Родилась в 1988 году в Минске. С 2022 года живет в Тбилиси. Выпускница Белорусского государственного университета, а также литературных школ Band и Creative Writing School. Пишет прозу. Работает в сфере IT.
Поколение Б
«Тбили» по-грузински означает «теплый». Солнце Тбилиси щиплет за глаза и ляжки. Теплый город, «тбили калаки», здесь щекочет в носу от сухого ветра. Тбилиси – старина. Тбилиси – сангвиник и оптимист. Нам, иммигрантам, в Тбилиси нравится.
Первое время мы открываем балконы и окна. Пересчитываем кипарисы, гладим пыльные животы собак и ликуем, обнаружив крафтовую томатку или фильтр-кофе. Нам бы только чуть-чуть – и счастливы. Но через год мы чахнем, устаем от этого солнца, а может, от самих себя, ругаем город за его нескладность. Иногда мы прячемся за потными прохожими. Теряемся в пространстве подземных станций.
Я здесь. Я на приветливой конечной. Запрыгиваю в третий вагон с конца. Толпой уносит к дверям, и руки оказываются придавленными чужими локтями.
Кто-то пропищал на понятном русском:
– Мама, ма-ам, я стикер.
В метро я тоже стикер. Коленями сжимаю сумку с паспортом и правами. В глазах – покорность и добродушие. Лоб прикрывает корейская челка – так и не скажешь, что он высокий.
В метро дежурят попрошайки, бросаются за купюрой к каждому, кто шевелится. Я ожидаю знакомых певцов. У певцов закаленные, мощные глотки. Они сладко парфюмят пиджаки с перхотью. Поют всегда на грузинском. Они часто начинают на «Либерти» – я думаю, что и тексты выбирают о свободе.
Но сегодня заходит мужичок с плешью на голове. Бродит по вагону. Шакалит. Тыкает обрубленной рукой и склабится гниющим, почти пустым ртом.
За мужичком я замечаю женщину в цветастой юбке. Цыганку. В Грузии их называют «боша».
Мать говорила мне в детстве: «Не подходи к цыганкам, у них же грибок и вши».
У женщины в руках плакат. На плакате – лицо ребенка, мальчика. Лицо, отточенное болезнью и худобой. Цыганка несет плакат уверенно, как икону. И, точно, местные люди часто взывают к Господу – крестятся тремя пальцами: «Мамис, дзис да цминда сулис сахели»[6]. Только в вагонах метро не молятся. Хоть и знают, что мальчик с плаката месяц назад мог просить здесь милостыню.
Маленькие цыгане. Дети проворнее взрослых. Они работают толпой и убеждают массой. Первый проход от одного конца вагона к другому делают ненавязчивым. Затем, возвращаясь, подолгу смотрят бесстыжими глазами в лица слабейших – тех, кто не успел спрятаться.
Вот и они здесь. В левую дверь заходят мальчик с девочкой. Оба ребенка с темными волосами и смуглой кожей. Девочка выглядит старше брата. Ее глаза зеленые, на подбородке ямка. Обута в сандалики, на них застежка с потертой бабочкой. В левой руке держит тряпичного кота без усиков, в правой – пустую жестяную банку из-под маслин. Одета в сарафан с кружавчиками. Светлый, на нем ни пятнышка. Будто бы пришла на праздник.
Стоящим пассажирам приходится расступиться. Они умеют па марше и па глиссад, но ровный коридор сделать не могут – много суетятся, немузыкально лязгают своими пряжками, царапают фурнитурой сумок. Те пассажиры, что внизу, сидят расслабленно, в медитации, их подбородки опущены, и головы качаются в такт колесам – сильнее в правую сторону.
Цыганский мальчик начинает заигрывать с сидящими, скачет каучуковым мячиком. Стараясь не упускать брата, девочка-попрошайка идет по вагону. Балансируя на тонких и длинных ногах, она осторожно тянет жестяную банку к людям. Никого не дергает за рукава и штанины. Получив монету, кивает, благодарит – говорит «мадлоба» на неродном для нас обеих грузинском.
В углу сидит юноша лет тринадцати. Он слушает музыку в эирподсах, отбивает ритм: топ-топ ногой в дорогой кроссовке, хлоп по плечу в жилетке. На жилетке эмблема школы. Девочка подходит к юноше, вытирает о тряпичного кота ладони. Убирает темную прядь от лица. Улыбается. Еще один резкий гудок. Она дергается, случайно задевает сандаликом ту дорогую кроссовку. Жестяная банка падает из детских рук, и собранные монеты катятся – около трети теряется под подошвами.
Цыганская девочка растерянно ползает. Рядом стоит малышка в джинсовом комбинезоне с жирафом, она одна бросается на помощь, тоже опускается на колени. Ее мать просыпается, оттягивает малышку за шлейки, одним рывком поднимает на ноги. Еще по затылку бьет. Такая же мать, как и моя, – «у цыган же грибок и вши».
Поезд метро звереет.
Девочка-попрошайка пересчитывает собранные монеты – одна из монет снова и снова падает. Поднимаясь, девочка смотрит на юношу – на его лицо и нос. Девочка извиняется. Когда поворачивается спиной, юноша, шутки ради, задирает юбку ее сарафана. Девочка дрожит. Юноша хихикает и задирает юбку во второй раз. Девочка извивается, прижимает к бедрам подол с кружавчиками. Юноша хохочет. Он делает это так искренне, громко, даже бьет ладонью уже не по плечу, а по своей коленке. Те пассажиры, что рядом стоят, не цокают. Те, что сидят внизу, расслаблены, их головы не перестали качаться в такт.
Девочка-попрошайка идет вперед, собирает деньги на кашу и хлеб. Ее щеки сухие, не плачет. Подходит ко мне. Взгляд у нее ласковый, не бессовестный. Этот оттенок радужки напоминает мох на дереве. Девочка тянет банку, и та едва заполнена.
«Прости, малышка, я совсем не ношу с собой мелочи».
В знакомом углу шуршат и бранятся. Школьник в дорогих кроссовках получает первую пощечину. Цыганский мальчик заступается за сестру. Он изо всех сил колотит школьника кулаками, почти запрыгивает к нему на спину. Школьник скулит, как щенок, не может отбиться. «Боша!» Женщины вокруг – родительницы, матушки – кудахчут в унисон. «Боша!» Школьник унижен. Самые крепкие из мужчин берут цыганенка под руки и оттаскивают подальше. Цыганский мальчик пытается плюнуть на ту жилетку с эмблемой школы. Жалеет, что не достает.
Поезд метро готовится тормозить.
Они становятся напротив выхода – девочка-попрошайка крепко держит брата за локоть. Цыганский мальчик часто дышит, сводит брови в острый угол на переносице. Девочка что-то шепчет брату, но тот огрызается, не позволяет себя обнять. Он отпускает сестру и подбирается к блондинке с платком на шее. Высокой блондинке, ей очень подходит «фрау». Фрау смотрит на часы в стразах, фыркает, как кобылка, косится в сторону такого же высокого, только с пятном на лбу. Цыганский мальчик тянется пальцами к маленькой сумке, висящей у фрау на плече. Вот-вот ведь вцепится, что-то стащит. Вижу, как подлетает девочка-попрошайка и силой бьет по запястьям брата. Сначала один раз, потом второй.
Поезд замирает.
Двери вагона стоят открытыми. Люди толкаются и пыхтят, выносят других на станцию. Я смотрю прямо в спину цыганской девочке, и та оглядывается, будто бы что-то забыла. Она замечает мой взгляд и краснеет. Потом нерешительно машет рукой на прощание. Я думаю ее догнать. Долго думаю, до самой «Вокзальной площади».
По перрону шагаю бодро. Поднимаюсь на эскалаторе. Меняю наличные. На выходе из перехода бросаю по паре монет незнакомым попрошайкам.
Дома почему-то забываю посмотреть закат. Пью чай до позднего вечера, все равно какой, наверное, имбирный. Уснуть не могу долго – за окном завывают собаки.
Через день я на той же конечной станции, запрыгиваю в третий вагон с конца.
Что ж, я снова стикер, а от соседа справа пахнет нафталином. Запах нафталина меня пугает – я моль. Я заперта в вагоне, как в шкафу. Работает музыкант. У музыканта в руках свирель, она же саламури. Он начинает тоскливо играть – работает губами и диафрагмой. Сидящий у входа здоровяк всхлипывает – наверное, он горец или пастух. Рыхлая жена толкает здоровяка в бок, потому что плакать на людях неприлично.
Я смотрю на двери. Вдруг сегодня опять та девочка – с зелеными, как мох, глазами. Дети заходят тройкой – мальчик и его сестры. Одна из девочек худая, юркая, в джинсовой юбке с воланами, сама летает, как воланчик, по вагону. Она подходит ко мне и впивается глазами в дешевое колечко с камнем. Ухмыляется. Сразу понимает, что золото ненастоящее. Вторая девочка широкая, но не сбитая, с пышным, как зефир, задом. Держит в руках не игрушку, а сверток из грязных пеленок.
«Неужели это ее дитя? Если дитя, то почему молчит?»
Я выхожу из метро и шумно вдыхаю воздух, жду, пока в груди не рассосется тяжесть. По дороге домой обхожу торговцев с вязаными носками. Обхожу старушку, трясущую пучками базилика и кинзы.
Я больше не хочу кататься на метро. Я буду ходить через парк.
Через месяц в Тбилиси все так же солнечно. Тбилиси снова старина. В парке свежо и не пахнет пылью. В парке живые деревья и черная псина с зеленой клипсой хочет проводить до проспекта. В парке скамейки и сидящие на них одиночки смотрят на воробьев или в пустоту. В парке фонтан с прохладной водой. Дети шлепают по воде ладошками и оставляют капли на летней одежде. В парке дети говорят на разных языках – я слышу грузинский, английский и русский.
Дети-цыгане играют отдельно. Мальчики стоят босыми в кругу и бегают от ведущего с блестящим электрошокером. Девочки сидят на другой стороне фонтана и болтают загорелыми ножками в грязных подтеках.
И в метре от них она.
Я замираю.
Она одна сидит в своих сандаликах с потертыми бабочками на застежке. Косы тонкие, туго сплетенные. Одета в тот же сарафан с кружавчиками. Светлый, на нем ни пятнышка. Будто бы и сегодня праздник. Цыганская девочка внимательно листает какую-то книгу с картинками.
Я падаю на скамейку рядом. Хочу хотя бы немного побыть с ней рядом. Девочка не смотрит по сторонам. Ее зеленые глаза изучают грузинские буквы.
Вдруг тихо произносит:
– .
«Б», – я повторяю про себя.
Я тоже учу грузинский.
А вдруг когда-нибудь мы сможем говорить?
Да. Мы поговорим.
Я расскажу сначала про работу – пустяки: обсудим визы, выписки из банка, ВНЖ. Потом я расскажу, как сделать капучино на миндальном. Я точно расскажу про деда – странного соседа из Тбилиси. Я расскажу ей про любимый Минск. Она послушает. Потом ответит. Девочка тоже расскажет. Расскажет про дом и крышу, точно бордовую и без трещин. Расскажет про школу. Расскажет про брата, о том, что стала тетей, расскажет о том, что в будущем не хочет становится матерью. Девочка откроет секрет – я одна узнаю, как ей удалось сохранить сарафан таким чистым. Потом добавит и поставит точку. Девочка объяснит, почему ей не нравится слово «боша».