии человека из Центра занудно вещали про новое слово в перевоспитании малолетних преступников, про альфа- и бета-волны. Когда Малюткин пошутил про нервную сеть и псевдоискусственный интеллект, все сначала заржали, но быстро притихли под недовольным взором федерального начальства, сдобренного прибавкой к окладу за участие в эксперименте.
– Наша Анфиса очень любит русскую классику!
– Какая еще Анфиса? – проворчал обиженный Малюткин.
– Нейросеть, я ее в честь супруги назвал, – ничуть не смущаясь, проблеял один из очкариков.
В этот раз на всякий случай никто уже не смеялся.
Валентина Николаевна, уже задумчиво, бросила взгляд на мониторы. Хотелось бы знать, что малолетним дебилам снится, но не дано – нейросеть подбирала сны в закрытом режиме и строго индивидуально. Да и черт с ней, лишь бы работала.