Родилась в 1991 году в Алма-Ате, Казахстан. После девятого класса уехала во Францию, где прожила одиннадцать лет. Окончила факультет современной литературы и филологии в Сорбонне, Париж.
Отслойка(Фрагмент романа)
Если будет так давить, задохнусь. Ребра мне определенно сломали все. Нельзя так давить на живого человека. Я в панике задышала по-собачьи, рванула голову влево, вправо. Хватит! Сейчас умру… Хотелось кричать во все горло, до хрипа, но я знала, так нельзя. Не нужно кричать, мне легче не станет, а им это помешает. Или все же нужно было кричать?
Мне показалось, что хирург оторвал меня от кушетки. Я не почувствовала боли, но сразу поняла, когда огромная рука вошла в разрез и обхватила дочку. Я прикрыла глаза и сжала губы, в ушах звенела тишина. Умоляю, закричи! Прошу тебя, не молчи!
Оглушительно чавкала обувь хирурга. Металлически зазвенел откинутый в лоток инструмент. В дальнем конце коридора истошно вопила роженица.
Наконец спустя еще одно мгновение раздался крик. Хотя больше он был похож на рев маленького медвежонка. Она жива… моя Урсула жива.
– Ребенка матери покажите.
– Неонатологи ждут…
– Покажите матери, я сказал!
Перед глазами мелькнуло фиолетовое сморщенное личико – господи, какая же она маленькая… и страшненькая.
– В реанимацию ее сейчас же!
– Зашиваем. – Хирург отошел и посмотрел на меня. – Молодец!
Я не смотрела на хирурга, все пыталась углядеть, что делают с дочкой. Ей приложили маску, наскоро завернули в пеленки, и неонатолог умчалась с ней на руках из операционной.
– Небось еще одну татуху наколешь, – хмыкнул анестезиолог.
– А то. – Я улыбнулась, и вдруг комната поплыла.
– Матка не сокращается. Кровотечение! Быстро отсасывай вот здесь. Зажимаем сосуды, не вижу ничего… Салфетки! Отсасывай, я сказал! – прорычал хирург. – Переливание готовьте! Уже литр крови точно потеряла.
Сквозь мутную пелену, окутавшую комнату, я тихо возразила:
– Не надо переливание, не хватало еще гепатит какой подцепить… Какой противный голос, это мой?
Именно так случилось с моей свекровью. Когда она родила младшего сына, в роддоме ее заразили гепатитом. Неясно, произошло ли это от препарата или от инструментов, но два месяца после родов она валилась с ног. Постоянная слабость, усталость. Каждое кормление буквально высасывало из нее все силы. После обращения в больницу у нее и младшего сына выявили гепатит, им заразился и ее муж. Это произошло на юге – в Шымкенте.
Несколько лет спустя в этом же роддоме врачи заразят СПИДом сто пятьдесят младенцев, восемь из них скончаются еще до начала судебного разбирательства.
Заразиться чем-то неизлечимым в казахстанском роддоме – не моя выдумка, не миф. И я боялась этого до ужаса.
– Надо-надо. Группа крови?
– Четвертая положительная. – Язык, казалось, опух и заполнил весь рот целиком.
Хирург замолчал.
– Это точно?
Медсестра кивнула, сжав мою руку.
– Саида-а-а, оставайся со мной, – позвала Ляззат.
– Я тут, я в порядке, не нужно переливания. – Я широко открыла глаза и улыбнулась. – Сигаретку бы… а если с кофе, то вообще буду как огурец. Говорю вам, не надо переливания. Я очень сильная.
– Это я вижу… – Хирург закусил губу. – Вот оно, нашел.
Я ждала, хирург едва слышно комментировал свои действия, меняя инструменты. Наконец последние стежки были наложены, и меня переложили на каталку.
– Сейчас я ее заправлю, будет как новенькая, электролиты подготовьте. Нет, то, что я от-; кладывал, да, то самое, спасибо, – тихо сказал анестезиолог.
Медсестра кивнула и вышла из операционной.
– А как там моя малышка?
– Отдыхай. – Он тронул меня за плечо и грустно хмыкнул: – Четвертая положительная…
На каталке меня отвезли в реанимацию и переложили на кушетку. В комнате, залитой серым светом, я была одна. Стены были выкрашены в неприятный цвет, про себя я звала его советский голубой.
Меня положили у окна.
На стене висели часы. Половина девятого: солнце только встало, а я уже выдала на свет нового человека. И даже не померла.
Ко мне подошла медсестра и лучезарно улыбнулась.
– Я Акнур, как дела, Саида? – Она ласково погладила мою щеку. – Все прошло хорошо, сейчас поставим тебе капельницу, и нужно будет отдохнуть. – Она крепко сжала мои ладони в своих.
– Спасибо, Акнур. Как там моя дочка? Где она?
– Я спрошу у детской медсестры. Тебе нужно попить воды, чтобы помочиться. – Она кивнула на полный стакан на прикроватной тумбе и помогла надеть сорочку. – Подгузник у тебя есть?
– Нет, я же экстренно приехала, взяла только для дочки, но в моей сумке были трусы и прокладки.
– Не пойдет, ладно, я найду. А пока давай руку.
Акнур ловко поставила мне капельницу с внушительным сосудом и отрегулировала ее так, что жидкость быстро потекла по прозрачной трубке.
– Это что?
– Чтобы матка быстрее восстановилась, – ответила она и вышла из палаты.
Я поджала губы. Отчего-то моя матка решила не сокращаться, но после такой бочки окситоцина даже есть шансы выписаться с плоским животом.
Прикрыв глаза, я мысленно поблагодарила анестезиолога – отличный он мне замешал коктейль. На боль даже и намека нет.
Рядом со стаканом на тумбе лежал мой телефон. Я потянулась к нему и охнула. На глаза навернулись слезы. Судя по всему, анестетик отходит быстрее: шов запульсировал, и каждый удар эхом разносился по всему телу. Я вздохнула и потихоньку дотянулась до телефона. В палату вернулась Акнур, она несла огромный сложенный подгузник.
– Саида, лежи, не вставай пока. Воды попила?
– Еще нет. Как там дочка?
– Пока ничего не сказали. Попей воды. И надо уже вытащить катетер. Сейчас надену тебе подгузник.
Я съежилась и стала ждать. В прошлый раз катетер мне вытащили так, что оцарапали всю слизистую. А если прибавить к этому вылезший на потугах геморрой – от одних воспоминаний о тех днях я вжалась в койку. Через секунду Акнур смотала шнур катетера и, прихватив полный контейнер мутной жидкости, выкинула все в ведро с пометкой.
– Уже все? – Я удивленно вскинула брови.
– Да, поспи немного.
Я выдохнула, прикрыла глаза и сразу же уснула.
Мне показалось, что прошла всего минута до тех пор, когда раздался голос:
– Сколько после операции?
– Два часа.
– Саида?
Я открыла глаза, передо мной стоял молодой медбрат, халат на нем сидел как чапан.
– Как себя чувствуете?
– Хорошо, пока ничего не беспокоит.
– Сейчас я проведу пальпацию матки, посмотрим, как сокращается. – Он убрал одеяло и задрал сорочку, затем стянул подгузник и осмотрел шов.
Я хотела подсмотреть, но живот, надутый, как мяч, все загородил.
Медбрат нахмурился и со всей силы надавил на живот. Мой истошный вопль огласил все отделение. Тело покрылось испариной. Я всхлипнула и вытерла слезы.
– Матка сокращается медленно, поставьте еще окситоцин, – сказал медбрат и вышел.
Акнур убрала разметавшиеся волосы с моего лица и улыбнулась.
– Ничего, сейчас пройдет, давай я поставлю укольчик.
– Какой? – Я обиженно поправила одеяло.
– Обезболивающее.
Я кивнула. Акнур подошла к металлическому шкафчику у стола, достала бутылек с прозрачной жидкостью и набрала шприц. Затем помогла мне повернуться на бок и поставила укол. Пустой сосуд с окситоцином она заменила на новый и вышла. Через четверть часа я опять заснула.
Меня разбудили стоны. В палату привезли женщину и переложили на кушетку в другом конце. Тут же прикатили новорожденного в пластиковой люльке на скрипучих колесах. Женщина тяжело дышала и морщилась от боли.
– Отдохните, сейчас подготовим палату, – сказала ей незнакомая медсестра и, поставив капельницу, ушла.
– У вас тоже было кесарево? – вдруг спросила женщина.
– Да, у меня была отслойка, и вот лежу теперь.
– А у меня были зеленые воды. Экстренно прооперировали, говорят, какая-то экламсия…
– Да… не повезло. «Преэклампсия», – поправила я ее про себя.
– А ребенок ваш где? – сказала женщина, оглядев мой угол.
– В реанимации, она недоношенная.
– Какой срок?
– Тридцать четыре недели.
– А у меня тридцать девять, такая беременность тяжелая, ужас настоящий.
– Первая? – спросила я и тут же пожалела.
Лицо женщины перекосило.
– Меня зовут Саида, а вас?
– Аня. Да, первые роды, вот так думаешь, все успеешь, а потом рожаешь своего первого мальчика в сорок.
– Вы молодец, это же замечательно, мне кажется, осознанная беременность – это намного лучше, чем когда дети рожают детей.
Аня поежилась и, поправив одеяло, ответила:
– Ох, не знаю, я тут уже столько наслушалась в свой адрес. Все зовут меня старородящей, и, кажется, только санитарка пока не спросила, о чем я раньше думала.
Екатерина Маевская
Родилась в Москве в 1987 году.
С отличием окончила Российский государственный университет нефти и газа имени И. М. Губкина и Институт журналистики и литературного творчества.
Печаталась в журналах «Юность», «Дружба народов», «Кольцо А», альманахе «Этажерка», «Литературной газете», «Независимой газете».
Член Союза писателей Москвы.
Лауреат премии «Золотое звено» (2023).
Полустанок
На этой станции выходили немногие. У перрона стояло два поезда: один возвращался в Москву, другой направлялся в Свердловск.
Он вышел покурить. Ему вспомнилось, как на прошлой неделе один из его студентов на семинаре в Лите предложил первую фразу для рассказа: «В лесу было накурено». Он улыбнулся и пробормотал еле слышно: «На перроне было накурено».
– С чем пирожки? – поинтересовался он у полноватой женщины, расположившейся на раскладной скамейке с корзиной на коленях.
– С яйцом, луком, сынок. Домашние, – ответила она радушно.
– Дайте четыре. Только заверните.
– Москвич, что ли? – поинтересовалась она, завертывая пирожки в бумагу.
– С чего вы взяли?
– А все остальные прежде спрашивают, сколько стоит…
Он засмеялся, дал сорок копеек и направился к вагону. Время пока оставалось. Он решил выкурить еще одну. Вытянул сигарету зубами из пачки.
Переживем и эту зиму.
Растает снег, взойдет асфальт.
Мне, городскому пилигриму,
привидится Скотт Фицджеральд… —
Он обернулся, недоумевая.
– Ира?
– Привет, Вадим…
– Привет.
Он убрал сигарету, сломав ее пополам.
– Ты помнишь эти стихи. Удивительно!
– Рада видеть тебя…
– Как ты здесь? Куда едешь?
– Далеко, – улыбнулась она. – Читаю о тебе в газетах.
Он смотрел на нее. Она не изменилась с их последней встречи – так же была хороша собой, ухожена, все еще очень привлекательна, только, может быть, чуть схуднула на лицо, что ей даже шло.
– Ты в Москву? – спросила она.
– Да, домой.
– Читала твою новую книгу. Купила в Лавке писателей на Кузнецком. Помню, как ты начинал ее писать, – сказала она с теплотой в голосе.
– Было хорошее время, – произнес он.
– Но сейчас еще лучше. Все же лучше, когда книги выходят…
– Как сказать… Но, не скрою, приятно, когда в таком захолустье кто-то вдруг напомнит тебе твои же строки.
– Я не знала, с чего начать, – улыбнулась она снова. – Просто я все еще люблю… – она сделала паузу, – твои стихи.
– Может, встретимся, когда вернешься в Москву?
Был бы рад тебя повидать.
Он посмотрел на кулек с пирожками, что держал в руке, и добавил:
– А то сейчас могу угостить только пирожком. Не хочешь отведать?
Она отрицательно помотала головой и чуть заметно улыбнулась.
– Бери-бери! Домашние, – настаивал он. – Ну, как сказали, когда покупал. – Он показал на тетку.
– Не волнуйся, я не подумала, что ты пек их сам.
– Напиши мне свой новый номер, – попросил он.
Нерешительно она сняла перчатку, и он увидел обручальное кольцо – тонкое, еле заметное. Молча достала из сумки маленький блокнот на пружинке и ручку.
– Давай подержу. – Вадим взял у нее перчатку.
Пока она записывала телефон, он смотрел на ее шею, ее русые локоны, что спускались ниже плеч. И родинку на щеке, которую она не любила, но которая всегда казалась ему необычайно милой. И губы – по обыкновению, сухие, без помады – точеные, как у античной статуи. Пальто ее было распахнуто – он помнил, она никогда не куталась, даже в самый холод. Он задержал взгляд на длинной цепочке – зная, что у самого сердца она прятала крестик.
– Простудишься, – тихо сказал он.
Ира посмотрела на него – он знал этот взгляд.
«Поехали со мной», – пронеслось у него в голове. Но он не произнес этого вслух. Просто подумал, что она, конечно, никуда не поедет с ним. А после, чего доброго, расскажет мужу и они посмеются над его наивностью.
Перрон был похож на тесный аквариум, который, как мальками, кишел людьми. Но он видел только ее.
– Твой поезд уходит, – вдруг воскликнула она.
Вадим обернулся. Поезд трогался. Ира отдала ему вдвое сложенную зубчатую бумажку, вырванную из блокнота.
– Я позвоню… – крикнул он и побежал к вагону.
Вадим вскочил на подножку, получил нагоняй от проводницы и последний раз встретился глазами с Ириной. Рельсы запели, поезд набирал скорость, и она все отдалялась и отдалялась от него.
Он попросил проводницу принести ему чаю. Подошел к купе и увидел, что ее перчатка осталась у него. Он крепко сжал ее в руке.
В купе, кроме него, никого не было. В тот вечер он читал допоздна – сначала по привычке «Литературку», потом какую-то периферийную газету – дабы занять чем-то голову. Разделся, погасил свет, лег. Ворочался с боку на бок.
Он не помнил толком, как познакомился с Ириной. Кажется, она пришла на его семинар с подругой, которая как раз училась у него и, верно, испытывала к молодому писателю студенческую приязнь. Он заметил новое лицо, оно сразу понравилось ему. Она стала появляться и на следующих занятиях.
– Кажется, вижу вас не впервой, – заметил он, столкнувшись с ней в гардеробе. – Но вы никогда не высказываете свое мнение.
– Я ничего не смыслю в литературе. Я физик, – робко ответила она.
– Иногда с формулами бывает проще, – усмехнулся Вадим.
– Я учусь в аспирантуре на Ленгорах. Моя подруга, Рита Званова, сказала, что вы самый лучший, – она запнулась, – преподаватель… Я читала вас, и мне захотелось увидеть вас живьем.
– Рита Званова молодец, – снова усмехнулся он.
– Рита Званова меня убьет, – тихо добавила Ира, – когда узнает, что я вам все разболтала. Вадим на секунду задумался.
– Послушайте, – сказал он, – завтра у моего приятеля – он актер – день рождения. И по этому скромному поводу он играет антрепризу. Если не заняты, пойдемте со мной. Прения о законах Ома не обещаю, но о литературе – не исключено.
Потом Ира рассказывала ему – она подумала тогда, что подругу теперь, несомненно, потеряет. Но и отказать ему было бы большой глупостью, которую она себе не простит.
– Если вы свободны, буду ждать вас в шесть на углу у Никитских ворот. Там, где милицейский стакан и Тимирязев – он же памятник.
– Хорошо, завтра в шесть, – улыбнулась она.
После того дня рождения они уже не расставались.
Она сидела на краю постели – обнаженная, спиной к нему. Ее силуэт в полумраке напоминал скрипку. Он поцеловал ее чуть ниже лопатки.
– Я не хочу, чтобы все закончилось, – тихо сказала она.
– Почему все должно закончиться? – спросил он.
– Просто не хочу. – Она повернулась к нему, стала гладить его волосы и лицо, будто запоминая пальцами его черты.
Он неожиданно стал читать стихи, и она почувствовала теплоту его дыхания.
Переживем и эту зиму.
Растает снег, взойдет асфальт.
Мне, городскому пилигриму,
привидится Скотт Фицджеральд.
И будет день нежнее ночи,
обманет скорое тепло.
И на перроне мертвом в Сочи
не гаснет желтое табло.
А поезда все мчатся мимо.
Здесь, видно, остановки нет.
И еле-еле уловимо
твое явление на свет.
День его рождения был 6 декабря. Он говорил, что не любит его отмечать. Как и в предыдущем году, они собирались провести этот вечер вместе. В лаборатории ей удалось освободиться пораньше. Она решила, что можно было бы встретить его день, как встречают Новый год, – начать вечером пятого. Не дозвонилась ему, но решила: пусть будет сюрприз. Она ехала к нему на автобусе – с банкой черной икры и с шампанским. Город был в долгой метели. Она сидела счастливая, рисовала рожицы и снежинки на запотевшем стекле. Руки чуть поостыли, а ногам было тепло от работающего мотора, что располагался прямо возле ее удачного места в передней части салона. Подходя к дому, по привычке искала глазами его окна. Верхний свет у него не горел. А когда не горел верхний свет – она уже знала – были включены лампа и торшер. Это могло означать лишь одно: он работал.
Казалось, лифт поднимается долго. Ира поправила волосы, мокрые от снега, и дважды нажала на звонок. Открывать он не спешил. Она снова позвонила дважды.
Дверь открыла незнакомая девушка. Из одежды на ней была только его рубашка, неровно застегнутая, очевидно, в спешке.
– А вы кто? – поинтересовалась она у Иры.
Ирина не нашлась, что ответить.
– Вадик, к тебе пришли, – крикнула девица куда-то вглубь квартиры.
– Ну что еще выдумала? – послышался приближающийся голос Вадима. – Кто тебя просил… Ира?
Пару мгновений они смотрели друг на друга. Ира не вытерпела первой: она сунула ему авоську с икрой и шампанским и побежала по лестнице вниз. Не оглядываясь и задыхаясь.
Они были вместе почти два года. И теперь почти два года прошло, как расстались.
Поезд монотонно выстукивал свой мотив, вагон раскачивался из стороны в сторону. Ночь казалась нескончаемой. Заснул он только под утро.
Вернувшись в Москву, он все вспоминал, как она смотрела на него, тогда, на полустанке. На семинаре он принял какую-то девушку за нее. За прошедшую неделю он обознался так несколько раз. Он решил позвонить. Тем более что ее перчатка лежала у него в прихожей.
Вадим стал искать по карманам ту самую бумажку, что взял у нее на станции. Подумал, что мог выронить в поезде или ненароком выкинуть вместе с какой-нибудь дрянью. Перетряс все и наконец нашел – в кармане куртки. Он подошел к телефону в прихожей, снял трубку, прижал ее плечом к уху. Развернул измятый клочок и уже приготовился крутануть пальцем диск, как вдруг увидел вместо номера телефона:
«Прощай. Люблю».