Родилась в 1985 году в Москве. Поэт, прозаик, литературный обозреватель. Соавтор текстов группы «Мельница», автор и ведущая программ по литературе для детей.
Всё вертится
– Как сказал Джордано Бруно, все-таки она вертится! – прокричал радостно Димка, финальным ударом ноги запуская сероватый мешок через всю раздевалку в дальний угол.
Артур и Сава захлопали и заржали восхищенно, Димка раскланялся, напоследок пихнул Антона в живот кулаком и побежал прочь, увлекая за собой мальчишек. Удар был не сильным – и оттого еще более обидным, Антон молча застыл, провожая одноклассников взглядом. Отмер, вздохнул, пошел доставать свою сменку из пыльного угла.
Они же его не бьют. И даже не то чтобы обижают. Просто игры у них такие. Ему уже и Наталья Ивановна говорила, и мама объясняла, когда он пробовал жаловаться. «Ну а что жаловаться, мальчишки – всегда мальчишки, – не отрывая взгляда от телефона, скороговоркой твердила мама. – Ты бы не ныл, а играл с ними. Ну что ты такой унылый. Тоша, меньше нытья, больше действий. Обижают – дай сдачи! Не обижают? А что тогда? Тоша, а зубы ты сегодня чистил? Смотри у меня, я в твои брекеты полжизни вложила».
Антон прожил на свете не самые плохие девять лет, и ему нравилось в жизни очень многое. Хотя бы вот – его комната с книгами, опытами и аквариумом с тритонами. Или ролики про космос и химию, как хорошо, что их так много, когда мама была маленькая – не было интернета, и детям приходилось много бегать по улицам. Бегать Антон не любил, может, потому у них сразу и не заладилось с Димкой и остальными. А может, еще против Антона сыграло то, что у них в классе целых семнадцать девочек – и только восемь мальчиков. Двое – близнецы Щепкины, у них своя жизнь в телефонах, они с первого класса сами по себе. Еще двое – отличник и сын завуча Миша и его лучший друг еще с садика Паша. Их Димка не трогает, понятно почему. Три да два, да еще два – вот и семь. А восьмой – Антон.
Мама плечами пожимала – мало мальчиков? Ну, дружи с девочками. А как с ними дружить? И с кем? И о чем говорить?
Как вообще получается, что люди берут – и вдруг начинают дружить? Не малыши в садике, а взрослые, такие как Антон, или еще старше?
Антон не очень любил книги про людей, больше про физику и животных, но кино-то он смотрел! И ни в каком фильме про это не было. Конечно, после сражения с троллем Гермиона сразу на всю жизнь стала другом Гарри и Рону, но что делать, если рядом нет никакого тролля?
Как вообще получается, что в книгах и фильмах часто есть ситуации, после которых станешь героем или друзей найдешь, а в жизни, оказывается, надо просто делать что-то скучное без всякой награды – есть полезную гречку, чистить ершиками зубы под брекетами, бегать по кругу на физкультуре, петь на музыке…
Антон продолжал размышлять (он вообще любил подумать спокойно), переобуваясь и убирая кроссовки в мешок. С улицы под неодобрительный оклик охранника влетела стрелой старшеклассница, приземлилась на лавочку рядом с Антоном и выдохнула, стягивая бирюзовую шапку с головы:
– Ты из третьего «Г»? Уже отпустили вас? Давно?
У девочки были смешные цветные пряди в спутанных волосах и сережки-звездочки. Антон кивнул.
– Блин, опять мелкая скажет, что ее из-за меня на продленку погнали. А ты чо такой кислый?
– Я не кислый, я просто думаю, – пожал плечами Антон, – а ты чья сестра?
– Алины. – Девочка улыбнулась. – А еще Семы и Темы, но они, на мое счастье, не ходят еще в школу.
– Ого. – Антон удивленно вытаращил глаза. – Я не знал, что у Алины такая большая семья.
Девочка лукаво посмотрела на Антона.
– А мы немного Уизли, да.
Не успел Антон отреагировать, как новая знакомая вскочила, скинула куртку на лавочку и, обернувшись и увидев, что охранник не смотрит, поскакала без сменки по лестнице.
Антон вернулся ко второму ботинку и своим мыслям. Мама всегда ругала его за медлительность – как будто было куда спешить. Как это, интересно, когда у тебя есть сестры и братья? У Антона вот есть тритоны, но это же совсем не то. Он никогда не хотел младших братьев, не думал, как это – жить в большой семье.
Антон оделся и вышел из школы. Ему идти было близко – через школьный двор, и не было нужды в продленке. Зимние сумерки сгущались – как будто уже ночь, кажется, даже звезды на небе видны.
А что земля вертится – это же не Бруно сказал, а Галилей. И то, по слухам. Ученым было непросто в прошлые века, про это Антон много смотрел и читал. А сейчас, интересно, ученым полегче? Все говорят – учитесь хорошо, и не ради оценок, а ради знаний. Были у Галилея знания, а теперь никто и не вспомнит, что он изучал, так, выходит?.. Хотя вот Антон же – помнит.
Из школы вышли Алина со старшей сестрой. Сестра махнула Антону:
– Что застыл, смотришь, какая у нас вселенная бесконечная?
– Бесконечны две вещи: вселенная и человеческая глупость! – живо отозвалась Алина.
Антон рассмеялся.
– Пойдем, мыслитель, а то примерзнешь! Тебе в какой дом?
– Да мне тут. – Антон махнул рукой. – Близко. Я сам. – И зачем-то добавил: – А у меня дома тритоны.
– Ого! А у нас только младенцы! – восхитилась Алина.
Ее сестра засмеялась, закивала, поправляя шапку.
– А ты приходи ко мне в гости, – неожиданно для себя вдруг сказал Антон, – если тебе интересно, конечно.
– Конечно, всем интересно! – перебила их сестра. – Но не сегодня! Быстро, у меня дела еще сегодня, пошли, мелочь. Пока, мыслитель!
И они, подпрыгивая, зашагали к дальней калитке, а Антон пошел к ближней, думая о звездах, тритонах, младенцах и жизни вообще, в которой не всегда происходит что-то героическое, но что-то хорошее – иногда происходит. И всё как-то вертится, кто бы чего ни говорил.
Светлана Леднева
Писатель, сценарист. Родилась в подмосковном Ногинске. По образованию педагог и психолог, но большую часть жизни проработала на телевидении. Окончила сценарные курсы и несколько курсов в литературных мастерских. Автор двух повестей для подростков «Изольда» и «Мои друзья и другие чудовища», а также множества рассказов для взрослых и детей.
Сломанная музыка
Сегодня я ее услышала. Еще недавно с тихим ужасом размышляла о фокусах моего дяди – и вдруг поняла, почему он сделал то, что сделал.
В этой истории всё со всем переплетено, как хвосты Крысиного короля, поэтому непонятно, с чего она началась. Для меня, наверное, с картины «Красный сарай». На фотографии она выглядела фантастически, а в жизни цвет сарая оказался неприятного клубничного оттенка; тревожные мелочи – острые вилы, кривые тени – раскачивали мои внутренние качели. Но я все равно повесила картину в коридоре как напоминание о том, что инвестировать в современное искусство нужно с умом. Теперь, заходя в квартиру, сразу напарывалась на эти вилы.
А потом умер дядя, и мне достался его дачный участок. Когда-то там цвел и плодоносил сад-огород с идеальными грядками, аккуратными деревьями и кустами. Казалось, даже цветы были посажены по градиенту. Но когда от дяди ушла жена, все изменилось – и дача, и он сам. На грядках вместо кабачков выросли кочки: как будто армия мертвых поднималась из-под земли, но оцепенела из-за останавливающего заклятия.
Вообще, дядя всегда был странным: например, на предельной скорости летал под гору на своем древнем велосипеде «Турист». Черный рыбацкий плащ и редкие седые волосы развевались на ветру. Наверное, в жизни ему не хватало экшена. Соседка Большая Тома с тревогой следила, как дядя летит с горы в сторону ее дома, но от окна не отходила. А вдруг неудачно затормозит?
Собственно, все это я и узнала от Большой Томы, хранительницы дядиных ключей. Она привела меня на участок, в центре которого стоял…
– Красный сарай! – выдохнула я.
– Почему сарай? Тут три комнаты, – обиделась за дом Большая Тома.
Я обвела взглядом сад:
– А вы знаете, что под этими кочками?
– Он копал, – сказала Тома почему-то шепотом.
– Что копал? – испугалась я.
– Да все вокруг перекопал! – Тома сделала широкое движение рукой, в которое уместился весь участок. – По ночам.
По моему позвоночнику пробежала многоножка паники:
– Почему по ночам?
– Да откуда ж я знаю! Соседи говорили. Сама не видела, живу-то под горой. Думаю, что-то он в эти могилки закапывал. – Она ткнула рукой в сторону ближайшего холмика.
Большая Тома ушла, а я все пялилась на кочки, стыдливо прикрывшиеся молодой травой. Потом достала телефон и позвонила Славе:
– Привет.
– Привет, – нехотя ответил он.
– У меня теперь дача есть, представляешь? Приезжай, пожалуйста.
Молчание. Будет орать или бросит трубку? Но Слава спокойно сказал:
– Может, хватит, а? Мы же договорились. На этот раз без тупых возвращений.
– Понимаешь… Мне тут надо кое-какие могилки раскопать. Одна боюсь.
– Чего раскопать?!
– Фигню какую-то прям на участке. Я перед ней стою, и мне страшно. Приедешь – увидишь. И вина захвати, ладно?
В этот вечер мы не копали, потому что выпили бутылку совиньона и поругались. За окном вопили цикады, в гостиной вопили мы. Потом устали спорить и разбрелись по разным комнатам, так и не выяснив, кто кого сильнее обидел.
Я проснулась на пахнущем плесенью диване от музыки в голове. Мелодия, которую я никогда раньше не слышала, играла в ушах безо всяких наушников. Красиво, но надоедает, если повторить несколько раз подряд. Я включила фонарик на телефоне и побрела на кухню попить. Вода была теплой и противной, но холодильника в доме не наблюдалось. Странное дело: музыка как будто стала тише. Я вернулась в комнату – надоедливая мелодия усилилась, и я пошла искать причину.
В самой дальней комнате музыка звучала громче всего. Мне совсем не было страшно, просто хотелось поскорее найти источник звука, чем бы он ни был. Пошарила на стеллаже – среди бумаг лежало что-то гладкое. Подцепила, сняла с полки, попыталась рассмотреть в свете фонарика.
– Чего ты там шарахаешься, включи лампу.
Я щелкнула выключателем и увидела Славу, который устроился спать в кресле, подставив стул под длинные ноги.
– А я тебе кровать оставила.
– И я тебе кровать оставил, – буркнул он. – А ты вместо этого грампластинки слушаешь?
Раньше я никогда не видела таких пластинок, и вообще много чего в жизни не видела, пока не поступила в институт. Пугливая девочка на домашнем обучении, верящая в призраков и домовых… Получается, большой черный диск в моих руках – прадедушка «Спотифая» и «Айтьюнса»? Я только с их CD-дедушкой была знакома!
– Эта пластинка играет, – сказала я и прочитала название в белом кружочке: «Samuel Barber. Adagio for Strings. Op. 11».
– Конечно, играет. Если проигрыватель включить.
– Она сама по себе играет…
Слава снисходительно посмотрел на меня:
– Понятно. Тебе надо пить газировку, а не белое.
Остаток ночи мы спали на кровати спина к спине. Фоном играло «Адажио» Сэмюэла Барбера, но сон заботливо его приглушал.
Проигрыватель, завернутый в целлофановый пакет, оказался уже в первой могилке.
– А дядя твой был большим оригиналом, – сказал Слава. – Похороненные вещи, жилище бешеного гнома… – Он посмотрел на дом, который я продолжала называть «Красным сараем». Затем поднял с земли пакет с проигрывателем. – Потестим?
Провод нашелся в комнате с креслом, где я обнаружила «Адажио». Там же лежали конверты от других пластинок, но их самих не было видно. Слава настроил проигрыватель, включил его. Заиграла музыка из моей головы и заглушила все уличные звуки.
– Выключи, пожалуйста, иначе прямо сейчас сойду с ума, – сказала я Славе и вышла из дома.
Села на землю подальше от всех этих загадочных кочек-могилок и посмотрела на небо. А оно – на меня. Я закрыла глаза, но все равно чувствовала, что небо меня изучает.
– Кем был твой дядя? – Слава бесцеремонно вторгся в игру с небом.
– В оркестре играл. На чем-то духовом.
На чем именно он играл, мы узнали из второй могилки.
– Инструмент-то ему чем не угодил? – Слава бросил лопату и вытащил из земли саксофон.
– Был слишком строптивым, не слушался хозяина, – усмехнулась я и вдруг поняла, что это, возможно, не шутка.
Днем адажио заглушали звуки улицы, а ночью от него некуда было деться. Проблема с музыкой внутри головы заключается в том, что от нее не спасут никакие беруши. Я включила аудиокнигу, бормотание чтеца слилось с ненавистной мелодией и аккомпанементом августовских цикад. У меня с собой ни снотворного, ни антидепрессантов. А если перекинуть пластинку через забор к соседям? Хотя они-то в чем виноваты… И я оставила ее в туалете – единственном помещении в доме, где закрывалась дверь.
Слава разбудил меня в полдень:
– Ты знаешь, куда делся холодильник?
– Не видела его в доме.
– Потому что он был под землей. Я все утро выкапывал!
В глубине сада на дне огромной ямы стоял древний ЗИЛ. 1976 года выпуска, о чем сообщала металлическая табличка на его задней части. Больше часа мы пытались добраться до ручки дверцы и узнать, есть ли что-нибудь внутри.
– Интересно, твой чудной дядя сначала погрузил холодильник в яму, а потом заполнил его коробками? – Слава с изумлением рассматривал разной величины осколки виниловых пластинок в картонных коробках из-под обуви. – Как он в одиночку такую тяжесть в яму опустил?
Так вот что нужно сделать с проклятым «Адажио»! Я метнулась в дом, принесла пластинку и попыталась сломать об колено, а когда это не удалось, попрыгала на ней. Пластинка треснула, развалилась на четвертинки. Но и мелодия как будто сломалась, зазвучала непривычно, атонально, что ли. Вот интересно: я-то слышала только ее, а дядю, получается, донимала музыка со всех сломанных пластинок?
– Думаю, дядя сначала в холодильнике все это добро держал, – сказала я. – У старого ЗИЛа должна быть отличная звукоизоляция. Но, видимо, не очень помогало – пластинок тут целый вагон. Вот и решил закопать.
Слава смотрел на меня во все глаза.
– Прости, но у вас это, – он показал на холодильник, – кажется, семейное.
– И что теперь? – окрысилась я и бросила осколки «Адажио» в коробку к другим.
Мы больше не говорили о сломанных пластинках. Я наслаждалась тишиной внутри головы. Как будто несколько дней в мозг стучалась мигрень, а потом ушла мучить других. Мы пошли на реку, я сидела на берегу с закрытыми глазами и слушала звуки вокруг. Вот какие-то мальчишки с разбегу прыгают в воду и радостно кричат. Слава рядом возится на пледе и полушепотом слушает подкаст: как обычно, забыл зарядить наушники. И уже затянули свою тревожную песню цикады. Я не могла решить, рассказывать ли Славе про музыку в моей голове или пожалеть его. Он ведь все равно скоро уедет, и на этот раз, наверное, навсегда. Мы же договорились – никаких тупых возвращений, тем более приправленных безумием сломанной музыки.
Но после купания Слава принялся разбирать старый сарай: нашел большой зонт, плетеную мебель и садовые качели. Я вернулась в сад, проспав два часа вместо обещанных «пяти минуточек», и увидела на месте ямы с холодильником только небольшой пригорок свежей земли. Слава читал, покачиваясь на качелях, которые отзывались легким скрипом.
– И как тебя не бесит этот скрип, – сказала я и присела на краешек.
– Ну, это же не адажио, – усмехнулся Слава, освобождая место. – А вообще мне дико нравится, что у нас есть свой тайный ад. Приедут гости, но никто из них не будет знать, что в саду зарыт холодильник. И куча всего другого, что мы еще не успели раскопать.
«А мне дико нравится, что Слава сказал “у нас есть” и “мы не успели”, – подумала я. – Пусть будет тайный ад. Как напоминание о том, что до безумия иногда всего один шажочек. Живешь, как все, гоняешь на велике, играешь в оркестре, а потом музыка вырывается из-под контроля. И вот ты уже закапываешь в саду саксофон и холодильник с пластинками».
Весь вечер мы читали старые журналы, найденные в сарае, под жужжание цикад и звон комаров. И это была единственная музыка, если не считать отголосков драматичного хита «Ты горишь, как огонь», который соседи крутили на повторе.
А утром Слава спросил:
– Ты не знаешь, что это за музыка? Та-дам, та-да-дам, та-да-да-да-да-да-дам?
Остро кольнуло под ребрами. И все-таки она вертится, эта неприкаянная музыка, пусть уже и не во мне. Я сдержала панику:
– Певец из тебя так себе, но похоже на «Песню Сольвейг». А что?
– Вроде как играет в голове, никак не могу переключиться. Я что, от тебя заразился?
«Дачу все-таки придется продать», – подумала я, а вслух сказала:
– Пойдем искать недобитую пластинку.
И мы пошли на звуки из его головы.
Триумфель
Рекламная листовка из почтового ящика была замаскирована под памятку «Как действовать в экстренной ситуации».
«Смерть близкого человека – большое горе, которое может случиться внезапно. В этой ситуации важно сохранить самообладание, чтобы заняться организационными вопросами».
– Всегда их выбрасываю, а сегодня не успела, – сказала Инна. – Бесполезная фигня для ленивых. Или убитых горем родственников. Ненавижу ритуалы. И воронов из ритуальных услуг.
– А я люблю ритуалы, – осторожно заспорил я, ведь никогда не знаешь, во что перерастет невинный спор. – Из смертельных – точнее посмертных – мне нравится ритуал развеивания. Когда развеивают прах над горами или какой-нибудь там долиной, где живет племя погибшего вождя. Или над родным городом умершего тихой смертью дедушки. Чтобы он покрыл дома невидимой пылью и защищал от зла. Я бы даже вступил в Общество Развеивателей и ездил на чужие похороны. Главное для Развеивателей знаешь что?
– Уметь притворяться скорбящим родственником? – усмехнулась Инна.
Похоже, этот спич ее позабавил: она даже ни разу меня не перебила.
– Не стоять против ветра.
– И пи́сать против ветра тоже не надо, – отмахнулась Инна. – А вообще, мы живем в двадцать первом веке, пора заводить свои ритуалы.
– Какие, например? – заинтересовался я. Обожаю наш словесный пинг-понг. Тоже своего рода ритуал.
– Удобрять землю пеплом из крематория, а не химикатами. Или высаживать деревья в пепле умерших.
– Ну и какое дерево на тебе высадить?
Этот разговор был забавным и жутким одновременно. Вообще-то над смертью не шутят. Я чувствовал себя первоклассником, который идет домой без шапки в осенний ветреный день.
Инна нахмурилась, не зная, что ответить. Первый раунд я выиграл.
– А каким деревом ты меня представляешь?
Я совсем развеселился и выпалил:
– Дубом!
– В смысле, я по уму дуб дубом? Или в постели дубовая?
Похоже, обиделась. Опять я перешутил. Не успел вовремя остановиться.
– Ну нет, конечно! Ни у одного дерева нет таких красивых резных листьев, как у тебя. Точнее, у дуба! А еще ты ужасно добрая. И угощаешь желудями свинок.
– Можно хотя бы после смерти обойтись без свиней? – возмутилась Инна. – Они и так повсюду! Потом еще сто лет мучиться? Или сколько там дубы живут…
Я не стал говорить, что, если она согласится на дуб, придется метать желуди перед свиньями от трехсот до полутора тысяч лет.
Поразительное слово «пепел». Как будто говоришь – и сдуваешь чью-то жизнь. Банка из-под «Несквика» с пеплом Инны стояла на полке между танковыми часами – подарком деда – и вазочкой с сухоцветами. Бывшими живыми цветами, которые так красиво засохли, что Инна не спешила их выбрасывать. А мне и подавно спешить было некуда. На самом деле это было лучшее место – между сердцем старого танка и цветочной памятью. Прах к праху, как говорится. Но не мог же я держать Инну в шкафу вечно! А вдруг я тоже сяду в неудачное такси, которое въедет в трактор? В мою квартиру придут чужие люди и, не разобравшись, выбросят банку.
Тогда, во время нашего разговора с Инной, я так и не смог придумать правильное дерево. Кроме дуба, который ей не понравился. И сейчас по-прежнему не понимал, что ей могло бы подойти. Березка годилась только для хороводов, ясень и клен – для стройных мужчин, а осина – для всех отчаявшихся. В размышлениях об идеальном дереве я дотянул до католического Рождества. Бродил по нарядному торговому центру, выбирая подарки. На самом деле я только пообещал себе, что выберу подарки, но не делал этого. Просто не мог думать о пылесосе для мамы и фигурке дракона для Ольги Викторовны из бухгалтерии.
И тут я увидел ее. На ценнике было написано «Триумфель». Я обошел вокруг, пытаясь понять, почему ее так назвали. А потом дошло – просто забыли сделать пробел между двумя словами. Искусственная ель называлась «Триумф». Идеальное дерево, как моя Инна. Иголочно-острое, как ее шутки. Триумф красоты и вечности. Я буду каждый год наряжать эту елку, пока земля не налетит на небесную ось. Создам новый ритуал, как завещала Инна.
– Чудесная елочка, я такую же взяла, – сказала кассирша с серебряной мишурой в волосах, которая сама, похоже, косплеила елку.
– Это для моей девушки, – сказал я.
– Вместо букета? – пошутила продавщица.
У нее были глаза в мелкую крапинку, как будто янтарную радужку посыпали пеплом. Я решил сказать ей правду, ведь мы были связаны общим Триумфелем.
– Она умерла. При жизни хотела, чтобы из ее пепла выросло дерево. Но я все не мог подобрать подходящее. И вот сегодня наконец-то повезло. Настоящее новогоднее чудо.
– Понятно, – сказала продавщица и испуганно моргнула. Никакого пепла на радужке – глаза как глаза.
Весь вечер я собирал Триумфель. Неспешно, веточку за веточкой. Оттягивая момент, когда потребуется решение – как сажать в прах дерево, которое устанавливается на основание.
Вышел на балкон, мокрый от декабрьской плюсовой слякоти. По стеночке уныло выстроились горшки с засохшими цветами. Самый большой горшок я забрал в комнату. Вытащил бывшего владельца, посыпал влажную землю прахом из банки «Несквика» и посадил Триумфель.
Проснулся от запаха хвои. Странно – в комнате искусственная ель, а пахнет как настоящая… Может, она ароматизированная? Я вытащил из мусорного ведра смятую инструкцию к елке. Про запах там не было ни слова. Возможно, меня просто глючит от стресса.
Через пару недель что-то случилось с ветками. Раньше они смотрели вниз, как у любой приличной ели, а теперь топорщились в стороны. Еще через месяц иголки удлинились и потемнели. В какой-то момент я смирился с тем, что искусственное дерево мутирует в живое – это было легче принять, чем мысль о сумасшествии. И, пожалуй, сосна – самое подходящее дерево для Инны. Сосна длинноногая, а не тяжелозадая, как ель или продавщица в торговом центре.
А потом я заметил, что Триумфель растет: ствол вытянулся и как будто стал шире. Что я буду делать, когда это странное дерево уткнется в потолок?
– Построил дом, посадил дерево, вырастил сына… – сказала жена. – Что дальше?
Мы сидели на веранде, звенели льдом в винных бокалах и провожали солнце спать.
– Ну, Киру еще расти и расти, – заспорил я. – И елка эта…
– Можно я в домик на дереве? – крикнул сын.
На самом деле он уже сидел в своем скворечнике и просил разрешения чисто формально.
– Только ненадолго, скоро стемнеет, – сказала жена и обернулась ко мне. – Только почему елка? Это же сосна!
– Никогда не разбирался в породах деревьев, – ответил я.
И не умел врать, но в этот раз, кажется, получилось.