И все-таки это «отдельные моменты любви…», которые не дают общей картины, особенно это касается современной сербской поэзии. А между тем поэтический ландшафт сербской поэзии далеко не беден. Это заметно по отдельным публикациям в нашей периодике, по антологии современной сербской поэзии, которую тщательно составил и выпустил в свет поэт и переводчиц Сергей Гловюк, где наряду с Радомиром Андричем, Брониславом Вельковичем, Адамом Пуслоичем соседствуют молодые авторы. В развернутой подборке известных сербских поэтов, которую предлагает читателям «Юность», ярко представлена поэзия значительного сербского поэта Владимира Ягличича. Он родился в 1961 году в Нрагуеваце, где живет и сегодня. Автор пятнадцати поэтических книг, а также четырех романов и одного сборника рассказов. С русского, английского и французского перевел много книг. Лауреат крупных литературных премий Сербии, премии «Имперская культура» имени Эдуарда Володина. Его поэтика ненавязчива и вместе с тем оригинальна, его голос хорошо вписывается в русскую поэзию, сочетая в себе современную метафоричность и точные смыслы между прошлым и будущим. А вот член Сербского философского общества, руководитель УНС (ассоциации писателей Сербии) Милован Витезович (род. в 1944-м) совсем другой автор. Был редактором литературных журналов и телеведущим на Белградском телевидении, является профессором Академии искусств. Пишет стихи, романы, драмы, телесценарии, книги для детей, эссе и афоризмы. Вышло около сорока его книг более чем в двухстах изданиях. В нашей подборке представлен свободными стихотворениями на вечные русские темы: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой… Белградец Данило Йоканович родился в 1956 году в Подгорице, работает главным редактором небольшого интеллектуального издательства «Граматик», которое пользуется популярностью у посетителей Белградской книжной ярмарки. Он автор ряда поэтических книг, перевел с русского на сербский дневник Михаила Булгакова «Под пятой». Лауреат российского литературного форума «Золотой витязь» 2019 года.
Будучи в прошлом году гостем и участником 56 белградских (наследие югославских времен) международных встреч писателей, мне довелось познакомиться и выступать со многими поэтами и прозаиками на самых разных площадках страны: с уже давним знакомым Александром Петровым (пишет на сербском и русском языках), который видит сны о том, как спит Красная площадь, с веселым печальником Мирюлько Вукадиновичем, с Братиславом Милановичем, у которого запросто живут в доме старые мифы и «сто лет не звонят телефоны…». Помню и серьезную, такими, кстати, оказались и ее оригинальные произведения (иногда ироничные), Мирьяну Булатович, а вот с Милошом Янковичем, у которого «небо на ангела стало богаче…», лично не знаком, но подборку его прочитал с неослабевающим вниманием.
Помимо перечисленных авторов, в этой публикации представлены и другие поэты, любезно рекомендованные переводчиками. Разумеется, это далеко не весь спектр нынешней сербской поэзии, но все-таки по некоторым ее рекам благодарный читатель может уверенно плыть.
Радомир Андрич
Под прицелом
Славомиру Гвозденовичу
Со всех сторон самые искусные стрелки,
члены убойной команды целятся
в очи, в адамово яблоко, в горло,
в родимое пятно на левой лопатке,
в черную точку на краю светлой памяти,
в кириллицу, в еще свежие
раны на ладонях, не так давно
прибитых к великому кресту
в Грачанице, в Печскую патриархию,
в Богородицу Левицкую, в келью
Триединой троицы, в таинство
крещения, туда, где больнее всего,
в светлое полотно, сотканное
прозрачными небесными нитями
на языке предков.
Погибнуть
не может только Тот,
кто не был рожден перед выходом
на место расстрела,
но и он умирает с нами,
как живой.
Кажется,
и море расступилось,
а мы дальше и дальше от рассвета
на берегу реки у домов, воздвигнутых во сне.
Когда же, наконец,
чьи-нибудь уши,
Господи, вслед за муками
Твоего Сына
уловят безутешный плач
из наших христолюбивых
уст и он вольется в них
без остатка.
Со всех сторон наемники смерти
держат нас под прицелом и спускают
из адских пещер
бешеных псов,
чтобы они наелись досыта этой святой
землею, на которой мы кровоточим,
на которой ждем, что за
нашей высокой Голгофой
упадет звезда огненная
и ослепит очи полные
бешенством и злобой.
Перевод Сергея Гловюка (Москва)
Иногда поутру
То, что и не смели мы до переселения никому
сказать, теперь является на неизведанном пути
голодом и жаждой молодых яблоневых побегов в саду
родном, откуда и начался наш исход, когда связанные
общей болью в черных одеждах, мы шли, не ведая,
что мы уже немы, и только лишь иногда
поутру Грачаницкий колокол наполняет старые
соборные площади целебным звуком надежды.
Миловак Витезович
Александр Сергеевич Пушкин
Он красивых женщин любил
любовью не чинной,
и даже убит он был
красивым мужчиной.
Время, потраченное не на любовь
Он считал потерянным
Погружаясь в кутежи
Встретил Пиковую даму
В облике Натальи Гончаровой
С полной уверенностью
Что и ее сочинил
Умирать ему не хотелось
Но исполняя долг чести
Вышел на дуэль
Ведь и поступки его
Тоже должны были
Его пережить
Михаил Юрьевич Лермонтов
В Петербурге
Идя по стопам отца
Выучился на офицера
Выдержал несколько битв
Прежде чем взялся за перо
За стихи на смерть Пушкина
Заработал изгнание
Когда напевая
Верхом поскакал в вечность
Под ним вздыбливался Кавказ
Николай Васильевич Гоголь
Оживил Мертвых душ
Своим духом
И умер живым
Гоголевская Шинель
Теперь главный цензор
Он отдал ее придворному закройщику
Вывернуть и распороть
С тех пор из нее
Выходят великие русские писатели
Лев Николаевич Толстой
Когда Лев Толстой
С чувством собственного достоинства
Повернулся к Богу спиной
Бог не мог оставаться равнодушным
Раздумывал
Пойти ли за ним
Сознавая свой
И его авторитет, решил:
Подожду-ка его я в Астапово
Сергей Александрович Есенин
Сначала Константиново
Было ему Москвой
После Москвы
Не мог оставаться в Константиново
Покинул
И Москву, и Константиново
Уходя
Остался вечным юношей
За три десятилетия прожил
Триста исключительно молодых лет
Никогда так и не понял
Что его притягивает вечность
Перевод Елены Буевич (Черкассы, Украина)
Владимир Ягличич
В музее Коки Янковича[1]
Из окна музея мне открылось поле,
муравьев-рабочих много полуголых,
на лесах, на стройке, свет играет вволю.
В октябре медовом звонко кружат пчелы.
Как тепло! Рубаху распахнул рабочий,
от тепла и света поле зеленеет.
Светлой пеленою мне накрыло очи,
потерял я голос, все во мне немеет.
Как меня накрыло поволокой странной?
Может, неизвестность отняла дар речи,
свет теперь повсюду, день молчит румяный,
будто обнаженной дамы вижу плечи.
Человек естествен, правильна природа.
Здесь я – в этом мире? Он подобен раю.
Даже решетом я набираю воду,
а душистый воздух шляпой собираю.
Весь внутри прострелен яркими лучами,
будто каракатиц пальцы – я текуч,
тьме назло всемирной, вопреки печали, —
я и сам – луч.
Перевод Аллы Козыревой (Москва)
Капуста
Неспешно выросший качан широколистый,
готовый к сечке туготелый шар хрустящий,
засола ждет, когда на бочку крест плечистый
положат сверху и пудовый камень – к вящей
и пущей верности. Квашенье – род искусства
(что лишь немногим знатокам сулит удачу).
Пока что снята с гряд и сложена капуста
и бочек ждет своих, покрепче, побогаче.
И вот, посечена хозяйскими руками,
в день остывания осеннего светила,
умножась в сущности своей под тесаками,
она несет в себе достоинство и силу,
готовность к жертве без малейшей тени грусти —
под бодрый стук, под золотистый отблеск кадки.
Какая мудрость в этих головах капусты,
все отдающих – ныне, здесь и без остатка!
Все обретающих в осеннем онеменье,
все то, что отдано без страха и сомненья.
Дары
Миловану Беконьи, скульптору
Когда проводишь друга – снова, снова! —
в нездешний мир, в загадочную тишь,
закрывшись в мастерской, не помня слова,
с немым резцом опять заговоришь.
Но все шумы, весь хаос многоликий
в затворничество целятся твое —
шаги влюбленных, фар вечерних блики,
околичное, с лаем псов, жилье.
Пусть гул толпы бахвалится победой.
Но надо было с демоном сойтись
в единоборстве ради правды этой —
искусства, светом полнящего жизнь.
И пусть друг друга рвут они на части,
ни разума не помня, ни стыда, —
и те, кто рвутся к вожделенной власти,
и те, кто должен уступить места.
Ты знаешь: шум машин, надменно-сухо
звучащий, страсти зов, поход во власть —
все это – не от сути, не от Духа,
и, как вселенский прах, должно отпасть
перед смиренным обликом иконы.
Все лжи слои осыпаться должны
пред вечным, перед тем, что ждет исконно
на самом дне духовной глубины.
И только тот, кто наших слез достоин,
кто прожил и ушел как человек,
вернется в некий час, поэт и воин,
чтоб с мастером вдвоем назвать свой век
по имени. Взгляни же миру в очи,
ваятель, чтоб в резце себя нашла
надежда, чтоб Судья небесный зорче
вгляделся в штрих-пунктир добра и зла.
Чтоб в дереве, металле или камне
прошли бы пред судом Его седин
тысячелетья следом за веками —
пешком, бегом ли, «формулой один».
В счастливой силе дня ты и не вспомнишь,
что слаб и наг, что на две трети сед.
Лишь в мудрой одинокой думе полночь
шепнет, что каждый свой оставит след.
И этот след на вязком бездорожье —
итог трудов резца и мук пера.
Свой нежный дар Христу и плану Божью
несут сквозь скудость мира мастера.
Несут сквозь казнь бездушья и бездумья
отвагу и отзывчивость сердец,
дабы, итожа счет жестокой сумме,
простил хоть часть стадам своим Отец.
Таз
Во дворе, возле крана с водою, почти у забора,
долгий век доживает посудина старого таза.
Он служил еще бабушке, помнится, в прежнюю пору,
а теперь в его чаше герань расцвела яркоглазо.
В нем купали меня. И касались Господнего чада
Иорданские воды в купели его допотопной.
Потому нам доныне, за слабую веру награда,
льются ливни с небес, над асфальтом, над грядкой укропной.
И хоть мухи жужжат над отжившим железным сосудом,
все искрится его оцинковка под солнцем средь зноя.
И смирившись с кончиной своею, с часов самосудом,
он и участи нашей крупицы уносит с собою.
Он, кто первым узрел наготу нашу, Божью убогость,
омовений родительских помнящий нежность и строгость.
Обоснование отсутствия
А мы с Борой Хорватом[2] отсутствовали как мертвые,
пребывая в иных краях – посущественней, поважней.
Не было с вами нас, лишь посмертные абрисы легкие
на земле мы оставили. С ветром минувших дней,
с ритмом его искали гармонию строки наши,
чтобы не каждый понял слова, но голос любой узнал.
Жить – тяжелей, но поется – все легче, все дальше.
Вот и забудьте о страхе, вы, кто нас услыхал.
Перевод Сергея Шелкового (Харьков, Украина)