Журналист, копирайтер. Родилась в 1988 году в Ижевске (Удмуртия). В родном городе занималась этнической журналистикой. Любит путешествия, изучает фольклор и традиции малых народов России. Выпускница различных курсов писательской школы Band. Сейчас живет в Москве.
Ночные бдения
Над деревней сгустились сумерки. В окнах домов погасли огни. И только в одной избе, стоявшей на окраине села, свет горел во всех окнах – в спальнях, в гостиной, на кухне, в сенях и даже в кладовой. На кухне хозяева поставили длинный стол, сверху стола – деревянный гроб.
«Умерла спокойно, говорят, без боли и мучений. Слава тебе, Господи! – обсуждали соседи, осеняя себя крестом. – Тихий уход – это дар небес. Тех, кто во сне умирает, ангелы к себе забирают, на небо». Весть о внезапной смерти, как гром среди ясного неба, поразила весь дом.
Маленькая, легкая, как пушинка, Катя всмотрелась в бабушкино лицо: «Совсем почему-то на себя не похожа!» – подумала девочка. Сложно было представить, что еще вчера утром баба Нюра кормила свиней и кур во дворе, сечкой рубила капусту в корыте, жарила на сковороде любимое блюдо внучки – картошку кругляшками, а сегодня – все куда-то исчезло.
Девочка с тоской наблюдала за мамой. Мама не плакала, передвигалась по дому, как в тумане. Словно не верила до конца, что все происходит на самом деле. На папу вообще было страшно смотреть – весь как будто съежился, уменьшился, постарел. Старшая сестра Оля явно была не в себе. То вдруг заплачет, то засмеется, то снова ходит, как в воду опущенная. Соседи посоветовали завесить в доме все зеркала и отражающие поверхности, чтобы душа умершей случайно не заплутала в зеркальных коридорах, став заложницей родных стен.
С вечера в их дом стали приходить друзья, близкие и дальние родственники, соседи и женщины, которые не раз участвовали в ночных бдениях. Некоторые из них принесли с собой написанные от руки молитвы, евангелие и псалтирь с засаленными страницами. Мама достала из семейного альбома фотографии. На столе зажгли церковную свечу, поставили иконы и расселись на табуретках вокруг, чтоб помолиться за упокой души, вспомнить покойницу живой, попросить у нее прощения и проститься.
Катя посидела немного со взрослыми, потом влетела в свою комнату, попыталась расправить постель. Ничего толком не получилось, легла как есть – поверх покрывала. Зашла Оля, уселась в кресло-качалку, взглянула на кровать сестренки и заплакала. В детскую заглянула мама, чтобы взять из шкафа восковые свечи и белые простыни. Оля вытерла рукавом слезы и спросила:
– Мам, когда вы с папой пойдете спать?
– Сегодня спать не пойдем, – тусклым голосом отозвалась мама, случайно вытащив полотенца вместо простыней.
– Совсем? – Брови Оли поползли вверх. – А почему?
– Потому что нельзя спать, пока в доме покойник. Тебе придется ночевать сегодня у соседей.
– У каких соседей? Я с тобой хочу! – заупрямилась сестра и надула губы. – Обязательно всем нужно тело сторожить?
– Обязательно. – Мама вздохнула, отложила белье в сторону. – Расскажу тебе то, что в детстве сама слышала от своей бабушки. Первые сутки после смерти душа человека очень напугана. Она не верит, что ее тело умерло, пугается своего гроба. Оставлять душу одну, пока она в таком состоянии, нельзя. Молитвы и присутствие родственников помогают ей успокоиться. Понять, что в этом мире ее путь завершен, пора идти в другой.
– Тетя Света сказала, что к гробу могут прийти черти. – Оля нахмурилась и вопросительно посмотрела на маму. – Они охотятся за новой душой и могут ее забрать…
– Я тоже о таком слышала, – помедлив, ответила мама. – Но ты не переживай, никаких чертей мы сюда не пустим. Вон нас как много! Они побоятся и не придут.
Катя послушала маму, кивнула и закрыла глаза. Все эти странные события сильно ее утомили. От маминых объяснений обеим сестрам стало спокойнее. Оля сказала, что не ляжет спать и будет на ночных бдениях вместе со всеми. Мама отрицательно покачала головой.
Вместе они собрали небольшую сумку – пижаму, зубную щетку, постельное белье, книжки – и пошли к тете Гале, которая жила через три дома от них. Валюшка, ее младшая дочка, была на три года старше Кати и на год старше Оли. Девочки давно дружили и были рады внезапной ночевке. Мама вернулась к гостям на ночные бдения.
Ночью к Катеньке пришла бабушка. Спросонья малышке почудилось, что она дома, в своей кроватке. Баба Нюра выглядела очень печальной, в глазах – слезы.
– Почему же ты маму не послушалась? Легла спать и не помолилась?
Катя непонимающе заморгала, хотела спросить, что бабушка имеет в виду, но не решилась. От ее слов девочке вдруг стало жутко.
– Рано тебе, внучка, от нас уходить. Но кто нас спрашивает. Господь, видно, самых лучших к себе забирает. – Бабушка начала раскачиваться, ее слова становились все менее внятными и различимыми. – Не должны родители хоронить своих детей. Не должны.
Тут Катя не выдержала, встала с кровати, проскользнула мимо бабушки на кухню, увидела там плачущую маму, соседок и родственников, сидящих возле гроба. Заглянула в гроб – и ахнула. Там лежала девочка, очень похожая на нее саму. Только бледная, холодная и неулыбчивая.
– Что случилось? – пыталась перекричать гомон молящихся голосов девочка. – Кто у вас умер? Кого вы хороните?
Никто из присутствующих как будто не услышал ее вопросов. Мама, папа, соседки уткнулись в псалтирь и в унисон читали какую-то заупокойную молитву, не обращая на Катю никакого внимания. Когда закончили, баба Сима, самая верующая из всех, вытерла слезы уголком черного платка, перекрестилась и подошла к гробу, взяла холодную руку покойной в свою.
– Не бойся, милая! Мы рядом. Умирать не страшно. Скоро все там встретимся. – Баба Сима промокнула глаза платком. – Видит Бог, детская смерть – самая тяжелая. Но на все воля Божья. Тех, кто во сне умирает, ангелы сразу на небо забирают. Покойся с миром, Катенька!
И Катя все поняла, но не сразу. Еще 40 дней спала и просыпалась в своей кроватке, как могла утешала маму, папу, сестру и бабушку Нюру. Когда казалось, что они ощущают ее присутствие, подавала им знаки. Очень по всем скучала.
Потом ушла, когда позвали. Но в самые памятные дни – в день своего рождения и день своей смерти – Катенька снится близким. Она видит: их любовь большая и сильная – побеждает время, расстояния и даже саму смерть.
Яна Ники
Автор пишет под псевдонимом. Родилась в Узбекистане, выросла в небольшом городке на севере Тюменской области, живет в Санкт-Петербурге. Выпускница Сибирского государственного медицинского университета. Прошла путь от участкового врача до начальника управления здравоохранения. Несколько лет назад решилась и сбросила с плеч часть профессионального груза. В результате появился дебютный роман «Улыбка Лизы».
Второй роман, «Эмиссары», на стадии редактирования. Публиковалась в альманахах «Удивительные истории о любви» (2019), «Бремя страстей человеческих» (2020). Финалист конкурса «Классики и современники» (2022).
Аллочка и Фальконе
Натан появился в жизни Аллочки в девяносто третьем, когда на полки магазинов только-только вернулась колбаса, а вместо синей птицы стали торговать жирными американскими окорочками, прозванными в народе «ножки Буша».
В День святого Валентина к Аллочке подошел незнакомец – вылитый Челентано – и подарил три красные гвоздики. Может, и не самые роскошные, но до этого ей цветов никто не дарил, если не считать Восьмое марта, когда начальница мимозы вручала, а вот так, по-настоящему, чтобы красивый мужчина да на улице – впервые. Как-то раз, правда, незнакомый парень отдал цветы, которые его девушка в него же и кинула. Парочка возле кинотеатра разругалась, девица с гонором оказалась: хрясть ухажера букетом по лицу – и ушла. Гордая, дескать. Парень тот букетик с затоптанного снега поднял и Аллочке передарил. Просто так, потому что рядом стояла. Понятное дело, подарком она это не считала, но сидеть в зале кинотеатра с цветами было приятно. Нежные, как цыплячий пух, желтые хризантемы украшали колени, а она воображала, как все вокруг на нее смотрели и думали: муж-то, наверно, из руководящих будет. Важная шишка – цветы подарил, а самого, видать, на службу вызвали.
Пунцовые гвоздики от «Челентано» выглядели скромнее, чем пышные хризантемы, зато предназначались только ей. Цветы революции, ветеранский букетик, хмыкнула сослуживица Ольга. Аллочка возразила, нисколько не обидевшись, что всегда любила гвоздики. А чего обижаться, если счастье само пришло? Крепкое, словно молодой дубок, с широкой грудью, поросшей колечками. Звали счастье Натаном. Образованный. Красавец и по мужской части умелец, к тому же поэт.
Мужчины в жизни Аллочки случались и раньше, но не такие шикарные, и замуж никто не звал. Приходили, уходили, жили за ее счет, потом исчезали. Не то чтобы Аллочка им это в упрек ставила (скупой никогда не была) – просто констатировала факт. А в чем их упрекать? Внешние данные свои Аллочка оценивала адекватно, как говорится, не Джина Лоллобриджида, а от совместного – пусть и недолгого – проживания удовольствие ведь обоюдное получалось. При всей своей худосочности Аллочка была натурой страстной и мечтательной.
Опять стихи для меня написал, сообщала она подругам на работе. Расскажи, требовали те, но Аллочка отнекивалась, ссылаясь на интимность виршей. Похабные, что ли, хихикали подруги, предвкушая пикантные подробности. Не-е, лиричные очень, он знаете какой (Аллочка задумчиво подбирала нужное слово) чувствительный и ужас какой талантливый. Готовит к выпуску сборник в московском издательстве. Забыла в каком, да разве в названии дело? Главное, что в московском, а это ж известность какая. На всю страну. Страшно подумать. Аллочка мечтательно улыбалась и роняла невзначай, что первую книжку Натусик обещал ей посвятить.
А ведь и правду про баб говорят: не родись красивой, а родись счастливой, вздыхали подруги, но Аллочка на них не обижалась. Дурой никогда не была и понимала – завидовали ей. Мысль эта приятно возбуждала – для женской сущности чужая зависть все равно что допинг.
Чувствовала себя Аллочка в такие моменты фигуристкой на высшей ступеньке пьедестала – как в сладких грезах из деревенского детства. Поможет после школы матери по хозяйству, забьется в угол дивана, обхватит озябшими пальчиками стакан с чаем и не сводит глаз с черно-белого экрана «Горизонта». Всех принцесс льда в ту пору по именам знала: и Водорезову, и Моисееву, но Родниной особенно завидовала. Вон на какую высоту взлетела. Молча завидовала, догадывалась, что сказка о Золушке не про нее. Смотрит, бывало, телевизор и себя в нем видит: в коротеньком платьице, взметнувшемся на лихом повороте, ненароком выглянувших трусиках. Плевать, что не красавица, зато внимание всего зала, да что зала – всей страны к ней приковано! Знала, что некрасива, но мечтать ведь никто не запрещал, только внутри такая горечь, будто полынной настойки наглоталась. Неизвестно еще, кто бы сейчас на пьедестале стоял, если бы Аллочке случилось родиться в столице, а Родниной – в забытой богом Мараморочке.
Сразу после школы Аллочка перебралась из деревни в город, поселившись у отцовой сестры. В строительный техникум по конкурсу не прошла. Тетка устроила на работу – перекантоваться годик до следующих вступительных – уборщицей при ЗАГСе. Через месяц Аллочке предложили место ушедшей в декрет сотрудницы по регистрации смертей и рождений. Со временем доросла до специалиста третьей категории. Выше не поднялась из-за нехватки образования. Поступать в техникум больше не пыталась. А зачем? Работа ей нравилась – живая и всегда с людьми. Да и времена такие были: каждый за свое место обеими руками держался. Отдельной однокомнатной квартирой обеспечила тоже тетка – после скоропостижной кончины от рака. Объявила Аллочку в завещании единственной наследницей.
С появлением Натусика жизнь Аллочки обрела новый смысл. Домой неслась, как на крыльях. По дороге на рынок заскочит, по магазинам пробежится – вкусненького прикупит. Наготовит праздничных блюд по поварской книге, что осталась от тетки. Нежнейший паштетик из куриной печенки с грибочками, горошинами сливочного масла украшенный, – любимое блюдо Натусика, или фаршированные грибной икрой яйца под соусом, или заливную рыбу с зеленым горошком. И хрен со сметаной. Заливное без хрена – вовсе не заливное. Наготовит и осторожно – на цыпочках – с подносиком под дверь кабинета. Прислушается, как Натусик рифмы подбирает, пальцем, как мышка, поскребется, подождет, когда любимый разрешит войти, чтобы Музу не спугнуть. К Музе этой, по совести говоря, она сильно ревновала. Смешно, конечно, чувства проявлять к невидимому предмету, но Аллочка дурой не была – Муза могла носить другое имя. Аллочка исходила ревностью, представляя, как любимый в закрытом кабинете вдохновляется воображаемой Музой. Единственную в квартире комнату Натусик называл кабинетом. Аллочка не возражала – кабинет так кабинет, хотя предпочла бы там сделать спальню с широченной кроватью, как в итальянском кино. Старую теткину койку они выкинули, вместо нее купили раскладной диван. В кабинете он гармоничней смотрелся.
Пока любимый творил, вдохновляемый загадочной Музой, Аллочка катала банки с соленьями. Помидорки по особому рецепту. Огурчики малосольные. Рыжики соленые. Варенье варила из всего, что варится: и ягодное, и фруктовое, даже из лепестков роз. Прочитала как-то в «Работнице», что в Болгарии такое едят, ну и ободрала вечером все розы на кустах в городском саду, благо что никто не застукал. Варенье получилось так себе – водица сахарная – есть нечего, зато изысканно, а Натусик любил все изысканное.
– В человеке все должно быть прекрасно, – однажды ночью сообщил Натусик.
– Конечно, милый, – прошептала Аллочка, покрывая поцелуями шерстяной торс своего сокровища.
– И лицо, и одежда, и душа, и мысли, и фамилия, – продолжал любимый.
– А что у нас с фамилией не так? – проворковала Аллочка.
И Натусик поведал печальную историю своего рождения: как через семнадцать лет после войны в семье бедного портного Фальковского появился мальчик; как он с детства мечтал о самолетах; как прошел медицинскую комиссию на летчика, но в последний момент его забраковали из-за фамилии, а летать так хотелось!
Аллочка слушала со сложным чувством любви и отчаяния. По щеке скользнула слеза. В ее семье евреев не любили. За что? Она не знала, да и мать с отцом объяснить эту нелюбовь не могли. И соседи тоже не любили. И никто вокруг. Не любили – и все.
– Тем, кто поумнее нас будет, лучше известно, за что, – буркнул как-то отец на вопрос маленькой Аллочки.
Походил по избе, сказал что-то про всемирный заговор масонов и неуверенно добавил: «А еще они Кирова убили».
Аллочка смотрела на своего Челентано, посланного ей провидением в День святого Валентина, и вспоминала старый советский фильм «Сорок первый». Там, красноармейская девушка полюбила белогвардейского офицера. Офицер – весь такой синеглазый красавчик. Правда, конец в фильме печальный. Во имя революционной идеи девушка застрелила любимого. Аллочка так никогда бы не поступила. Любовь для нее была выше всякой идеи.
Натусик увидел расстроенное личико любимой и, смахнув с него слезы, сказал, что он вовсе не еврейской национальности, а польской. Это было неожиданно, но от сердца отлегло. В Аллочкиной категории национальных ценностей поляки стояли выше евреев. Европа, как-никак. Она погрузила пальчики в смоляные кудри любимого и задумалась.
– А ведь поляки блондины, Натусик? Или нет?
– Верно, в основном они славянской внешности, но, честно говоря, я и не поляк.
– Не понимаю я тебя, Натусик, – всхлипнула Аллочка.
– Во мне течет французская кровь, – признался Натан.
Соскочил с дивана, закрутил простыню вокруг бедер и стал стремительно перемещаться по комнате – из угла в угол. Потом взобрался на стул, поднял руку со сжатым кулаком, как Ленин на броневике, и сказал:
– Перед вами, сударыня, потомок Фальконе. Да-да, того самого, не удивляйтесь.
Натусик долго вглядывался в лицо Аллочки, чего-то ожидая, но она забилась в угол дивана, предполагая наихудший вариант из области психиатрии. Пришлось проводить культурно-просветительскую работу. Про статую царя Петра Великого с конем Аллочка, конечно, слышала. И про поэму «Медный всадник» тоже знала – Пушкина в школе изучали, но фамилию скульптора забыла. И бывает же такое на свете: Натусик оказался потомком того самого Фальконе из Франции, которого царица Екатерина в Россию пригласила на работу. А тот, пока памятник царю ваял, увлекся девицами, особенно одной – графской дочерью. Любовь между ними завязалась, а где любовь, там и дети. Когда разгневанные граф и царица узнали про ребеночка, то отправили младенца в приемную семью к полякам и записали его на польский лад. Так потомки Фальконе превратились в Фальковских.
– А ты и французский знаешь?
– Свободно не говорю, но немного владею: шерше ля фа, пардон, мерси, бонжур, же ву пле. Объясниться смогу, – заверил любимый и неожиданно загрустил. Стал печальным, как осенний дождик – руки под голову, глаза в потолок. Аллочка его еле разговорила.
– Не хотел тебя, дорогая, расстраивать, но чувствую, зарубят мой сборник. Все к тому идет. Неспроста ведь выпуск отложили. Говорили мне, что главный редактор у них антисемит. С моей фамилией точно не пропустит.
Что-то больно кольнуло в сердце Аллочки: наверное, укор совести, будто она заодно с тем главным редактором, и впервые в жизни ей стало стыдно за свою нелюбовь к евреям.
– Что же делать, милый?
– Менять фамилию. Другого пути не вижу.
– Хочешь взять мою?
– Был бы счастлив, родная, но ты представь себе – на обложке книги Натан Сидоркин. Не поэтично как-то. Необходим звучный, запоминающийся псевдоним.
Аллочка совсем запуталась. Приоткрыв рот, она молча прослушала лекцию о важности псевдонима в литературной судьбе художника слова.
– Я хочу исправить ошибку истории и вернуть нашим детям то… – Натусик с нежностью поглядел на Аллочку и повторил: – Нашим детям то, что принадлежит им по праву – великую фамилию предка. Я хочу, чтобы наш сын носил фамилию Фальконе, а при такой фамилии псевдоним не нужен.
Аллочка живо представила у своей груди, набухшей от молока, маленького черноглазого Фальконе и задохнулась от счастья.
– Как его звали?
– Кого?
– Француза твоего. Предка.
– Этьен Морис, кажется, – зевнул Натусик.
– Этьенчиком и назовем, – прошептала она, – а если девочка родится, то Сюзанкой.
Наутро Аллочка занялась оформлением документов. Формально для смены фамилии нужна весомая причина. Чаще всего меняли фамилии женщины. При заключении брака брали мужнину или возвращали девичью при разводе. Иногда так поступали и мужчины, но очень редко. На памяти Аллочки ни разу. Подросшие дети при получении паспорта меняли часто, но не фамилии, а дурацкие имена на нормальные или модные. Пункт «Возвращение фамилии предков» не подходил из-за отсутствия у Натусика документов, подтверждающих родство с французским скульптором, а вот по пункту «Неблагозвучие» – пожалуйста. Здесь все от вкуса зависит: одному звучно, другому – не очень. Через неделю Аллочка преподнесла жениху новенький паспорт с четко пропечатанным экзотичным Ф.И.О. – Фальконе Анатоль Аверьянович. Не Анатолий, а Анатоль, чтобы уж все как положено – по-французски. Подарок любимому к свадьбе. Теперь ее Натусик мог лететь куда угодно.
Свадьбы, как принято, с приглашением родственников, соседей и сослуживцев, не было. И платья белого не было, и куклы на капоте тоже, но кольцами обменялись, иначе бы вся церемония регистрации в ритуальном зале нарушилась, да и перед коллегами неудобно. Золотое колечко пятьсот восемьдесят третьей пробы украсило безымянный пальчик Аллочки. Днем расписались, а вечером вдвоем посидели в ресторане. Жених убедил невесту, что свадьбу лучше сыграть в Москве, сразу как обустроятся. С морем шампанского, с кабриолетом, с гостями солидными. А как же? На новом месте нужные знакомства понадобятся. Москва деньги любит.
В девяносто третьем жилье мало строили, и квартира в центре города влет ушла. За пару дней оформили продажу. Натусик срочно вылетел в Москву – заключать договор с издательством. Сборник его стихов редактор-антисемит не зарубил, в чем Аллочка ощущала и свою заслугу тоже. Деньги за квартиру, полученные наличкой, муж увез с собой для приобретения московской жилплощади и прописки. Аллочка сняла комнату в частном секторе и села ждать вызова в Москву.