Родилась в г. Арсеньеве Приморского края. Училась в Санкт-Петербурге, по образованию лингвист-переводчик с английского и немецкого языков. Выпускница литературной школы Creative Writing School. Финалист литературной премии «Радуга» (2024). Публиковалась в журналах «Сибирские огни», «Северо-Муйские огни», «Нате».
Эдь, кетто, харомРассказ
Ирма не могла вспомнить, сколько ей было лет. Тогда и решила: пора умирать.
Обычным утром – таким же, как и любое другое утро, – она опустила ноги с кровати на деревянный пол, подцепила с дорожки чуни и поняла – сегодня.
Воздух в доме был свежим, тянул влагой из открытой форточки. В царапинах на заляпанном краской окне мерцало солнце. Хороший будет последний день, подумала Ирма.
Утро началось как всегда: умывальник, вареное яйцо с хлебом, кормить курей. Да и никаких особых планов на последний день жизни у Ирмы не было. Главное – оставить после себя порядок.
Урожай был убран, картофель и морковь уложены в погреб, капуста заквашена. Последнюю неделю шли дожди (снова тайфун из Китая), и Ирма спустилась по деревянной лестнице вниз проверить запасы. Пощупала стены, полы – кажется, повезло. Соленья и сливы стояли баночка к баночке от потолка до пола. Давно жила одна, а привычка готовить на всю семью осталась.
Пока Ирма делала то да се – помыла веранду, отнесла на помойку мусор, иначе распотрошат лисы, – она снова все обдумала, убедилась, что ничего на свете ее уже не держит. Дети выросли, внуки тоже, правнуки ходили в сад и жили все вместе в городе. Муж умер двадцать лет назад – авария на станке, ампутация ноги, сепсис. С тех пор Ирма сама вела хозяйство, огород и дом. Дом был крепкий, построенный на совесть, но отапливать его было мукой, вспахивать землю – здоровье уже не то, сидеть на грядках вниз головой – давление. Соленые ветры, от которых ржавело все вокруг, суровое дождливое лето, когда ныли суставы и смывало урожай. Не зря здесь была каторга.
Раньше Ирма часто думала о жизни, которая им досталась. Ходила на берег, будто море могло услышать и подсказать. Но пена Татарского пролива только шипела о черный песок. Другая жизнь отсюда была недостижимой. Глянешь на карту – материк совсем близко, а на самом деле – тянешься, да руки короткие. В ясную погоду другой берег – берег Большой земли – виднелся через мыс в бинокль и все равно был дальше разбросанных за спиной Курил, дальше самой Америки. А где-то там, еще дальше, невозможно далеко, так далеко, что она не могла вообразить, находилась родина, где она так и не побывала.
Ее отец был часовщиком, и его звали Иштван Цайлингер, но в свидетельство о рождении Ирмы, маленькую желтую книжку с серпом и молотом, записали – Ивановна. Отец оказался в России в сорок пятом, когда венгров с немецкими фамилиями погнали восстанавливать Союз. В поезде, отстучавшем километры через Сибирь, он лишился трех пальцев.
– Дудух, дудух! – повторял отец, нависая над ее кроватью.
Потом подносил к лицу беспалую левую ладонь, и, указывая на похожие на куриные хрящики культи, рассказывал, как просыпался в жестяном вагоне и не мог пошевелить очередным почерневшим пальцем, и перечислял по-венгерски: «Эдь, кетто, харом», что в переводе означало «раз, два, три».
Жили они втроем – отец, Ирма и мать. Других детей родителям Бог не дал. Когда Ирме было десять, всей семьей ждали братика. И ждали так сильно, что он появился на свет раньше времени: месяце на седьмом, после обеда. Когда красное пятно стало расползаться по фартуку матери к ногам, вначале показалось, та пролила на себя борщ… Братик родился в бане, прямо на плашки пола. Мертвенький.
Больше детей у матери быть не могло. Они жили маленькой семьей, как и все – иногда хорошо, иногда туго. Работали много, бывал неурожай, бывали голодные годы. На родину отец так и не вернулся, как не вернулись застрявшие на Сахалине корейцы. Стоило его об этом спросить, он всякий раз закатывал манжету рубашки, указывал пальцем на наручные часы Pronto (невесть как их не отобрали солдаты в поезде, только чуточку треснуло стекло) и повторял с акцентом:
– Видишь, стрелки встали? Когда я их починиу, тогда и отправлюс назад домой. Но когда это случитса, ты будешь совсем большая.
– Но при чем тут часы, па?
Отец загадочно подмигивал и подносил к губам указательный палец. Это означало, что теперь у них был общий секрет.
– Каждый часовшик – немношко путешесственник во времени, – говорил он. – Когда они снова пайдут, я сказат: эдь, кетто, харом. И сразу вернус домой.
Отец не солгал. Но ошибся в одном: когда это случилось, Ирма была еще ребенком.
Той зимой по поселку ходила пневмония. Болели все: дома перекашливались между собой, и казалось, никаких других звуков в округе не было. Ту ночь, когда отец пропал, Ирма помнила плохо – у нее был жар. Помнила, какой мокрой и горячей была простыня. Помнила вспышку белого света за окном, неразборчивые голоса, рокот. Потом – резко вернувшуюся тьму. Когда утром она поднялась с кровати почти здоровой (жар отступил, голова стала легкой) и побежала в комнату родителей (остывшие за ночь деревянные полы с коричневой эмалью, вязаная дорожка), в комнате оказалось пусто.
Дальше не было ни розыска, ни похорон, ни часов Pronto – ничего. Мать просто ушла в себя. Глухонемая от рождения, она отмахивалась на любые вопросы об отце. Иногда плакала, сидела часами у окна на старом венском стуле. Иногда Ирма садилась рядом, и ей ничего не оставалось, как повторять одно и то же. Указательный палец к сердцу, крест-накрест руки, палец на мать.
Несколько лет спустя она скончалась. Скончалась утром после свадьбы Ирмы и Аркадия. Так и нашли у окна сидящей на том же стуле – сердечный приступ.
Ирма не любила об этом вспоминать. Вот и теперь смахнула слезу, шмыгнула. Вытерла пыль со свадебной фотографии родителей и поставила назад на полку.
Она открыла верхний ящик старенького комода, убедилась, что все было на месте. Отглаженный белый костюм, туфли на каблучке, купленные на свадьбу сына. Накануне она сняла обручальное кольцо, почистила уксусом. Обмотала голубой лентой и уложила поверх жакета. На месте кольца осталась глубокая впадинка. Какой же она была тоненькой, когда они с Аркадием поженились… Так и не снимала его с тех пор, а теперь боялась, что украдут незнакомые, когда она отойдет к Богу.
Завершив домашние дела, Ирма надела платье в цветочек, повязала вокруг шеи газовый шарфик и вышла во двор. Оранжевое солнце как раз перекатилось за середину неба. Она села на скамейку, отставила в сторону туфли – отчего-то вдруг захотелось последний раз ощутить ступнями траву… Теплая, чуть колючая, и земля под ней была прелая. У забора раскрылись алые розы. С такой непогодой – чудо. Ирма улыбнулась… Она слышала каждую птичку, ворошившуюся в листьях, каждую травинку, каждого червячка. Каждый летящий зонтик белого одуванчика.
Ну все, можно.
Она смахнула слезинку и закрыла глаза. Стала считать про себя:
– Эдь, кетто, харом.
Теплый ветерок угас, и стало совсем тихо. Казалось, тело поплыло, скамья под ногами стала таять, тапочки поднялись от земли… Невидимые руки поддержали ее за локти. Вот-вот она воспарит, и не будет больше болеть спина, не будет тонометра, она не будет скучать по мужу, не будет…
– Тетя Ирма! – взвизгнул голос из-за забора. – Вы там че такая красивая? Собрались куда?
Ирма вздрогнула, открыла глаза. Неделю никто к ней не ходил, а теперь – нате. Скамейка стояла на своем месте, ступни – твердо на земле. Облака все еще висели высоко над головой, а перед глазами уже вились мошки.
– Тетя Ирма, у нас, блин, соя сгнила! Ну как вы ее храните? Чтобы я еще раз ее посадила, пальцы болят, будто содранные о терку…
Ирма с подозрением уставилась на соседку, уже протискивающуюся через калитку в ее сторону.
– Как сгнила? – Она махнула рукой: мошки колючей тучкой липли к лицу, одна залетела прямо в глаз, и теперь он слезился.
– Пойдемте покажу. Я думаю, может, паразит? Вот она ни у кого и не растет.
Какой еще паразит, наверняка сырость, это же у них затопило в гараже яму… В сухое надо место, в сухое. Ирма тяжело встала и потащилась мимо закрывшихся на ночь бутонов роз. Ладони начинали мерзнуть – воздух стыл. Завтра, подумала Ирма. Значит, завтра.
На следующее утро она проснулась поздно: почти в семь. Решила – знак. Последний крепкий сон ее жизни. Она подцепила с пола чуни и пошла умываться. Кран недовольно заурчал, дернулся, засвистел – воды не было. Ирма взяла отстоянную с плиты, умылась из ковшика. День за окном был снова ясный. Еще лучше вчерашнего, кивнула сама себе Ирма.
Она разбила вареное яйцо о стол, закусила хлебом, выпила черный кофе. Надо помыть посуду, покормить курей, а потом… А потом…
Она нахмурилась.
Неужто у нее не было дел? Она не думала сегодня жить. Приготовления закончила еще вчера: холодильник разморожен, вода перекрыта. Тут она шлепнула пятерней по лбу: точно! Сама же вчера закрутила вентили, айй… И пока Ирма усиленно соображала, чем наполнить лишние часы жизни (не умирать же посреди дня?), вдруг увидела, как сквозь тую на участок шмыгнула кошка. Полосатая дрянь Люська гадила ей прямо в розы. Ирма как могла быстро побежала на крыльцо, шикнула, ругнулась, швырнула на ходу галошу.
Под конец дня, еще раз полив цветы и трижды обойдя дом и не найдя ни одной пылинки, она переоделась в платье в цветочек, повязала на шею чуть помятый со вчерашнего дня шарфик и вышла во двор. Закрыла глаза и стала считать:
– Эдь, кетто, харом.
Эдь…
Вдруг что-то беспокойное пробежало в мыслях, как рябь на стоячей воде. Ирма озабоченно открыла глаза. Она не могла вспомнить, как уложила обручальное кольцо. А если забыла на столе, они же не поймут, что надо на нее надеть? Она чертыхнулась, устало сбегала в дом, оказалось – кольцо с голубой лентой лежало поверх жакета. И с чего она вдруг подумала, что забыла? Она закрыла дверь на ключ, спрятала под выбившуюся из дорожки плитку (ее давний тайник) и вернулась на скамью. Ну все, пора, иначе скоро похолодает. За верхушками лиственниц уже розовел закат. Она поправила на коленях юбку и закрыла глаза. Эдь, кетто, харом…
– Ирка, а Ирка? – весело раздалось откуда-то из-за спины.
Ирма застонала. Не Господь же ее так зовет?
– А я с подарками! Горбуша ажно прет в сети, девать некуда! Заберешь хвост?
Твою ж маковку… Она встала, почувствовала – отекли ноги. Потяжелели, как две надутые гематомы. Ну разве можно с такими ногами дальше жить? Она присмотрелась, сощурилась в направлении, откуда раздался голос. Конечно, Володя, кто же еще… Сосед шагал вдоль забора и тряс в руке здоровую, серебряную рыбину. В другой руке – полное ведро хвостов. Сам Володя – улыбка до ушей, рыбацкие сапоги на подтяжках. Сколько раз говорила – нечего ей подарки носить. А он, как не стало мужа, постоянно вился рядом, то мед, то малина, то самогон… Сам лет на десять младше. Мало ли, что ли, в селе одиноких молодых? Ирма уперла руки в бока. Посмотрела на него с осуждением, слукавила:
– Морозилка забита, некуда.
– Так посолишь, и через неделю есть! А ты чего разоделась? Ждешь кого?
– Айй, всем-то все надо знать… Шел бы ты домой, Володя. Не до тебя.
Ирма махнула рукой и уселась назад на лавочку.
Володя озадаченно опустил рыбину в ведро. На миг показалось, он хотел что-то возразить – шагнул в ее сторону, приоткрыл рот, – но потом передумал. Махнул рукой и, перемявшись с ноги на ногу, неуверенно поплелся через дорогу.
Ирма закрыла глаза, стала снова считать… Но в голове теперь вертелся несчастный Володя со своей горбушей. Солнце было уже низко, замерзли ноги. Ирма тяжело вздохнула. Не умирается.
Проснулась она опять в кровати. По подоконнику швырял капли ливень. Выглянула из окна: дверь теплицы шлепала на ветру, раскачивались верхушки туи. Тянуло явно с моря – небо в той стороне было почти черным. Ну что за край? То снег, то дождь, хорошо, медведь в этом году не поел сливы. Она открыла вентили, умылась, разбила о стол яйцо и, пока завтракала, вспоминала, как отец рассказывал про Дунай, про солнечные холмы и виноградники, и в памяти всплыли картинки фарфоровых статуэток с мадьярскими мальчиками и гусями из советских книжек. А она гуся так ни разу и не поела. Наверняка и родственники у нее там были – может, была еще жива двоюродная младшая сестра. Двоюродная или троюродная? Ирма с усердием потерла лоб, но родственная связь не прояснилась. Зато впервые в жизни захотелось отправить им письмо. Когда, если не теперь? Уйдет она, и обломается целая ветвь в их семейном дереве. Посомневалась, подумала и решилась. День для умирания был все равно ветреный.
Ирма дернула за нитку, и зажглась лампочка в кладовой. Где-то здесь хранились отцовские записные книжки, письма и адреса, фотографии, которые присылали родственники… Она стала открывать коробки, старый кожаный портфель, жестяную банку от листового чая.
Адрес родни нашелся быстро. Судя по всему, они жили (по крайней мере тогда) в городке Шопрон на границе Австрии. Среди фотографий были даже цветные, кое-где на обратной стороне были записаны дата и место. Озеро Балатон, шестидесятый. Разрушенный Будайский дворец, сорок шестой.
Она перебирала пыльные конверты на столе, пока не расчихалась и разложенные по столу письма не полетели на пол. Кряхтя, Ирма нагнулась, стала собирать, когда в руки попался конверт из Шопрона на имя матери. Марки были датированы шестьдесят первым годом. Отец к тому времени уже пропал. Она нырнула пальцами вглубь конверта, но письма не было. Ирма поискала в стопке, которую подобрала с пола, снова заглянула в портфель, проверила все кармашки… Пусто.
Поиски ее утомили. Она тихонечко чертыхнулась себе под нос: сколько лет прожила, веря, что отец отправился назад во времени, зачем ворошить прошлое за день до смерти? Она напишет письмо родственникам, и дело с концом.
В комоде, прямо в ящике под костюмом, лежали чистые листы бумаги. Но только сев писать, Ирма вдруг поняла, и ей впервые за жизнь стало неловко, что она совсем не говорит по-венгерски. Не писать же на семейном диалекте: шо, кичи, гуяш?
Подумав, она порылась в отцовских письмах и списала оттуда то, что явно было приветствием: sziastók. Потерев лоб, дальше Ирма решила писать по-русски. Сестра ведь точно учила его в школе.
Она сочинила несколько фраз о том, что все ее дети были здоровы. Сама она тоже не хворала, ее дом находился у моря, а в саду цвели розы. Заполняя петельками уголок страницы, она осведомилась, как поживали венгерские родственники. Подписала конверт и приложила фотографию, где была помоложе: с тремя сыновьями и внуками на пляже в Охотском. Мальчишки держали на вытянутых руках больших розовых крабов, а она прикрывала панамой глаза.
И глядя на эту фотографию, она вдруг подумала, что не променяла бы эту жизнь ни на одну другую. Что не нужны ей были ни дворцы, ни красивые города с черно-белых фотографий, и что большое голубое озеро было и здесь…
Конверт пролежал на столе до следующего утра, когда прекратился дождь. Чтобы не оттягивать свой самый последний день (предстояло проверить, не залило ли погреб), Ирма второпях прожевала яйцо и пошла на почту. Земля под ногами пружинила, чваркала. В воздухе пахло йодом и черноземом. На улице было оживленно: мужики тащились в сторону берега с удочками, впереди бежала детвора, вопя, что на берег выбросило акулу. Ирма вспомнила, как однажды выловили акулу сыновья: вышли на резиновой лодке в море и притащили домой – мама, готовь. Ели потом всем поселком.
Ирма ощупала карман с конвертом и ускорила шаг. Если станут приставать с готовкой, то пускай уж прямо в почтовом отделении.
Почта находилась рядом с домом культуры, и для утренних часов в зале было до странного безлюдно. Ирма попыталась припомнить, не пропустила ли какое собрание или праздник – да вроде нет, и дэка сегодня закрыт… Приняв конверт, работница почты стала рассматривать его из-под очков, поднесла прямо к носу. Беззвучно пролепетала незнакомый набор букв, потом спросила:
– Вы че эт, теть Ир? На историческую родину?
– Ну, вроде… – замялась Ирма, боясь, что начнут любопытствовать соседи.
Работница хмыкнула, наклеила на конверт несколько марок, сказала – доставят через месяц и положила в тарелочку сдачу. Месяц так месяц, кивнула Ирма. У нее впереди целая вечность.
Небо тем временем распогодилось, саранки у обочины пораскрывали оранжевые лепестки. Ирма направлялась прямиком в погреб, но что-то задержало ее у калитки. У выезда, который вел на берег, опять суетились. Только теперь суета была нехорошая, мрачная. Детишки жались у забора, будто им запретили выходить к морю. Ирма почуяла неладное, поплелась поглядеть, что стряслось.
Море в этот день было спокойным, вода – почти стоячей. Волны тихонечко похлюпывали о берег. На сером песке и правда лежала акула, и над мясом уже вились мухи. Ирма побрела дальше, к воде, где лежала знакомая на вид перевернутая лодка. Бок корпуса был выкрашен в цвета георгиевской ленты.
Тут же подошел Захар, друг Аркадия, живший всю жизнь на соседней улице. Щелкнул окурок, закопал кроссовкой в песок и заговорил:
– Дернула неладная его выйти в море…
– Кого же это? – Ирма силилась вспомнить, кому принадлежала лодка.
– Кого, кого… Володю. Тоже мне, морской волк… В прошлом году эмчээсовцы снимали со льдины, и вот опять… Дай бог, живой куда-нибудь выплыл.
– Спасателям-то звонили? – перекрестилась Ирма.
– Еще с утра… Катера прочесали все побережье. Как испарился…
Постояли немного, помолчали. Потом сельчане стали бодриться:
– Ну, чего как на поминках? – сказал кто-то.
– Типун тебе… – отмахнулся другой сосед.
– Да я не это имел в виду! Живой он, может! А вы человека уже хороните, ну…
И вроде оттаяли, пошли по домам – до следующих новостей.
Ирма пошоркала на свой участок, посидела на скамье – от долгой прогулки гудели ноги. Потом все-таки спустилась в погреб. Щелкнула выключатель, ощупала проявившиеся на свету плашки. Сухо. И пока все трогала, двигала с места на место баночки, не переставала думать о Володе. О серебристой горбушине, о глуповатой улыбке, сверкавшей из-за забора. Как поставил по ОМС импланты и ходил хвастался… Обхаживал ее: «Ирка, Ирка… Пойдем выпьем…» А теперь это. «Испарился». Расставив по местам запасы, Ирма поднялась наверх, захлопнула за собой дверь. Глаза полоснуло желтое, послеобеденное солнце.
Так в тревоге и прошел день. Иногда по дороге кто-то шел, слышался хруст щебня, шелестели ветки. Ирма поначалу дергалась, оглядывалась: оказывалось, то пробежит собака, то пойдет выбрасывать мусор сосед… А потом успокоилась. Не ее это теперь дело. Она все земные дела закончила.
Когда солнце спустилось к верхушкам туй, Ирма переоделась, намотала на шею порядком помятый газовой шарфик. Спрятала ключ, уселась на скамью. Во дворе все еще пахло влажной землей. Она стала считать: эдь, кетто, харом.
Эдь…
Не мог же человек просто взять и испариться…
Кетто…
Но именно так случилось с отцом…
Мысли в голове пенились, качались туда-сюда. Последний день ее жизни был снова спутан. Теперь и умирать казалось неудобным, будто от нее сельчанам еще больше проблем, если окажется, что и Володю… Она открыла глаза, трижды сплюнула через левое плечо. Увидела, как ковылял по дороге Захар. Небо уже синело, а он телепал хромой ногой в сторону берега.
– Ирка! Там это! Володю… Володю вынесло…
И Ирма тяжело поднялась, ругнулась – хрустнуло бедро… Покрутила суставом и, спеша в сторону моря, бросила открытую калитку.
На берегу стояли трое – местный лесник с сыном и пытавшийся отдышаться Захар. Ирма, из последних сил переваливаясь с ноги на ногу, встала рядом, оперлась на его плечо. Краешек солнца еще подсвечивал море золотым светом. У воды лежало что-то бесформенное, зеленоватое, как рыбацкие сапоги… Ирма пригляделась, сделала шаг. Сердце колыхнулось, из горла вырвалось почти беззвучное: ох…
На берегу плохо ловил телефон, и лесник с сыном побежали в сторону дома. Море чуть хлюпало, подмывало Володю сбоку, будто поглаживало, просило прощения… Тело раздуло, но тусклые глаза оставались полуоткрыты. Ирма собралась с силами, глубоко вдохнула и опустилась на колени рядом с ним. Провела ладонью по векам, и они закрылись.
– Детям надо сообщить… – тихо сказал Захар.
Слышен был в голосе надрыв: подавлял, держался, но не смог и захлюпал тоже.
Ирма стянула с шеи газовый шарфик, вытерла бежавшие по щекам слезы. Накрыла Володино лицо. И уже собиралась встать, когда взгляд зацепился за ремешок на бледной, неживой руке. Сжала веки, чтобы вытолкнуть мешавшие видеть слезы. Пригляделась. Белый циферблат Pronto.
– Как же это… – залепетала она.
– Пойдем отсюда, Ирка… Пускай врачи…
– Часы… Ты видел его часы? Откуда? – Она громко всхлипнула.
Подхваченные водой конечности Володи понемногу двигались, всплывали, и ей показалось, что и из-под собственных колен уходил песок.
– Забери себе, – сказал Захар.
Сел рядом и, секунду подготовившись, снял с мертвого ремешок и протянул часы Ирме. Она испугалась, не взяла.
– Бери, говорю. Они твои. А врачи приедут, и потом доказывай… Свистнут, и дело с концом.
Он устало выпрямился, помог ей встать и, поддерживая за локоть, повел назад к дому. Так они и поплелись: он – хромая, она – сжимая в руках отцовские часы.
Только сев на верхнюю ступеньку своего крыльца, Ирма заметила, что совсем промочила ноги. В туфлях для умирания хлюпала вода.
Всю следующую неделю Ирма пролежала с простудой. Как проснулась следующим утром, после того как нашли Володю, так и слегла. Надеялась, что хоть теперь умрет – пускай и в собственной кровати. Но смерть не шла. Поправившись без единой таблетки, Ирма поняла: не видать ей покоя, пока она все не выяснит.
Она бросила в стирку перепачканное песком платье, обстучала туфли, вспомнила, что осталась без шарфика… Долго шаталась по дому и не могла найти очки. А найдя, уселась за стол и стала сосредоточенно разглядывать часы. Чуть треснутое стекло, вставшие стрелки… Едва ли в сахалинской глуши могло оказаться двое похожих часов времен Австро-Венгрии, но когда она последний раз их видела? Могла ли она доверять детским воспоминаниям? Оборачиваясь назад, сложно было представить, что она вообще когда-то была ребенком, девочкой, девушкой – так давно это было… Так что, может, и часы были другой фирмы, и трещину она сама выдумала… Глаза заслезились, деления циферблата расплылись. Какой она стала плаксивой – ну точно деменция… Она промокнула платком глаза, шмыгнула, перевернула корпус. На обратной стороне поблескивала гравировка. Ирма вытянула руку, отвела подальше от очков, читать такую мелкотень – можно сломать глаза… В конце концов из мути проступили незнакомые буквы, точки, черточки. Ирма вспыхнула. Это был венгерский.
Она снова разозлилась на саму себя, что на старость лет заделалась в детективы, но вместе с тем в мозгу что-то зашевелилось, сработала привычка просить помощи у сыновей. Младший, Лешенька, когда-то учил венгерский – хотел в переводчики, а потом бросил. Понял, что никому на этом конце света такой язык не нужен. Но вдруг переведет, вспомнит? Она достала телефон, сфотографировала корпус. Нахмурилась – вроде читаемо. Отправила по ватсапу. А пока набирала сообщения, тыкала по одной на буквы, телефон уже зазвонил. Пришлось объяснять голосом.
– Мам, ну какой венгерский, это когда было? Давай в переводчик забью, и все узнаем.
– Фу, погоди, объясни нормально…
– Программа такая, в интернете, мам. Автоматический перевод. Вот прям щас договорим, я поищу и напишу тебе, ладно? Давай. – И положил трубку.
Ирма стала ждать. Нервничать. Показалось, после простуды она дышала с присвистом. Телефон громко пиликнул, загорелся, она смахнула экран раз, другой – получилось не сразу. А как прочла, сердце забилось глухо, неравномерно, отдавая в висках.
«Моему сыну».
Оказалось, за ту неделю, что она болела, в саду высохли розы. Но теперь ей было не до того: шаркая через дорогу, она представляла, как возьмет грех на душу, если Захар откажется говорить ей правду.
Его дом со свежей пристройкой для летней кухни находился прямо за поворотом. Ирма обошла брошенный во дворе брус, заколотила в дверь, потом снова. Захар вывалился на крыльцо пьяный, с сигаретой в уголке рта. Прокашлявшись, он распахнул объятия, заговорил:
– Ирка! Ты че под дверью…
– Как у Володи оказались часы? – перебила Ирма.
Захар, шатаясь, затянулся. В доме гремели стаканами, гудел телевизор.
– Не понял, ты меня че, допрашивать пришла?
– Допрашивать… Ты себя видел?
На Захаре были грязные штаны, будто пьяный валялся в огороде. Не любила она грязных мужчин – не то что ее Аркаша…
– У меня друга лучшего не стало, – сказал Захар. – Могу помянуть? Раз уж даже на похороны не позвали…
Ирма сморщилась, и он стал объяснять:
– Детишки приехали, чтоб их… Говорят, закопаем в Южном… И даже мнение ничье не спросили… А мы с ним знакомы сколько, я, может, знал его лучше, чем они… И море он как любил… Так любил, что… Айй, дурак… Но нельзя об усопших плохо…
Ирма замахала трясущимися от злости руками, опять перебила:
– Ты тогда брякнул, что часы, они мои, помнишь?
– Да че ты пристала с часами-то со своими? Сама у него не могла спросить? Брат все-таки…
Она на мгновение замолкла. Потом нахмурилась, потяжелела всем телом. Злобно спросила:
– Ты что такое несешь, старый?
– Скажи еще, что не знала?.. – И Захар шумно выдохнул через рот. – Айй, этот дурак тебе так и не рассказал… Хотел же, мучился… Отец твой налево ходил, а больше ничего не знаю… Не любил Володя об этом говорить… Да и толку говорить, столько лет прошло… – Он щелкнул бычок прямо на грядку и потащился назад по лестнице.
– А ну стоять! – совсем распылившись, рявкнула Ирма. Висками чувствовала, как уже подскакивает давление. – Когда он тебе рассказал? С тобой разговариваю!
– С уважением научись разговаривать… Пришла за помощью… Ирка, сама же вся такая иностранных кровей, фрау… А на самом деле… Старая грубиянка…
Захар пошатнулся в проеме так, что чуть не завалился на спину, едва успел удержаться за косяк. Показалось, он хотел сказать что-то еще, но потом передумал, засмотрелся куда-то вдаль, в сторону горизонта, где уже исчезал краешек солнца и опускалась на землю ночь. На миг он о чем-то задумался, показалось, вот-вот заплачет… Сдержался. Прочистил горло. И, не обращая внимания на Ирму, захлопнул за собой дверь.
В кухонном окне зажегся свет. Над домом сгустилась синь и замерцали первые звезды.
Тем вечером Ирма долго сидела у окна на старом венском стуле – совсем как когда-то ее мать. В углу комнаты беззвучно жужжал телевизор, в голове была какая-то старческая пустота. Не хотелось больше ни правды, ни писем на историческую родину. Не хотелось думать ни о вдруг обретенном и навсегда потерянном брате, который столько раз пытался ей признаться, тряся за забором хвостом горбуши, ни о часах отца, ни о плачущей у окна матери… Плачущей бессильно, злобно, быть может, знавшей, что ее предали.
Зря она во все это полезла, зря.
Ирма погасила телевизор, выключила во всем доме свет. Ее обступила непроглядная ночная тьма.
Когда на улице завопил рупор, уже наступило утро. Ирма разлепила глаза и увидела в окне серый прямоугольник неба. Молоковоз приезжал в село каждое воскресенье. Женский голос кричал на всю округу: «Молоко! Масло! Свежий творог!..»
Тело то ли обмякло, то ли окаменело – было и не понять, и Ирма долго думала, что не встанет. Раньше, хочешь не хочешь, а надо было идти, что-то делать, хоть и ноги болели, и остеохондроз мучил, и стул был совсем плохой… А теперь лежала и чувствовала – насовсем.
Пролежав до обеда, она подумала, что надо переодеться, чтобы нашли ее в чистом, выглаженном. И лучше все-таки на улице. Ведь умри она дома – неясно, когда найдут… Едва Ирма опустила ноги в чуни, как за окном снова послышались крики. Она вытянула шею в направлении, откуда звучал голос. По дороге, вприпрыжку за петухом, бежала, разоряясь, соседка Дина:
– Петя! Пе-етя!
Дина пыталась схватить взъерошенного петуха за бока, а он вилял, несся по пыльной дороге, сотрясая радужным хвостом.
– Петя, куриные твои мозги!
Ирма сама не заметила, как улыбнулась. Сегодня она умрет, а жизнь в поселке продолжится: продолжится завтра, и послезавтра, и, даст им Бог, еще много лет, и будут носиться мимо ее забора детишки и рыжий петух… И пускай даже кошка Люська: прибежит, замрет у калитки, принюхается к воздуху и – вспомнит… А то, что было, – то прошло. Так и должно быть.
Ирма поднялась, закрыла форточку. Краем глаза заметила у крыльца разорванный пакет, разбросанные по грядке жестяные банки, яичную скорлупу… Накануне поленилась, не отнесла на помойку мусор – и вот, лисы. Ирма вздохнула, постаралась взбодриться. До вечера оставалось прожить еще целый день.
Ровно в шесть часов она переоделась в платье. Снова убедилась, что вытащила из розеток вилки. Перекрыла воду, закрыла дом и пошла во двор. Села напротив грядки отцветших роз.
Считать не стала.
Просто закрыла глаза и, прогоняя мысли, ждала, когда сквозь веки перестанет просвечивать солнце, когда воспарит скамья, уйдет из-под ног почва, станет невесомым тело. Подумалось, что это будет походить на поездку в лифте. Точно, в небесном лифте… Перед глазами появится лицо Аркадия, и она пролетит над островом вместе с птицами, устремится над холмами, над морем, над длинным, нескончаемым материком, чтобы увидеть его хоть разок; и она расправила руки и полетела, полетела над рекой, потом над прозрачным озером, над горным хребтом, над степью – когда вдруг перед лицом что-то вспыхнуло, белое, холодное – как встреча со звездой.
Ирма распахнула глаза, ее ослепил свет, перехватило дыхание. Звезды было две. Она сощурилась, попыталась снова разглядеть реки и сопки, как вдруг из ослепительной белизны показалось пятно и двинулось в ее сторону.
Папа?..
Старое сердце сжалось, и она расплакалась, стали жалобно содрогаться плечи… Все, что она держала внутри целую жизнь, теперь разжалось и выплеснулось за пределы маленького, сухого тела. Наконец он вернулся и теперь объяснит, как мог ее оставить, как мог так обойтись с матерью и родным сыном, и если они встретились на небесах, значит, была еще возможность примириться, исправиться, искупить…
– А что ты такая в платье? – к ней вдруг обратился голос. – Неужто кто разболтал? Мама, а ты чего? Плачешь?
И свет погас. Ирма растерялась, закачалась на лавочке, чуть привстала, села, нащупывая края совершенно реальной, шершавой скамьи из ее земного сада.
– Мама, ну день рождения же? Нельзя плакать! – повторил старший сын Славик и уселся рядом, обнял за плечи, стал поглаживать, как маленькую. – Мы с подарками, с запеченной уткой! Ты утку-то хоть раз ела, мамуль?
И она замотала головой, расплакалась пуще прежнего…
Невестки засмущались. Ненадолго повисла пауза, потом опять заговорили, задвигались, зажгли на веранде свет. Фары машины совсем погасли, и остались одни оранжевые огоньки. У знакомого белого микроавтобуса толкалась, выгружая пакеты, вся Ирмина семья. Топча грядки, побежал в сторону дома правнук, а младший внук, тихонечко поздравляя, поднес Ирме торт, на котором горели, перепутанные местами, две свечи – ноль и восемь.
Пока все разбредались по комнатам и заполняли собой дом («ма, почему дверь закрыта? как у тебя чисто!»), растерянная Ирма раздвинула стол, вернула скатерть и салфетки. Вдруг заметила завалившийся под ножку ветхий листок и, кряхтя, подцепила его с пола. Заполнено было от руки. Она надела очки и пробежалась глазами по аккуратному почерку. Квитанция об отправке груза, герб СССР. Пункт назначения – город Шопрон.
Вес груза – двести килограмм.
Ирма медленно опустилась на стул, снова перечитала. Показалось, гомон затих, и она долго сидела в пустом доме совсем одна.
Она очнулась, когда под столом вдруг загавкал правнук – играл в собачку… В тот же миг как по команде на кухню понесли кастрюли, еду, раздались голоса и смех. В проходе показался сын Леша, беззаботно спросил:
– Мам, а ты че венгерским-то заинтересовалась?
Неужто решила связаться с родственниками? – и улыбнулся собственной шутке.
Ирма представила, как в эту самую секунду яркой светящейся точкой по небу летел самолет, и на его борту находился опечатанный мешок с письмами. Спрятав в карман квитанцию, она неуверенно ответила:
– Может…
– А ты хоть что-то по-венгерски помнишь? – спросил он, доставая из шуршащих пакетов «Советское шампанское».
Конечно, она помнила.
– Эдь, кетто, харом, – улыбнулась Ирма.