Родился в Москве в прошлом веке. Работал санитаром в больнице, затем окончил медицинский институт.
Из профессии ушел в политику. Живет на Таганке.
Пишет в стол для себя и друзей.
Желтый
Я живу один.
А ведь было три жены. Раньше.
И ни одной сейчас. Думал тогда даже, что хватило.
Я помню и люблю их всех. У меня доброе сердце.
Первая жена подарила мне свою дочь от своего же первого брака и ненависть к военным. Ее отец был генералом и при каждой встрече кричал мне шутливо: «Смирно, Винни!»
Меня зовут Вениамин, но это его не заботило. Да, я невысок и упитан, но пока другие тратят время и деньги в спортзале, я их зарабатываю. Заниматься надо своим делом, а тот, кто лезет в чужое, – дурак.
Я устал от генеральских шуток и перестал приходить в дом, где мы жили вместе с Натали. Это – первая, как поняли вы. Потом мы развелись, о чем я сожалею.
Я ничего не скрывал от второй. Ее отец был дипломатом. Я рассказал о генерале, и она тоже начала называть меня Винни. Это все, что нужно знать о логике беспозвоночных женщин. Мы развелись, о чем я сожалею.
Поэтому с третьей я твердо решил не делиться прошлым.
Поделился имуществом. В остальном она мало отличалась от предыдущих.
Были скандалы, возвращения и проводы. Взгляд укоризны при встрече и переписка на расстоянии. Она подписалась на «Инстаграм»[1] первых двух, она просила совета. Видимо, желая реванша, ей рассказали все. Вернее, почти…
Вечером из кухни, надеясь порадовать, она воскликнула: «Винни, ужин готов!»
Я – сожалею.
Разводы способствуют формированию философского взгляда. Для кого-то и бывшая жена – инструмент политики создания совершенства во всем.
Я профессор права. Юрист. И если первая жена моя выходила за аспиранта МГУ, то вторая получила в мужья преподавателя Вышки[2]. Перед третьим браком я, практикующий адвокат, открыл ресторан, который, как вы знаете, один из самых модных в Москве, городе, в котором я работаю. Хотя работаю-то я теперь по всему миру.
Чем дороже продаешь себя, тем больше тебя ценят. Это я о клиентах. Они презабавно делят со мной кабинеты в труде и яхты на отдыхе, да еще и платят за это.
Но – жены? Что мне делать с ними?
Не рассказывать о себе? Об их предшественницах и генерале?
Вениамин, говорю я себе, запомни, ты не Винни!
– Я не могу больше жениться, как в первый раз, – жаловался я своему психотерапевту, – тогда у меня были еще два брака впереди и молодость в придачу! Теперь этого нет! Не жениться же мне шесть раз через короткие промежутки?
Прошу понять, что мой четвертый брак должен быть последним. Еще одного развода я не потяну.
Как и где найти ту, что через пару лет совместной жизни не превратится в первую по равнодушию, во вторую по однообразию и в третью по глупости? Вдобавок они все похожи, как кегли в боулинге.
Я влюблялся во вторую, чтобы забыть первую. Так многие поступают, мне говорили. По этой же причине я женился и на следующий раз.
И?.. Вместо одной головной боли я получил три.
– Ну это уже ваш вкус. Стереотип восприятия, так сказать! Меняйтесь сами, и жена вам понадобится совершенно другая, – заметил доктор, равнодушно грызя ногти.
– Никакой логики! Если я поменяюсь, то и эта, новая, будет соответствовать моим прошлым для меня – старого. А те перестанут меня раздражать, оставаясь собой. Это даже мне понятно! Замкнутый круг.
(Как можно есть ногти?)
Но!
Хоть возвращайся к первой и пей коньяк с ушедшим в отставку генералом.
– Винни! Смирррна! – будет орать он у меня под ухом, закусывая Hennessi навсегда соленым огурцом. Бррр!
Масса моих товарищей преспокойно живут вне всякого брака, и не только с девушками. Они и не задумываются над тем, какое огромное значение для мужчины и страны имеет супружество. Я – не из их числа!
Мне неведомы радости обладания не своим. Я не беру в прокат вещи и не пью из чужих бутылок. Меня даже гостиницы раздражают, не то что дамы по вызову.
Трех оставленных мною жен, впрочем, я по-прежнему считаю не чужими. Ну, это пока не нашел последней, четвертой.
Думаю, что заинтересованы в ее скорейшем обручении все предыдущие. Желая забытыми быть.
Ну, с ними ясно, но мне что делать?
Не стыдиться же мне своего сердца?
Любые доводы врача (психолог – это врач или больше шахматист, кто знает?) разбивались о непоколебимую мою уверенность в необходимости брака. Я жестко отмел даже намеки на свободные отношения. Они всегда дороже обходятся. И потом, я вдруг до боли захотел, чтобы мне подарили сына. Вот оно что!
– А вам необходимо жениться именно сейчас? Не хотите больше работать, расширять клиентуру? – вдруг спрашивает Дубсон.
Я не представил психотерапевта. Он – Дубсон. Дубсон Марк Борисыч. ДМБ.
«Мне? – думаю я. – Что мне ему сказать – правду? Это раньше я был рад драной кошкой бегать по помойкам чужих душ в поисках неиспорченного смысла. Теперь, степенностью заменив живость, я нанимаю подрядчиков, редко вникая в дела сам. На меня работает имя. Я лишь слежу за качеством сотрудников, никогда не называя их подчиненными.
Что мне ответить Дубсону? Что мои сбережения в надежном банке и я перестаю работать на их возобновление, довольствуясь дивидендами?»
– Я уже год как намеренно сужаю клиентуру, мой друг. И я, помнится, говорил вам об этом.
Я пью один. Это раньше я стремился к общению, откупоривая бутылку. А окружала меня масса собутыльников и, как они утверждали, выпивая, друзей.
Я помню их тосты, в искусстве произнесения которых они превосходили себя же в искусстве жить…
То, что я пью порой один, никто не знает. И не догадывается даже. Я о многом не рассказываю и близким, профессия научила. Я и не записываю ничего и никогда. Думаю, слагая предложения. Как сейчас. Потом, быть может, буду жалеть, что не записал. Ведь не всегда и вспомнишь, какой тропинкой проходит воображение, изредка подчиняясь логике.
Я пью шампанское и сразу вспоминаю встречи Нового года.
В доме. Точнее, в их домах.
Жены. Снова о них.
Порой я ощущаю их безо всяких с ними встреч.
Например, я могу себе позволить музыку, как у первой, и обед, как с третьей…
Хотя вегетарианство, к которому она меня приучала, я отверг окончательно.
Я могу зажигать свечи и изучать свое лицо в терпеливом зеркале.
И усталым к вечеру я всегда выгляжу лучше, чем отдохнувшим с утра.
Я даже уверен, что меня можно полюбить. Эти первые три прям так, по очереди, и говорили мне.
Что скажет четвертая и где ее искать?
Многие никого и не ищут. Их самих находят, как грибы подрезая ножом откровения, берут за шляпку и бросают в корзинку семьи, несут домой, надеясь, что трофея хватит на всю жизнь.
Боже, но как хорошо там, где нет меня.
До зуда, до боли хорошо.
Вы знаете, что зуд – это лишь маленькая боль? Живущая во мне уединенно.
И я иду туда, где нет меня.
В одиночестве, если его правильно настроить, есть чистые ноты. Можно наслаждаться мелодией уединения.
Я мечтаю, когда я один. Пока ты мечтаешь или учишься, ты меняешься, растешь, а значит, и не стареешь, подтягивая лицо у самого лучшего, как все у тебя, косметолога. Я могу мечтать у окна кабинета, глядя на проходящую по Кузнецкому мосту череду чужих судеб, слившихся в едином потоке машин для повседневной необходимости действия…
Я могу попасть в эфир мыслей прохожего и раствориться в нем, взирая на мир его глазами. Я могу уйти от ресторана, в котором сижу. То, от чего других лечат, кажется мне забавным, и я как можно дольше пытаюсь прожить жизнью другого, вот того, например, на лысой башке которого старая шляпа.
Итак, представлю себя им:
– Мне отказали в работе, а сегодня именно тот день, когда я встречаюсь с дочерью. И совершенно нет денег. Вообще. Я могу только доехать до нее на метро. Ровно в 13:00 ее мать выставит Настю за дверь, не удостоив меня и взглядом. Я сломал ее жизнь, продуцируя неудачу. Я – ученый-нейрофизиолог, патоморфолог, и я знаю семь языков. Мою эрудицию заменили «Википедией», а мой институт отдали под гостиницу. У меня под мышкой томик мало кому нужной Цветаевой (тут мы схожи), и я иду в «Букинист», острым желанием денег пытаясь ослабить тупую боль обиды на жизнь. Я остановился, задумался.
Куда мне потом везти Настю – в кафе или пиццерию, в зоопарк? Хотя в зоопарке мы уже были.
Но сначала я должен продать Цветаеву!
Раз моя профессия не продается…
К моему герою подъехала машина, черный «лексус», выскочил водитель, открыл дверь. Человек с Цветаевой под мышкой снял шляпу. Никакой он не лысый… Я не угадал. Совсем.
Я – сожалею.
Машина мягко ушла, успев проскочить на желтый.
Это мой любимый цвет. Желток в сопливой белизне однообразия существования белковой материи. Жизни.
Первоцвет и майка лидера. Солнце дети рисуют желтым, как блуза Маяковского, глашатая нового мира. Мед и подсолнухи.
Хороши глаза у филина и черной пантеры. Чего не скажешь о желтых зубах. Нет совершенства!
Даже золото может быть пошлым, даже апельсиновый сок – вредным…
Я пребываю в ощущениях первоначального смысла бытия. Что тут мое?
Лишь блеск запонок, надетых утром, вернее вдетых в петли манжетов. Вот! Они были выбраны мною.
А город, дом и даже кабинет.
Навязаны творцами продаваемой сути неодушевленных (форм) смыслов.
Навязанные услуги и доставленные бесплатно увлекательные задачки, решения которых вам тут же предложат, но уже за деньги. Но и у меня овощи для салата, в котором ничего кроме них и нет, стоят в пять раз дешевле самого блюда. Надо лишь правильно подать. А уж обеспечить юридически!
Зная дела клиентов, как свои, я с легкостью решаю их проблемы. Сложно бывает только эту легкость скрывать, я ведь должен зарабатывать не только на салатах. Так почему я не могу решить своих проблем? Мне что, надо заплатить себе? Составить договор, ограничить его временными рамками, прописать обязанности сторон?
Я должен вырваться из привычного круга своих обязательств. Я должен сбросить кожу комфортной повседневности и искать новую защиту от новых проблем. Можно открыть еще один ресторан. Он как премьерный спектакль для режиссера, который все сказал в предыдущем, но заскучал.
Все поймут, что я не сдулся и спешу в будущее, которое, обгоняя нас, превращается в прошлое. Не давая нам вдоволь насладиться своей новизной.
Ресторан можно назвать «Желтый дом», или «Жолтый». Но тоже – дом. ДООМ!..
– Мы только из желтого дома, – будут говорить сытые посетители на любое предложение перекусить.
Будет злободневно.
Но обо всем этом, о том, что вы прочитали, я и не стал бы думать, как не думал и раньше, если бы ко мне не постучали. Очаровательный голосок назвал меня по имени и добавил: «Можно?»
Меня? Просто по имени?
Хватит хвататься за старое! Вот оно – чудо, посланное провидением, как мне казалось, подзабывшим меня. В коротком платье, созданном для длинных ног.
Зачем глядеть в окна, если лучшее, что когда-либо ходило по улице, сейчас в кабинете?
Я вот и заволновался, запутался.
Сердце гулко ухнуло, вобрав в себя силы и трепет неуклюжего быка, поднявшего свою башку на яркое полотнище в центре арены своей, внезапно озаренный светом, жизни; затем бешено заколотилось, ускоряя бег к пронзительной шпаге любви.
«Вот кто подарит мне ребенка», – неожиданно для себя полупошутил я. Она и ухом не ведет.
– Я пришла искать у вас работу, Вениамин, – поставленным голосом равнодушного диктора ответила будущая мать, остальное – обсудим.
Какого цвета было платье на ней тогда? Что толку вспоминать незабываемое, конечно, лимонно-желтое. Оно и придало уверенности, и я совершил первую в жизни запоминающуюся глупость, попросив женщину о подарке.
Стоит ли упоминать, что после нашей встречи у меня появился новый смысл, как и у вас некий интерес к этому чтиву. Только лентяи верят тем, кто утверждает, что после сорока пяти нет шансов, что, меняя себя на короткое время, уже вскоре вновь очутишься в кругу прошлых проблем, только на новом этапе. Уныние – привычная бухта, в которую возвращается не удержавший руль на волне перемен. Загнанный в тупик обстоятельствами, он с большей охотой покончит самоубийством, чем уедет на заработки в Магадан или, отдав теще квартиру, уйдет в монастырь, предавшись молитвам и изучая богословие в перерывах от варки каш и колки дров. Он и при виде красивой девушки онемеет и зажмурится, впав в анабиоз ожидания, когда она скроется за углом привычной серости привычного ландшафта.
Он, но теперь – не я.
Теперь есть Дина. Взамен привычных, как слова на приемах, имен, вместо поиска смысла и обращений к психологу.
Дина!
Захотелось стать воздушным змеем и рвануть к облакам, оставив в ее руке нити управления своим полетом.
– Меня зовут Дина. Теперь я хотела быть вам полезной, Вениамин.
Так она и сказала, заставив мой язык прилипнуть к нёбу.
И вышла из кабинета, забрав с собой мое одиночество.
Как живут быстро стареющие дамы, не верящие в чудо? Перестающие ждать судьбоносных встреч? Как они обретают гармонию?
Монотонно конопатят щели дома своего всем хламом повседневности, что попадает под руку, лишь бы одиночество не проникло в их жилище и не поселилось там навсегда.
В ход идут тупые подруги и одноклассники, кошки и размышления о величии самостоятельности.
Нестареющие мужчины от одиночества работают, а чаще просто пьют. Некоторые, для отмазки, даже разбираются в тонких винах, садятся на мотоциклы и играют в гольф.
Другие некоторые – лениво путешествуют, прихватывая девочек от скуки, и, радуясь безграмотности последних, открывают им стихи Пастернака и Ахмадулиной.
Выкопав в саду своих смелых мечтаний яму под будущую яблоню или сосну (вы хотите собирать плоды внимания и нежности или только наслаждаться упругим стволом и густой кроной?), периодически высаживаете по краям яркие однолетники, оживляя ландшафт одиночества. Вы и ухаживаете за ними, как за цветами, не огорчаясь быстрому увяданию. Их, как чувств. Мы ждем большой и многолетней, той, что и нас переживет, если не умрет в один день.
ЛЮБВИ.
В саду своих смелых мечтаний.
Мы все не идеальны, как и селфи, многие из которых поспешно удаляем, не успев и разглядеть как следует. Зачем мы их делаем? Что пытаемся увидеть в себе? То, что не можем удалить одним кликом?
В моем доме не было собак и кошек. Из живого – только фиалки.
Они – всех цветов радуги. Привычные фиолетовые и синие, розовые и белые, с бархатными лепестками на тонких цветоножках. Есть желтые.
Они с детства поражали меня простейшим способом размножения. Мама при мне, мальчишке, резанула длинным ногтем большого пальца мясистый, будто из плоти созданный стебель листа, в гостях у каких-то далеких, жили далеко, и дальних, седьмая вода на киселе, родственников. Завернула в салфетку, что предварительно окунула в бокал с боржоми, и дала мне: «Убери в мою сумку!»
Я послушно пошел в прихожую.
Через месяц вынутый из рюмки с водой листок расцвел на нашем подоконнике первой фиалкой. Поливали ее раз в три дня. Ее потомки и сейчас на окне. Мамы давно нет.
Из ее листочков – только я.
Изредка поливаю себя спиртным…
Я решил выйти из дома. Просто в магазин, хотя все есть, и с некоторым избытком. Куплю пива, от которого отказался уже полгода как, у меня ведь перемены?
Расплачиваясь у кассы супермаркета, вынул деньги из заднего кармана.
Вдруг голос робкий сзади и снизу:
– Дяденька!
Повернулся – мальчуган стоит, глазами синими на меня глядит и протягивает тысячу рублей.
– Вы обронили!
Поднимаю взгляд и напарываюсь на такую же пару глаз, уже женских, что сразу уносят к мыслям о лете, небе и васильках.
– Какой у вас честный мальчик, – говорю.
– Да, весь в отца, поэтому и живем в нищете.
Пойдем, Гавриил, тебе еще уроки делать.
Дома. Пришел Дима.
Вечно довольный жизнью.
С дамой.
Влюбленной
В его взгляд на вещи.
Дима поднял стул в моей гостиной
За ножку.
Она – аплодирует, вся трепещет.
Смог себя показать, ее – еще,
Вместо слов говорящую вздохами.
Важно и то и другое.
Уходя, спросил: тебе плохо?
Нет, хорошо! Это мой удел —
Наедине с собою…
Через час – усну,
Завтра много дел.
Попробую поднять стул…
Если бы я знал ее телефон. Если бы. Сразу позвонил. Почему она не оставила его, не спросила мой?
Я люблю сидеть в гостиной за большим столом. Все больше один, хотя люблю гостей. Не всегда то, что любишь, можешь себе позволить. В гостиной все большое: картины Григорьева и Бакста, шкаф с посудой, что ждет свадьбы, телевизор, я сейчас буду смотреть футбол.
Еще висят портреты трех жен. Друзья от их взглядов всегда убирают посуду за собой. И даже сами моют…
Три грации, иллюстрации страницы судьбы.
Охотники так вешают трофеи. Жены не скалятся острыми клыками, но взглядами одаривают нешуточными. Они и сейчас наблюдают за мной, куда я ни пройду по их гостиной, которую я называю своей. Даже не только по гостиной. Мне сдается, что они всегда следят за мной. Улыбаясь или смеясь по настроению, зная, что я никуда не денусь.
Окружающие поголовно уверены в силе моего ума. В уверенности, тонким расчетом движимой.
Это – часть моей профессии. Эта уверенность и приносит мне деньги. Не знания. Уверенность, проникающая в людей, как в собак, которые не тронут сильного.
А сам я в себе не уверен. Абсолютно.
Днем, без отдыха отдаваясь образу, к вечеру, приходя (возвращаясь) в себя, выглядишь абсолютным слабаком.
Самим собой то есть.
Без остановки и устали думаю о ней. Ничего толком не зная. Сколько ей лет? Неудобно спросить. Лет тридцать?
Мне уже сорок восемь. Это нормально сейчас, но потом? Ей – пятьдесят, мне шестьдесят восемь? Спрошу ее – и она зайдется своим звонким хохотом. Кстати…
Мне надо к стоматологу.
Да, а как живут те, кому под семьдесят? А если ей двадцать восемь, например? И в «Фейсбуке»[3] только день рождения. 16 февраля.
Дина. Динамика. Династия. Начало моей? Рюмка с водой, которая примет листок моей фиалки? Океан чувств, в который превратится пересыхающий ручеек моих надежд на взаимность? Единственной.
Той, которую некоторые не могут дождаться всю жизнь, сходя с маршрута счастья на обочину гарантированной скуки.
Что я знаю о Дине? Кроме того, что видят все? И лишь самые опытные различают. Свои ли губы, грудь? Судя по отзывом друзей, таких почти не осталось. То, что у нее точно свое, это самомнение. Самооценка. Высокая, как и она сама. На каблуках она – выше меня.
Я не сожалею.
Когда я беру ее за руку или просто цепляюсь указательным пальцем за кожаный браслетик Hermes на запястье, мне кажется, что я веду на поводке львицу. Хотя она больше похожа на самку леопарда. Чей мускулистый порыв я могу остановить взглядом, не втягивая при этом живота. Она сразу избавила меня от комплексов.
Она сказала, что с детства любила Тропинина, Дельвига, Пьера Безухова, мистера Пиквика и кто там еще в круглых очках и с тройным подбородком? Поэтому я должен оставаться самим собой, только очки она мне подберет по своему вкусу.
Хм. Я порылся в интернете. Действительно, все эти персонажи и люди будто сделаны из одного теста. И этих розовощеких романтиков легко можно поставить в один ряд со мной.
Что Дина и сделала.
Что я знаю о Дине еще? Она водит авто, живет одна. Есть еще мама, и, кажется, мама – в Питере, даже преподает в университете. Об отце – ни слова не говорила, о детях не спрашивал я.
Она нашла меня просто по внутреннему голосу. Она читала обо мне. Поняла, что нужна.
Она чувствует, чего жду я. Она разделяет мои вкусы. Она предвосхищает мои желания.
– Мы все надеемся на чудо!
– Я еще верю в него, – сказала и клюнула меня вытянутыми в трубочку губами в нос.
Что я знаю? Да что мне надо знать о ней, если я счастлив?
Что мне делать в полете?
Я на седьмом небе. Какая разница, кто меня поднял туда?
Дина, Динка, льДинка в полуденную жару моего настроения.
Я хожу по кабинету. Туда-сюда. Я не нахожу себе места. А у меня было оно, это место?
Я как выдернутая с грядки редиска, краснощекая и готовая к употреблению.
Как можно манипулировать уверенным в своей силе?
Уже вижу как. Я думаю только о ней, и мне нет больше дела до моих дел, что зримо копятся на столе пачками бумаг.
Их приносит моя секретарь. Интересно, где она была, когда ко мне столь бесцеремонно заглянула ЖЖ. Или ЖВЖ… женщина в желтом.
Вошла, как нажала клавишу «обновить»!
Ты хотел апгрейд?
Ты его получил.
Я хожу туда-сюда.
Вспомнил о мальчике, что выдал мне тысячу, выпавшую из кармана. Гавриил. Странное имя. Его маму с голубыми глазами. Надо было вернуть деньги? Сказать, что я очень благодарен и прошу его купить себе что-нибудь? Почему мне неловко теперь?
Честные и оттого именно бедные. Я – честный? Я возвращал чужие деньги, что случайно попадали на глаза, а потом в руки?
Они уже пришли домой. Ругает ли мама сына? Кто их отец?
Я снова принялся фантазировать. Отец – пианист. Он с младых ногтей не отходил от фортепиано. По шесть часов в день.
Знакомый мне мастер спорта, молодой (тридцатник ему?), плавал в день по восемь километров. Первым среди лучших не стал, получил грыжу межпозвоночную, и не одну, ищет работу. Правда, в Оклахоме, это бодрит. Пианист тоже не стал знаменитым. Играет в холле отеля «Редиссон» в Москве, вечером глушит тоску в вине. Радуется, когда может не выходить из дома, экономит пену для бритья. Сына отдал в музыкальную школу.
Упрямство не лечится.
Какой это риск – целиком отдаваться одному роду деятельности с самого детства. Плыть, преодолевая тысячи километров, играть, мечтая о пальцах Рахманинова.
Переучиваться потом.
Я тоже переучиваюсь. Хочу стать отцом и ищу маму ребенку.
Расскажу ему об этом лет через двадцать.
Как моделировал будущее, думая, что смогу.
Он будет играть на фортепиано и плавать. Но не всерьез.
Мне надо ехать к матери. К маме. Нет, не на кладбище, в квартиру № 33. Там, на 3-й Фрунзенской, все осталось так, как было при ней. 33 и 3. Она сохранила мою комнату, когда я впервые женился и съехал, не прикасалась к вещам, как я теперь сохранил квартиру. Раз в неделю я завожу настенные часы с боем, поливаю цветы. Не раз в неделю, почаще.
Тут удивительно смешалась мамина молодость и старость с моим детством и студенчеством.
Тут даже подъезд пахнет прошлым веком.
Никогда не остаюсь ночевать в этом доме. Он не должен становится моим. Только – Ее.
А чьим должен стать я, мама?
Дина не говорит, что любит.
Дина вообще неразговорчива. Догадываюсь сам.
Дина не говорит о свадьбе. Говорю – я.
Мама любила повторять:
– Все надо менять. В себе, в обстановке дома. Машину, само собой. Расул Гамзатов, поэт, которого удачно переводили, регулярно менял все на самом себе. Просто приходил в магазин готовой одежды, ГУМ, наверное, и покупал носки, трусы, я извиняюсь за подробности, Веня, шляпу, тогда и на улицу без шляп не выходили мужчины; рубашку и костюм. Туфли, разумеется. А одежду, с себя снятую, складывал в уголке магазина. Горкой такой одинокой.
И у него было все, даже больше, у него было больше, чем все…
Горы в небе Дагестана, Брежнев в президиуме и рифма с Богом в душе.
Стены доносят обрывки маминых фраз:
– Всю свою жизнь учу себя отказывать. Но так и не научилась по-настоящему. А ты – учись!
– И силача убивает лень.
Лень – слабее любви, любовь ослабит сомнение, а его уже – талант, который вскоре будет ленью раздавлен.
– Никому по-настоящему ты не нужен, запомни, только матери.
Она и нищего, убогого тебя не бросит, хоть руки ты лишись, хоть двух ног. «Господи, что я говорю!» – тут она крестилась, будучи еврейкой и атеисткой.
– Женам нужен твой успех, твои здоровье и деньги, матери нужен только ты…
Любой.
Она и сейчас меня учит. Ее голос звучит во мне, вызывая детский протест.
Она умерла на День Победы, с ярким фейерверком взлетев над Москвой.
Я смотрю на ее фото. Красивые женщины рождают порой невзрачных маленьких мужчин.
Как она любила папу? Как Дина?
Не понятно как?
Дина.
Наоборот прочти – Анид.
Цианид?
Она не может все угадывать, но как она может все знать?
Париж. Венеция. Кейптаун.
Где я только не бывал, но больше всего мне нравилось оказываться в женщине. Целиком! И мыслями, и сердцем! (Не говоря о том, что отключает мозг.)
Вот где волнение, радость, порой риск, а главное, возможность кратковременного торжества самой принадлежности к сильному полу. Только ты об этом – никому!
– Любой пол теперь сильный! Вот соседка моя завела себе не кошку с собакой, а мужика с усами и Большого Бездельника. Пока она на работе, он ждет ее дома. Нет, он не совсем бездельник: моет посуду, ходит в магазин. Она ухаживает за ним, одевает, кормит…
– И поит?
– Конечно, поит, с условием, что пьет он дома. Прирученный, домашний выпивоха. Из одного дома за это гонят, в другом за это ценят.
– И он без работы? Алкоголик?
– Домашний питомец он ее! Какая работа?
Я сижу в «Кофемании» в ГУМе, слушая сидящих за соседним столиком и громко говорящих эту ерунду мужиков.
Кто они? Не приезжие вроде. Почему они так громко говорят глупости? Или не глупости? Почему я слушаю их?
– Счет, пожалуйста!
Я не стал тут есть, только выпил свежего сока, который вреден, как мне сказал знающий все психолог, выпил еще воды и кофе. Я дослушал спич о домашних животных современных деловых женщин и, оставив немного чаевых уверенно шагающей на коротких ногах и в юбке, тоже не длинной, официантке, удалился.
В свой ресторан я не взял бы такую.
Кто только не нравится женщине!
Один, понятно, – он собран, уверен в себе, умеренно накачан и обеспечен. Дело для него на первом месте. За ним как за каменной стеной!
Мечта, скажет одна. И по сути, она – дочь.
Другой? Полная противоположность – без конкретной цели, вечно свободен (ведь – бездельник).
Ничем не занят, а значит, может посвятить все время тебе. Любимой, как он говорит.
И он беспомощен, беден, он, он – большое дитя!
Очаровашка, бедняжка, нуждается во мне, скажет другая. По сути, она – мать.
Или эта, которая как муж или хозяин, из рассказа в ГУМе. С домашним питомцем. Она станет убирать за ним и даже поить его, как щенка молоком из бутылочки, водкой из рюмки. Когда она отвернется, он опустошит стакан.
Кто только не нравится женщине. А как же я?
Я???
Чем могу понравиться я?
Я начитан, общителен, мягок и строг. Люблю футбол. Я в курсе премьер, новых выставок и приемов. Обилие приглашений на светские рауты даже требует отказов. Со мной можно говорить о всякой и любой всячине. Я читаю наизусть стихи и куски прозы из Набокова, Чехова и Ильфа. Я знаю Ветхий Завет и Талмуд. В курсе биржевых сводок, настроений в американском конгрессе и могу водить экскурсии по Барселоне и Лондону. О том, как я готовлю, напоминать не стоит. Я играю в шахматы! Обладаю внушающей доверие внешностью. Бережлив. Обеспечен жильем и юмором. Сердечен. Разбираюсь в винах лучше многих сомелье.
У меня даже есть покровители, как мне кажется. Возможностями которых я не пользуюсь.
И я могу радоваться просто солнечному дню!
Чем я могу не понравиться?
Я начитан, нравоучительно нуден, мягок и строг. Люблю футбол. Я разбросан и непостоянен в симпатиях. Со мной нельзя просто помолчать. Я давлю эрудицией и старомоден. Не вожу авто, не занимаюсь спортом. Сердечник. Толст, близорук, предсказуем.
Не уверен в себе. Пью. Жаден. Я – хвастун. И… я очень недоверчив.
Брезглив.
Зависим от погоды.
– Можно? – спросил ее я.
– Что?
Я прикоснулся к ее уху и чуть оттопырил, глянув сквозь него на солнце. Мы были на пляже у ненавистной мне Барвихи, куда она вздумала ехать из сегодня надоевшей и душной Москвы и где лежащие неподалеку сумели оценить ее фигуру.
Ухо мне напомнило листок моей фиалки на подоконнике утром. Когда лучи падают на него, он светится розовыми прожилками. Ухо тонкое, как лепесток.
– Что ты делаешь?
Неделю тому мы перешли с поцелуем на ты, и хотя неловкость новизны сохранялась, мне нравилось сочетание новых отношений со старыми привычками.
– Что ты делаешь? – повторила она.
– Смотрю на солнце сквозь лепесток твоего слуха.
– Уха?
– Можно и так.
Солнце наполнило Дину, мой дорогой колокольчик.
– Я?
– Динь, динь, Дина! Ты – колокольчик души моей звонкий.
Я пытался казаться поэтом, хотя думал совсем не об этом, а о другом динь-динь. Запустил пальцы в замочек купальника и расстегнул.
Она вздрогнула и зашипела:
– Немедленно застегни, дурачок, люди!..
Застегнуть оказалось сложнее, но я справился. Мы пошли окунуться в реку, что здесь прохладна и чиста, как и наши отношения до встречи.
Мы плыли рядом, потом она оторвалась, в ее спортивной форме это было ожидаемо, я вернулся на причал. Полотенце напомнило мне, что надо худеть.
Заказал салат из помидоров со страчателлой. Песто много, не хватает оливок. Мой повар добавляет таджаски. Но у Новикова свои вкусы.
Она вышла из воды. Я заставил глаза быть равнодушными. Хорошо, что удары скачущего в груди сердца слышны только мне. Я не смотрел на то, как она идет к своему лежаку. Я наблюдал за наблюдающими. Я понял, что мне будет нелегко с ней.
И этим она будет отличаться от трех предыдущих.
Жен.
Я даже боялся смотреть на ее руки, на пальцы. Бывает ведь так – фигура чарует, а мелочь вроде, красные короткие и оттого толстые пальчики, ломает картину совершенства едва не воплощенного в жизнь воображения.
Ее пальцы были по-рафаэлевски безукоризненны.
Будь я слабее, мне стало бы дурно.
– Когда вижу в тарелке брокколи, у меня создается ощущение, что я ем маленькие, но кряжистые деревья, – говорит она и смотрит в сторону воды, тонкими пальцами сжимая тонкую вилку, пронзившую капусту насквозь. Два скромных колечка Тиффани. Разноцветный лак на ногтях.
– Баобабы? – спросил вкрадчиво я.
– Точно! Например, как на планете у Маленького принца.
Не могу отделаться от этой мысли.
– Экзюпери? – спросил я, отрываясь от маникюра.
– Он лучший. И короткий. И не только. Хотя я не знаю. Просто – чувствую. Чувствовать – больше, чем знать.
– Понимаю. Хорошая мысль, удачно замечено.
Как уж ее не чувствовать, подумал я.
Она смотрела на меня не отрываясь. Зеленым светом прищуренных глаз. Только чуть накрашенных, как мне нравится. Ресницы вроде свои, что радует. Радует, как и все остальное. Даже – слишком!
Поезд моих желаний несет меня на немыслимой скорости. Я ждал перемен, но не был к ним готов. Страшись исполнения мечты, Вениамин! Ты можешь выпасть из поезда и разбиться у ног Дины. На поворотах судьбы ведь так легко вылететь на обочину?
Конечно, я, как эстет, в отличие от других, понимаю все преимущества смерти от красавицы-кошки, леопарда или пантеры (а это одно и то же), перед позорной кончиной на зубах стаи голодных, чуждых эстетике, волков. Мне, если пришлось бы выбирать, куда приятнее было быть сбитым «феррари» летним вечером у гольф-поля Белфри, чем грязным мытищинским ноябрем на слепой дороге улететь от ржавого КамАЗа в канаву, лишенную утонченного смысла. Попасть в грязный сугроб или в светскую хронику? Некоторые думают о своем реноме и после смерти.
Я сейчас думал о сладкой гибели от высоковольтного взгляда Дины.
Сунь пальцы в розетку, детка, сквозило в нем. Ты сам хотел этого. Сунь!
Я пока не сунул.
Кстати, о пальцах.
– Дай мне свое кольцо, – сказал я максимально равнодушно.
Я боялся, что она спросит зачем. Нет, она протянула кольцо. Я покрутил его в руках. Рядом кто-то прокричал: «Горько!» Второй день празднуют свадьбу, скажет мне позднее мэтр. Я попробовал примерить кольцо, которое пришлось впору только мизинцу левой руки.
ТТ. Две буквы глядели друг на друга в золотой безделушке Тиффани. Ты – Тупой, сказала бы мне матушка Дора. Я примерял кольцо с безымянного пальца Дины, чтобы все же купить кольцо с бриллиантами и вручить коленопреклоненно.
ТТ… Ты – Тупой, теперь почти услышал я.
– Мама! Я уже женился на твоих креатурах, – ответил я в открытый безмолвию космос, – можно теперь мне?
Как мы будем жить, если она согласится? Согласится? Совсем недавно я и представить себе не мог, что моя избранница не рванет на меня, как лихач на переключаемом на зеленый светофоре. Не представить, что я буду бороться с ровным отношением, равным бесстрастию.
К чему тогда мои достижения, столь ценимые не признающимися в этом?
Желание найти то, что может удивить и обрадовать Дину, захватило меня. Я в некий азарт впал?
Я не мог совсем безболезненно для себя купить ей «порше», но уже хотел. Для нее.
Желтый.
Ну, вы поняли…
Телефон ее тренькает сообщениями, а теперь и мой зазвонил.
– Вениамин Борисыч!
Звонит Дубсон.
Палец моей покойной мамы Фиры очень вовремя и больно толкнул в бок.
Откуда взялась эта Дина, сынок?
Она не может все угадывать, да и как она может все знать?
Я и сам задумался, спасибо, мама.
Соцсети? Но в них я не слишком откровенен. Друзья? Психоаналитик Дубсон! Точно. Он есть у меня в друзьях на «Фейсбуке»[4].
Ночью полгорода сидит в ФБ. Но ее там нет.
– У нас с вами, мой друг, – говорил он при первой нашей встрече, – схожие профессии и, заметьте, схожие задачи!
Вам необходимо говорить о себе все, чтобы помочь найти оптимальное решение проблемы. Как вы требуете все документы по делу, так я требую все ваши мысли, привязанности и странности. Особенности. С детства, как себя помните. Поэтому не удивляйтесь разнокалиберным вопросам.
Я понял, что придется разоблачаться, дать заглянуть в глубины голодной души. Держу без пищи, стал мало читать.
Окружающие поголовно уверены в силе моего ума. В уверенности тонким расчетом движимой.
Это – часть моей профессии.
Я в себе не уверен. Абсолютно.
Все силы отдавая образу, к вечеру, приходя (возвращаясь) в себя, выглядишь абсолютным слабаком.
Самим собой то есть.
Сидишь под корягой тобой одобренной горести, мир сузив до щели, сквозь которую лишь немного воздуха и чуточку света. Ты в воде? В небе? Нет, точно не в небе ты.
– Давай выпьем просекко? Бокал, я могу один за рулем, – сказала Дина и…
– Нет! – И мы заказали всегда казавшимся мне тяжелым «Дом Периньон».
Она точно прекрасней Леди Гаги, я точно хуже Бредли Купера.
Дина смотрит на экран, и по правой щеке ее катится слеза. Левой я не вижу, но могу предположить синхронность.
Неловко. Мне не до сантиментов.
Почему она волнуется лишь в кино? История начинающей певицы и звезды-алкоголика, что видит выход из чужого успеха в кольце петли? Сделанное кино. Готовый Оскар.
Висконти говорил, что ненавидит кино, которое привлекает людей прежде всего возможностью жить чужой жизнью.
Заменяя на пару часов свою.
Почему она волнуется лишь в кино и теперь готова десятки раз переслушивать прозвучавшие с экрана песни? Теперь, в машине.
Мир грез.
Мне в нем есть место?
Проснувшись утром, я ощутил себя отдохнувшим эстетом на пленэре. Или лилипутом, наткнувшимся на дочь Гулливера.
Справа от меня на белой пустыне простыни возвышались холмы и ложбины, ущелья и пещеры обнаженной Дины. Лучшего пейзажа представить себе нельзя. Я старался запомнить каждый фрагмент чудесного тела, жалея, что нет ни кисти в руке, ни таланта в резерве моих возможностей. Утренний свет касался того, что я целовал ночью, и любовался ландшафтом вместе со мной. Ресницы чуть трепетали. Она видит сон?
Неслышно подняться и уехать за цветами этому воплощению доверчивого совершенства? Забросать постель лепестками для нее природой созданных роз?
Я тихонько поднялся и вышел на кухню. В холодильнике остатки шампанского, которые я немедленно выпил. Впервые позавтракав так.
У меня все – впервые сейчас.
Куда теперь отправить шофера? И какие розы он купит? За лучшими – в ГУМ? Только там бывают те, что пахнут, настоящие.
Взгляд упал на письменный стол у окна. Конверты и бумага с названием гостиницы. Ручка!
Напишу я ей стихи!
Лучший подарок, раз цветы столь далеки…
Детали тела твоего свел воедино мне подобный.
По вкусу. Странностям.
По добрым
Мечтам, сегодня обращенным
К невинным и немым цветам,
К твоим изгибам формой склонным.
Словно пустыня – простыня.
Барханы гибкие, как бедра.
Пещеры, горы…
Изумруд —
Что веки скроют и ресницы,
Союза ждут,
Как ты сомкнешь глаза свои.
Весь мир, как тело у любви.
Спи!
Я – любуюсь,
Мне – не спится…
Внизу, в скобках, написал вариант окончания. (Спи, ангел грезы, мне не спится…)
Гордый за все недавно мною сотворенное, смотрел в окно.
Она проснулась. Листок лежал у изголовья. Она просмотрела.
– С добрым утром! Кофе? – спросил я чуть дыша в ожидании заслуженной оценки.
– Привет! Я не пью кофе, Вениамин. Ты не можешь запомнить, что я люблю?
Действительно, что она любит?
Кроме меня и спорта.
Или спорта одного.
О моих строчках не сказала ничего.
Ни-чего.
Мне жаль, что я потерял листок со своим первым, ей написанным, стихотворением.
И я позабыл его к тому же. Пытался вспомнить: барханы, бедра… Вожделение путника у входа в пещеру… Совершенно позабыл, о чем писал в то утро.
Если кто-нибудь нашел, не выкидывайте, позвоните мне.
Оно дорого мне.
Я – заплачу. Тоже – дорого.
У меня есть удивительная тайна! Я – влюблен.
О тайне этой можно молчать, рассказывая всем, когда она переполняет до краев сознание, вытесняя ставший мгновенно ненужным мозг, когда она ютится в каждой клеточке кожи, стволом новой сущности былой гордости обнимает, выпрямляя, позвоночник или проникает в печень розовым шампанским, окрыляя душу и презирая мою диванную лень.
О ней можно петь, и голос разольется по просторам нового мира, который ты открываешь в каждом закоулке спящего прежде сознания.
Чем я занимался ранее, на что тратил драгоценную жизнь?
Чем придется ответить мне за свалившееся спелым яблоком на седеющую голову счастье. Что заберет, разрушит и отдаст другому судьба, сохранив мой мир в равновесии?
Или я получил то, о чем мало кто мог и мечтать, будучи давно достойным?
Дина взяла с собой прыгалки.
– Зачем?
– Я могу захотеть прыгать, когда ты пойдешь со мной.
– И?
– Я буду прыгать, что непонятного?
Мы были у монастыря, который превратили в знаковый для власти некрополь. Там уже негде хоронить достойных.
Она прыгала, огибая пруд. Впереди меня.
Я не так быстро хожу, как думаю, она – наоборот. Хотя.
О чем она думает?
О моих счетах в банках?
Как провести это лето? О квартире?
Я так и не был у нее.
Как прекрасны ее ноги, и чего только она не умеет ими делать!
Вчера, зажав большим пальцем соседний, вставив ручку между ними, расписалась на листе положенной на пол бумаги. Потом нарисовала на нем мышонка из мультика.
Дина. Динамит. Взрывает мозг…
Мы бросили ее машину во дворе дома ее подруги.
– Я вас потом познакомлю, обещала забежать к ней одна. Не обидишься?
Она оставила меня в машине, где я ощутил полную зависимость.
В самом деле, я не умею водить. И уже не научусь. Я не могу никуда выйти, бросив сохраняющий аромат ее духов салон.
Я могу позвонить, конечно, номер уже есть, но не стану.
Только подумал о ней, как сообщение на ватсап – ее профиль в кружочке и два слова со смайликом.
Скоро буду. Целую;)
Вернулась. Поцеловала.
И тут же предложила дойти до пруда.
– Там не поставишь машину, давай прогуляемся?
Сколько путей мы прошли, тропинок, правильно выбранных поворотов на перекрестках, чтобы быть сейчас вместе? С кем расставались?
Чтобы сегодня быть только вдвоем.
Я слышу ее голос, как музыку. Как свирель. Я иду за ней.
Но боюсь.
И тут я снова подумал о психологе.
Голосом мамы чеканя неприятные мысли. Печатая в мозгу, на сером веществе, черным газетным шрифтом NEWTON. Таким делают броские заголовки.
В самом деле, наши профессии схожи, я не могу помочь клиенту, пока не знаю о его делах всего, а он? Должен знать все обо мне.
Блестящая возможность для любой манипуляции. Наши олигархи, неприступные здесь и доверчивые в Англии, попадали в полную зависимость от законопослушных местных адвокатов, что сдавали их властям. На голубом британском глазу.
Мой психолог!
ДМБ. Дубсон.
Борисыч. Что я знаю о нем, кроме того, что он грызет ногти и рекомендован некогда Гарбером? Тоже – Марк, но уже друг, он сам психиатр, знает лучших, вот и посоветовал.
Я не сожалел. Но что еще я знаю о Дубсоне?
А он обо мне – все.
Даже мой любимый цвет.
Желтый. Дина была в желтом платье. Дина цитировала Воннегута. Читала наизусть стихи певца империи, в Индию влюбленного:
Владей собой среди толпы смятенной
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех…
Сейчас вспомнила о родном с детства Маленьком принце.
Если вскоре она начнет слушать Slade и с нежностью говорить о Рахманинове или конфетах «Коровка», мне, старому стреляному зайцу, придется насторожиться.
Впрочем, уже.
Я всегда жду неприятностей.
Это – непременное состояние. Я моделирую неудачу и выход из нее. Чем меньше туч на небосклоне, тем громче голос, что не надо расслабляться.
Стоп! А эта поездка к подруге? Она ушла во двор, где расположена клиника Дубсона. Небольшой особнячок. Двухэтажный. Какая нахальная неосторожность.
Она пошла к нему. За новым сливом на меня и новой порцией рекомендаций от путеводителя по моему сознанию, извилинами доверчивого мозга ограниченного.
Как тонко она отказывалась от дорогих подарков, как театры предпочитала предложенным мною ресторанам и вылетам на выходные в Ниццу. Я покупал ей брильянты, я заказал «порше». На Арбате я готовился снять ей новую квартиру, пока она не переедет ко мне. Я думал о свадьбе.
(Я всегда о ней думаю, мало в этом отличаясь от молоденьких дам.)
Мерзавец Дубсон!
Что надо было ему? Забрать у меня все? Как?
Ну конечно!
Он вбил бы в мою доверчивую к любому, что не касается бизнеса, голову, все что угодно. Ему. И – ей. Она – его любовница? Боже…
Откуда она взялась? Ах да, Москва переполнена искательницами образа и подобия жизнеописаний со страниц Forbes. То, к чему ты идешь всю жизнь, можно заполучить в коротком пике, на скорости сверх звука залетев из поднебесья юношеской мечты. Она тешит твое самолюбие красотой и вниманием ко всему в тебе, кроме денег, цель выбрана автопилотом и не должна быть обнаружена жертвой. Месяц тренинга у знающего тебя психолога, среднее образование с курсом цитат от великих, спорт, косметолог, педагоги по вокалу и английский, равнодушие во взоре, если речь идет о подарках. Целомудренный «Инстаграм»[5] – непременно.
Мы решили не говорить о прошлом друг друга. Мы играли новую жизнь по сценарию провидения, так говорила она.
Да, и она никогда не называла меня Винни!
И еще, она дышала в ухо, как третья жена, читала стихи Киплинга наизусть, как вторая, и пекла безе, как первая.
Но тут она переборщила, потому что не может быть так хорошо, ну не может!
Это – Дубсон.
Она шлет ему сообщения, когда мы вместе. Он звонит мне, когда она в замешательстве.
Они ведут меня. Оба. В ЗАГС.
Ими выбранной дорогой.
– Дина, Дина… Дина! Стерва твоя Дина! – казалось, кричала в ухо мама.
– Моего крошку Веню обманывали всегда.
Учителя принижали оценки или спрашивали именно то, что не учил, а соседские мальчишки отбирали мелочь.
Мама права, и мелочились, казалось, все: в магазине недовес, кваса недолив, а дальше – больше. Недобор баллов в институте, и только мощный мамин накат, апелляция по сочинению и чьи-то звонки дали поступить. Мама берегла от воздействий враждебного мне мира. Она подогревала страх. Я боялся выходить из дома. Боялся женщин. Они поголовно были хуже мамы. Вы можете это представить? И я – нет.
Мама Дора позволила себе умереть лишь тогда, когда удачно, как ей казалось, женила меня.
Я сижу под корягой навязанных судьбой смыслов и образов, поглядываю на мир сквозь их корни, как рак-отшельник, пряча тонкую кожу души в панцирь положения и достатка.
И мне сейчас кажется, что новая жизнь, взяв прыгалки в руки, зовет меня из привычной заводи на глубину.
Я боюсь глубины отношений. Там легко утонуть. Но я сам хотел нового и окончательного.
Четвертой жены. Да так захотел, что обратился за помощью.
Дубсон и помог.
Инсценировка с появлением у меня в кабинете. Прямолинейный сценарий, добротная режиссура, и цвета подобраны верно. Вернее, один цвет.
В остальном я помогал им сам.
Я и о работе запретил ей говорить.
Самая ответственная работа – моя любимая жена. Кто говорил? Я.
Они пришли на готовенького.
Они заказали меня себе. Ради денег.
Хуже нет раздробленного сознания предрассветного сна.
Ничего из того, о чем писал, не видел. Вернее, видеть не хотел.
Не желал видеть!
Сон давил. Не мой.
Как и все остальное, что случилось со мною.
Теперь и потом.
Я живу один. И верю в то, что не понимаю своего положения, предпочитая поиск.
Верю в необходимость необоснованных действий.
Знаю, что, не делая то, что должно, по причине присущей мне лени, я получу тоску. Напротив, заставляя себя творить необходимое, но сути моей противное, обрету уверенность и радость, посыпанную свежемолотой гордостью.
Я люблю тонкие стаканы.
Хрупкость свою доверяющие пальцам поднимающей к губам руки.
Форма стекла. Как она важна. Не смогу пить белое из бокала, что создан для красного.
А нет желтого вина?
Нет?
Нет.
Поэтому – люблю манго.
Но стаканы после его сока не красивы. Убирать с глаз долой и – мыть.
Я приправлю ноткой грусти равнодушие полуденного бульона в переполненной вермишелью толпы тарелке центра сытой Москвы.
Я смотрю в окно.
Сколько судеб, сколько людей.
Не подвластных анализу моему, меня, простого человека, что еще вчера, как и большинство из остальных, знал, куда идет.
Апофеоз благополучия, корабль «Титаник» взял курс.
Аккурат навстречу айсбергу. Глыбе льда.
Льдине.
Дине.
Мои спокойствие и сила, благополучие вне любого случая, потонули, пуская пузырями, комплексы. Оставляя на волне, пробитые уверенностью женского внимания, спасательные круги под глазами моего ближайшего будущего.
«Титаник» наткнулся на льдину.
Как и я.
Глыба льда заменила ей сердце.
Моя судьба – идти ко дну в океане чувств?
Друзья говорят, что от меня можно ждать чего угодно.
Извольте, это лучше, чем когда ждать уже нечего.
Хотя.
Меня рвало на части.
Они летали вокруг места бывшего пребывания и безмолвно взирали на остатки меня. А скорее – на останки.
Я – злился.
Эй, говорил я себе и им, есть ли кто, что сможет собрать вас в тот порядок, что угоден тому, ради благословения которого вы и мы готовы болтаться в этом говне до бесконечности?
Можно ли заменить вязкую и дурно пахнущую субстанцию моего существования на холодный клюквенный морс? Особенно в жару?
Ответом было красноречивое молчание толстомордого зеркала.
В одиночестве, если его правильно настроить, есть чистые ноты. И я смог снова наслаждаться мелодией уединения.
Я перестал звонить Дине. Я заблокировал ее телефон. Секретари мои и охрана получили фото, на нем лицо, лишенное допуска.
Да она и не появлялась.
Лишь однажды. Я не понимаю до сих пор как. Лишь однажды она напомнила о себе странным происшествием. Я пришел домой под вечер и обнаружил на столике в гостиной открытую бутылку ее любимого Hine. Рюмку рядом. Без помады. Как она вошла? Сделала тайно дубликат ключей? Грузинские воры после ограбления оставляют в доме недопитое вино и фужеры. Рассказывал знакомый следователь.
Что у меня вынесла она? Мозг?..
Я сменил замки.
Трижды звонил лишь ДМБ. Я – вне доступа.
Я сам теперь себе психотерапевт.
Я вновь забиваю голову работой. Тело – спортом, после него дышится легче. Особенно если не ешь после шести.
Я начал водить машину – ничего в этом сложного и нет!
Особенно если всю жизнь с шофером.
Мне только пока не удается выкинуть одно имя из ежедневного мониторинга состояния души. Колокольчик. Динь…
Но об этом никто уже не знает.
Я заглядываю в гости к женам. Глаза на их портретах в гостиной стали добрее.
Я привык ходить в линзах, спрятав подальше очки в совсем неплохих оправах.
Я меняю оправу и себя.
Я сажусь за руль. Мне нравится ночь. И даже – эта песня, которую я услышал впервые в кино.
Но снова это имя. Это – боль. Она еще причиняет мне боль.
Это не может нравиться.
Вспомнил…
Вспомнил, как было.
Тогда.
Леди Гага.
«Рождение звезды».
Как она нашлась в Apple Music? Сама? Именно сейчас?
Я уже уверенный пользователь всего, а теперь и «мерседеса».
Он славно держит дорогу и угол разворота на трассе, подобен моему по жизни. И тормоза наши схожи.
И сегодня я впервые выехал один.
Я ставлю снова. Ставлю громче.
Always Remember Us This Way.
…Когда я задыхаюсь и не могу подобрать слов;
Every time we say goodbye baby it hurts
Каждый раз, когда мы прощаемся, милый, мне больно…
Лечу к набережной, вниз на светофор, что уже переключается с красного на желтый.
Желтый. Цвет тревоги и преодоления.
Мне нравится, как машина слушается. Газ до отказа!
Я успеваю, конечно, я успеваю увидеть несущегося слева безумца на грузовике. Ночью, в центре Москвы, он тоже решил проехать на желтый.
Да, у нас с ним один цвет.
Пока я перебираюсь на другой свет.
Тот.
Взамен этого, в котором вы читаете книжечки и лишены теперь всякой возможности встретить меня с целым черепом, грудной клеткой и не развороченным добрым бампером, тоже не злого грузовика, плечом.
– Я говорила, что тебе нельзя водить авто!!!
Это – мама.
Подушки не спасли, и голова моя на другой подушке, если не на облаке.
Пепельно-серое небо вместо пресловутого тоннеля. Я все вижу.
Чем? Глаза я оставил в теле.
Я еще и слышу все.
Склонился архангел Гавриил (повезло, что не Самаэль, промелькнуло в голове) и, глядя васильковыми глазами, которые я не так давно видел, где?
Ах да, в том магазине, куда ходил за пивом, мальчуган. (Тут есть пиво? Или в раю не надо пива? Ведь если надо чего, то это не рай?)
…И, глядя синими глазами, ровным голосом, на понятном всем языке, заговорил со мной.
– Ты нашел то, что искал всю жизнь.
Ты испугался удачи, привычно ожидая подвоха и подделки, предпочитая одиночество доверию.
Здесь ты будешь гарантированно одинок.
Приветствуем тебя.
Те, кому уединение – благо, называют наш свет раем. На душе их благость и в памяти – радость.
Те, кто страшится тяжести грехов незамоленных и бежит всю жизнь от себя, попадает в ад одиночества.
Ты в небесном зеркале души.
Твоя прошлая жизнь определила настоящее твое.
То, настоящее, где уже ничего не изменить.
У архангела Гавриила волосы без седины, черные, как крыло ворона, и голос, которому внемлешь.
Стоило верить всю жизнь, чтобы после смерти встретить того, в словах которого не сомневаешься.
Интересно, а тут пьют?
Я попытался спросить, но не получилось.
А архангел поднес платок ко лбу моему и продолжил беседу.
Он говорил и говорил, я даже не припомню половину, хотя каждая фраза была незабываема.
Время тянулось волшебно и долго.
(Неужели тут с каждым из ежегодных миллионов так, как со мной?)
Что за мысли в разбитой башке?
Но в ней нет боли.
– Был я прав в отношении Дины?
– И кто польет фиалки?
– Я умер?
– Нет, смерти нет, – ответил и продолжил: – Ты просто уходишь. Уходишь от мечты в спокойствие.
– От мечты?
Архангел перестал быть серьезным, как я понимаю, на этом посту уже не думаешь о моей необходимости производить впечатление; согласитесь, смешно держать в страхе директоров, секретарей и уборщиц и выглядеть значительным, когда значение под ногами. Он – рассмеялся.
– Ты мечтал? Мечтал об идеале? Тебе надоело жениться впопыхах? Искал единственную и неповторимую?
Так она и появилась. А ты – сбежал.
– Как?! – получив удар, сильней, чем от самосвала, всхрипел я. – Как? Дина – сама? Это не проделки Дубсона?
– Какой еще Дубсон! Это проделки Любви, а значит, Бога. Он ведет того, кто верит.
«Верить, а не ждать доказательств», – промелькнуло в разбитой моей башке.
– Чувствовать – больше, чем знать.
Так она говорила?
И на том свете может стать дурно. Видимо, я потерял сознание.
Был ли я в костюме? А визитки я взял с собой? Тогда как они узнали, кого определили и распределили, ведь и тут, в наше время, возможна неразбериха?
– Он уходит, – снова услышал я, но совсем другой голос. – Он уходит. Фибрилляция. Адреналин давай.
Какое смешное слово.
Дрен-дрин-дреналин-ляция.
У меня много всего впереди…
Смешного.