Родился в 1997 году в Красноярске. Окончил Институт журналистики и литературного творчества, сейчас учится в РГГУ на филологическом факультете. Лауреат премии «Лицей» (второе место), публиковался в журналах «Знамя», «Алтай», «Полутона».
Сельские натюрморты
Люба смотрела в потолок и любовалась тоской. Какой-то негодяй влюбил ее в себя, подсунул Хайдеггера, а потом убежал, разбив сердце на мелкие осколочки.
Она хотела пойти на работу – но тоска. Хотела увидеться с друзьями – но тоска. Легла и попыталась уснуть – но тоска. Надвое распилила стул, на котором этот негодяй сидел, – но тоска. Мама позвонила насчет их поездки в Тоскану – но тоска. И незачем, незачем, незачем из нее выбираться: и все черно-белое, и каждый предмет, стол, книжки, плюшевая альпака – всмотришься повнимательнее – уже заранее мертвое, слепленное из пепла, который почему-то с гордой ухмылочкой еще держится – как столбик ловко выкуренной сигареты.
Чтобы провалиться в эту глухую и иссушающую тоску до конца, Люба надела валенки – и на электричку. Дом был дедушкин, под Тарусой – рядом и Цветаева бывала (смотрела на Оку и, наверное, тоже тосковала). Траншеи тропок, мутные тучи леса, замерзающая сопля, бесконечный сугроб-могила, печка, книжки – тоска!
Дни вились белым маревом, стаптываясь в какое-то никуда, а Люба смотрела в окно, пила кофе, ела гречку и спала за довольно дурной печкой в компании метлы, на которой когда-то думала улететь в Южную Америку (в давнем-давнем детстве…).
Скрипа валенок не было, как и людей, – только метель-метель, Хайдеггер и собаки (соседи-то были – вонючие хиппари, скинхед, живущий с мамой, и несколько старообрядцев, – но все прятали носы по домам). Метель-метель, Хайдеггер, собаки. Метель-метель. Хайдеггер. Собаки.
Довольно быстро Люба освоилась с деревенской тоской. Вот, сейчас, неторопливо себе колею до туалета накатает – и будет ходить по ней, пока снега не станет по горло. И доски пилить, каждый день пилить – и подбрасывать в печку: а потом немного жить и снова пилить, и еще пилить – и снова подбрасывать в эту печку, которая даже толком не греет (трещина шла наискось), – и потом идти спать на этом вечно сыром матрасе, и просыпаться среди ночи от холода, и до смерти топить эту печь – пока рожа не оплывет, как свечка.
– Да будь проклят этот Хайдеггер, да будь проклята эта молодость! – вскричала она среди ночной тишины (и ни луны) – вдруг.
Хайдеггера Люба сразу в печку и запихнула поглубже кочергой. А вот с молодостью сделать ничего не могла – ей было двадцать один, вместо этого бросилась спать: и смотреть черно-белые сны, где она вроде бы ненадолго забывалась, отвлекалась, даже читала с кафедры какой-то доклад, и все ей хлопали, какая ты молодец! – но вот снова Тоска с улыбочкой проходит на кухню, садится на табуретку, и они молчат ночь напролет непонятно о чем.
Проснулась она утром-утром (чего с ней не бывало уж давно); пахло бабушкиными оладьями и лекарствами (деревенские пледы, деревенский гардероб). Люба поднялась, потерла простуженные кости, вытряхнула из турки кофейный налет, взяла зубную щетку и пошла к умывальнику – из крохотного зеркала на нее смотрела старуха.
– Ешки-барашки! – вскрикнула она, хотя вообще-то собиралась сматериться (но слова катились не те), и в ужасе присела.
Так! Так! Спокойно! Может, это какой-то фокус-покус, а не зеркало?
Люба встала бесстрашно.
Морщины, в которые можно редьку сажать, глумливые бородавки у левого края рта, волосы, белые, как молоко, сгорбившийся нос с клюкой – рука послушно двигалась в зеркале, ощупывая разруху.
Сперва она, конечно, огорчилась: не прокатиться ей теперь на велике, не сходить подэнсить в клуб, не позаниматься йогой, не познакомиться с красивым мальчиком, не почитать книжку без очков, не забраться на Эверест – вся прошедшая жизнь свернулась в одну глумливую фигу. Но скоро в ее рассуждении обнаружилась и выгода: будут теперь в метро место уступать, больше не надо суетиться, ходить на йогу, в клуб, на свидания с красивыми мальчиками – еще и пенсия к тому же! (Но почему так быстро? Почему?)
– А говорила мама, не морщи лоб, а то состаришься… – проворчала она и пошла обратно в комнату, все охая да подбочениваясь.
В новых обстоятельствах ее вполне устроило бы просто полежать на диване и посмотреть в окно (а то в спине стреляет), но она посмотрела на пустую турку, посмотрела на газовую плитку (портативную, неудобную) – и поняла, что кофию-то нетуть.
Ну тут Люба (хотя уже не Люба, а Любовь Сергевна), скрипя суставами и половицами, с мукой и жмурками, за полчаса, с Божьей помощью, оделась (сгодились бабкины вещи и трость с загогулиной – еще меховую шапку из какого-то буйвола нашла), бросила на зеркало взгляд – лубок ходячий – да на варикозных ногах своих пошла до сельпо потихоньку.
Идти было восемь километров – и хоть бы кто подвез! Э, нет! – кому бабка бедная сдалась! А главное, дымочек-то теплится у всех – и рожи к стеклам поприлипли, сучье племя прохиндейское! А по такому снегу пока дойдешь – состаришься вдвое, ох, е-е-ей!..
Мимо трусил бродячих цветов пес Алтай (чернющий; это была какая-то поддельная овчарка). Он понюхал руку Любовь Сергевны и вместо того чтобы проводить (как обычно делал со скуки), облаял и убежал в кусты.
– Ну что за!.. Даже пес шкерится! Кудой это все котится…
А сверху бестолково лыбилось морозное солнце. Зимой всегда так: только забудешь про солнце – и вдруг явится. И небо такое голубое, что снег режет по глазам; и знаешь, что тепло только кажется, но все равно спину лучикам подставляешь… Даже укутанная, как капуста, сморщенная, как курага, Любовь Сергевна, выпутывающая ноги из снега все трудней и трудней, – и та подставляла. Да! Не сахар восемь километров пешкодрала! И дернул же ее черт на кофий подсесть!.. А дома огурцы незасоленные, сканворды нерешенные, ой-ой-ой!
Чалилась она, несчастная, пыхтя, по ослепительной колее совсем одинешенька – дома и заборы уже поредели, пошел вместо них лес. Вдруг – поднимает глаза, дух перевесть, и видит: чудо из чудес – автомагазин. Газелька, с навесом синим, в какую-то снежную обочину вжалась. И на боку у нее:
Табак
Открыто
Входите
Любовь Сергевна и вошла.
Автомагазин весь состоял из табака: прилавок был из картонных коробок, а стены наглухо обклеены пачками (и все «Данхилл», «Парламент», забугорные даже). Рекламными голосами со всех сторон вопило: «Гангрена! Мучительная смерть! Мертворождение! Онкология!»
– Сигареты для бабушки?
На нее смотрел депрессивный молодой человек, почти растворившийся в дыму, – с сигаретой в зубах, понурой физиономией, смуглыми глазами, в футболке Radiohead. Было видно, что ему тяжело. Это не было что-то конкретное – скорее, гравитация: тяжесть, с которой борешься каждый день.
– Я тебе не бабушка, – прошамкала Любовь Сергевна. – Мне кофе надо.
– Кофе нет, уважаемая небабушка.
Любовь Сергевна смотрела, причмокивая, на сизый дым, обползший все помещение (и свет от лампы расходится ниточками):
– Ты чего такой курилка? Это вредно.
– Я специально. Сигарета – это маленькая смерть. Хотите? – Он протянул пачку «Галуаса», из которой смотрелись рыжехвостые, даже как-то сладковатые сигареты. – Заграничные.
Но продавец уже поставил с телефона какую-то удивительно грустную, закрадывающуюся прямо под ребра песню – гитара дергала точно те веревочки, от которых в душе не оставалось ничего, кроме сухой тоски – той самой тоски, которой хочется подавиться.
– Табак черт придумал.
Она постояла-постояла, но соблазнилась и прикурила от аккуратно щелкнувшей «зиппо»: дым, продирая, пробежался по легким.
– Вы присаживайтесь. – Табачный искуситель освободил ей табуретку.
– Ну спасибо, сынок, уважил. – Она затянулась, но неумело, как курят дети, и горько закашлялась. – А самое глупое, что мне только двадцать один…
Продавец посмотрел на нее пристально:
– Бывает.
– Это тебе хорошо – смерть в шею не дышит, вона и балуешься. – Она затушила сигарету в хрустальную пепельницу, но какое-то омерзение еще бегало на языке.
– Это только кажется. Смерть всегда в шею дышит, – ответил продавец флегматично. – Вы танцевать не пробовали?
– Что-что?
– Танцевать. Это молодит и душу, и тело.
– Ха-а-а! Над старухой смеешься? А я не старуха!
Но продавец уже поставил с телефона какую-то удивительно грустную, закрадывающуюся прямо под ребра песню – гитара дергала точно те веревочки, от которых в душе не оставалось ничего, кроме сухой тоски – той самой тоски, которой хочется подавиться, – и прижигать окурки в руку.
Look into my eyes,
I’m not coming back.
Любовь Сергевна с удивлением заметила, что нога начала притоптывать, тело принялось качаться – и вот она уже на ногах, дрыгает плечами в каком-то отрешенном аутичном танце.
Песня, ударив последним проигрышем, исчезла – Любовь Сергевна, не веря, смотрела на свои руки: они снова были гладкие, нежные и просто лопались от молодости. Она зазвенела и завизжала:
– Сработало-о-о! – И подскочила продавцу прямо в объятье. – Спасибо вам!
Но уже через секунду в его руках снова была старуха.
– Хм-м-м. Значит, все-таки есть привязка к месту. – Он стоял, сложив руку-пистолет у подбородка. – Вы далеко живете?
– Нет-нет, совсем нет! Метров пятьсот. – Тут она вспомнила свою дорогу. – 0-ох…
– Пойдемте.
Он накинул бушлат и надвинул шапку (все не туша сигареты), Любовь Сергевна – робко – за ним. И хотя суставы пискляво молили о пощаде, под ногами снова заскрипели мороз и снега.
– Меня зовут Сам. Как Сэм, только через «а», – сказал продавец, отправляя на воздух очередной цеппелин из дыма. – Я по деревням езжу и духов гоняю. Вы, по всей видимости, прокляты.
– Я-то? – Любовь Сергевна не все слова могла до-слышать (на такой-то скорости!).
– Похоже, поработала серьезная ведьма. Вы ни с кем, случайно, не ссорились?
– Да я говорила-то с вами первым за неделю.
Сам кивнул со знанием дела:
– Тоска?
– Ну да. Русская такая – просто эх! И ведь обо всем на свете: что не сбылось, что прошло, что сейчас проходит, что никогда не пройдет… Я думаю, это у нас в природе – тосковать, потому что девять месяцев только сугробы и печка.
– Так работает бес уныния, – веско бросил Сам. – Потом приходит бес блуда и говорит: пошли, развеемся! Тут-то и ловит.
– Они у вас стратеги прям какие-то!
– Генералы.
Мимо пробегал Алтай (язык высунув кайфово) – он вдруг замер и залаял на них злобно. Но тут же как бы забыл и побежал себе дальше.
– Тварь неблагодарная! – погрозила Любовь Сергевна клюкой.
Прошли ржавую калитку, поднялись по шатающимся ступенькам, отряхнули сапоги – и скорее в дом, в единственную комнату, которую (еще вчера такая молодая) Люба топила. Сам продолжал курить и в доме, внимательно поджигая от одной сигареты следующую.
– Это тоже от духов? – прищурилась Любовь Сергевна.
– Да. Они табак не любят.
– Умно…
Неряшливо обставленная, комната внимательно обсмотрела гостей.
– Для начала надо проверить печку, – сказал Сам, жуя сигарету.
– Зачем печку? – Любовь Сергевна плюхнулась на охнувший диван.
– Иногда печники, с которыми обращались плохо, кладут кулек с проклятием. Или ртуть закладывают. Кто печку делал?
– Молдаване какие-то… – Неправдоподобно, до очужения далекое, детство вдруг прыгнуло к ней в голову.
– Дешево? – раздалось дурманно-далеко.
– Очень дешево! Дедушка был жадина-говядина…
– У вас есть кувалда?
Любовь Сергевна вяло указала на ящик с инструментами и ухнулась в воспоминания – как лежала на этом же диване, смотрела в потолок и качала пяткой… как молдаване хихикали на нее и звали замуж… как трещина выскочила в первую же неделю, и дедушка ужасно громко ругался, а Люба узнавала новые слова…
Немножко посапывая, Любовь Сергевна встала, заварила чаю с мяткой и предложила гостю, но Сам был занят, он печь ломал (не забывая прикуривать одну от другой): и раз – и звяк – и раз – и бряк!
Довольно скоро от печки не осталось даже ровного места, из дымохода, торчавшего сверху, заныло прохладой, а в комнате стало очень накурено. Любовь Сергевна, сдерживая скепсис, накинула шаль и стала болтать ложкой в кружке.
– Не пойму, в чем дело… – Хрустя ботинком по крошкам, Сам почесал в затылке.
– Ну уж точно не в печке! – беззубо усмехнулась Любовь Сергевна. Но тут же с ужасной серьезностью заглянула в чай. – Это все Хайдеггер.
– Что-что?
– Да сожгла я. По дурости.
Сам внимательно прищурился на Любовь Сергевну.
– А вы, случаем, никаких обрядов не совершали? Гадали, может? – И еще закурил.
– Ха! – С улыбкой воспоминания она уставилась в густую чашку. – В детстве я ведьмой хотела стать, Булгакова начиталась. Вышла в лес, в полночь, и сожгла по бумажке с заклинанием на четыре стороны света. Вот.
– Ну значит, вы сами себя и заколдовали.
Любовь Сергевна зябко поежилась на диване – ей начинало нравиться быть старушкой.
– И что тогда делать? – сказала она.
– Три раза повторите у зеркала: «Чтоб тебе мо-лоду быть».
С удивительной готовностью он достал из кармана зеркальце и ей протянул. Любовь Сергевна поймала в мелкое отражение свое лицо, уставилась в морщины и забормотала (как-то раскачивая слова):
– Чтоб тебе молоду быть… Чтоб тебе молоду быть… Чтоб тебе молоду быть – сучья ты стерва!
И враз – морщины стянулись, впалости обросли румянцем, проплешины завились пышным локоном – вся зацветая, Люба прыгала и скакала по дивану и хлопала в ладоши, как мартышка, которую все-таки взяли в цирк.
– Вы просто мой спаситель!
И она подлетела, хватая его в объятье, глядя глаза в глаза, готовая отблагодарить своего спасителя поцелуем длинною в ночь – и тот уже приоткрыл разморенный страстью рот, но тут сигарета выпала и…
У него вдруг стал свинячий нос, два небольших рожка (почти из затылка), зубы размером с забор и запах прокисшего чесночного соуса. Видя, что дело обернулось в непоправимый швах, Сам шлепнул хвостом по лбу, закурил очередную и грустно пошел вон, оставив Любу у разбитой печки, дальше катиться по зимушке русской в своей табачной таратайке, околдовывая и расколдовывая тоскующих девиц в надежде на кое-какие благодарности.
Январь 2021 года
Пес-Алтай-погуляй, пес-Алтай-не-болтай, пес-Алтай-все-про-все-знай! Про деревню, про сугробы, где хавчик достать, кто где ходит, с какой стороны мох, где можно пузико погреть, где помыться – все знает, ага.
Вот тут у нас люди мохнатые (почти как собаки), за речкой у нас люди цветастые (травой еще какой-то пахнут), вот здесь пустуют дома, тут колодец. Ага – вот и Маруська по снегу чапает: домой с ведром идет – буль-буль-буль – обалденная…
– Здравствуй, Алтай! – Красивая, как фуфырики, и прическа-луковка. Только грустная чего-то. – Опять всех провожаешь?
– Аф! Аф!
– Какой ты джентльмен!
У нее ноги до неба, руки хваткие, как у мартышки, и такие вкусные валенки! От такой и Алтай с ума сойдет, ага.
– Уф-ф! Аф-аф!
– Чернющий какой! Тебя бы помыть…
Калитка лязгнула – аж досюда дымом с шишкой пахнет. У них вообще кошки дома, но не слишком противные. Каши бы теперь, э-э-эх!
– Сейчас, принесу тебе что-нибудь вкусненькое.
Ушла, ускрипела. Алтай не скучает, можно понюхать ее следы. У-у-у-у! Да это же каша!
– Кушай, кушай… – А сама подсела на корточки и растеклась щекой на кулачок. – Хорошо тебе, Алтай, никаких у тебя проблем нет…
У, какая каша! Вот это каша так каша!
– А у меня мама ведьма.
Да там еще на миску налипло с прошлого раза. Ого! Это же кошачий корм!
– И бабушка ведьма. У нас все ведьмы. – Маруська сидит, такая красивая и обреченная. – Сегодня я тоже ведьма стану – без вариантов. Солнцестояние зимнее.
– Ам-ам-ам!
– А я не хочу быть ведьмой! – Маруська совсем растеклась в ладони и расхныкалась. – А если не соглашусь – мама из дому выгонит.
– Аф-аф-аф-уф!
– Не хочу быть ведьмой. Вообще не хочу быть. – Она лицо достает и грустной рукой дотрагивается до загривка, и эти руки – они о-бал-ден-ны-е!!! – Алтай-все-знай… Счастливчик ты чернявый…
Ну все, дальше побежал – авось еще где хавчик перепадет. Спасибо! Калитка лязг, и лапы в пляс!
Так, ну тут эти цветастые, они мяса не едят, с них просить неча. Смешной же язык этот человечий – все бубнят и бубнят. О! Бобик, братик! Давно хвосты не нюхали!
– Аф, аф, аф, аф!
– Уф-уф, уф-уф, уф, уф, уф!
– Аф, яф, яф-аф-аф, аф!
– Уф, фуф, фувыф, выф, ыф.
– Аф, аф, аф! Ну ладно, я пошел, пока!
– Покедова!
Весь облез, совсем старик, а сам только на два месяца старше… Это потому что с цветастыми водится и молоко одно хлещет. Э, жисть! Еще территорию пометить надо успеть… Так. Стопэ. Почему Алтай сам не допетрил до этого? Назад-назад-назад! Но как он ей объяснит? Оп – а тут у нас в заборе дырень, ага. И дверка открытая…
– Алтай, хитрая жопка! Я же тебя покормила. Фу! Не надо на кровать!
– Аф-аф! Уф-уф!
– Ты что-то хочешь сказать?
– Аф-уф!
– Про обряд? Ты что-то знаешь? Ну чего ты по полу катаешься?
За ухом затрепала и посмотрела со своими глупыми глазами. Ну Маруська, ну как ты не понимаешь, тяпа ты такая!
– У тебя лапка болит?
Нет, надо поубедительней.
– Ау-ау-ау-ау-ау-ау-ау-ау!!!
– Ладно, пошли, только не лай. Сейчас рюкзак соберу.
У-у-у, вот побегаем! Солнце закатилось почти – красное, просто пчела! А Алтай пчел любит, она забавные и веселые – особенно когда улей перевернешь и бегаешь липкий, и они потом жужжат в паху. Э! Ну долго она там?
– Извини, Алтай, рюкзак найти не могла. Пошли.
Это мы умеем! Нет, не сюда, а через лес – тут мы с братишками дорогу набегали. В снег только не падай, а то шерсть намочишь, ага.
– Ты знаешь, что ты на черного пуделя похож, Алтай? Или на овчарку? И хвост замусленный такой! Хи!
Сама замусленная! Алтай-все-знай, Алтай-погу-ляй! Так, так, этот куст пометил Фуфик. Так. Так. А тут уже старина Боб пасется.
– Знаешь, Алтай. Я сон сегодня видела. – И шлепает со своим рюкзаком: э, кабы не завязла! – Во сне этом наш дом весь разваливается… как будто корабль в воде долго простоял: разлагающаяся ракушка такая или песок гниющий… И что он всегда такой на самом деле был.
– Аф! Аф! Уф!
– И там женщины голые были, у каждой по ведру между ног… И они собираются пить кровь, но их обступает кто-то – с головами как видюшники для кассет: видел, у дедушки стоит три штуки? Вот, и эти с головами-видиками обступают мою маму, – а она там главная смотрела, – видики с голов скручивают и бьют ее – до смерти бьют, а потом разбегаются, как на звонок. И деревья из леса как бы все выдергиваются.
– Аф-аф-аф-аф!
– Блин… Я уже рассказываю свои сны собакам…
Балда! Там ручей незамерзший! Ну да ладно, еще успеем высохнуть. Темно тебе, Маруська? А Алтай и так умеет – правда, все серое, но для краски есть нюх. Алтай-нюх-нюх, Алтай-все-видать – даже жопку ежика.
– Алтай, куда ты меня ведешь? – Озирается Маруська, не доверяет, значится. – Уже темно, Алтай! Где мы?
Да, а вот тут переправа, кстати. Надо только… Ну нет!
– А. – Маруська очень стройная и медленная пошла. – Пограничники…
Коты – ровно девять штук – перегородили со своими партизанами бревно для переправы. И драные же, сукины дети! Раньше хоть речка промерзала, можно было разбойников обойти, а теперь все отходы разъели.
– Мр-мяу! – один из них, рыжий, с серьгой и египетским загаром, говорит.
Паршиво, что Алтай по-ихнему не знает.
– Аф-аф-аф-аф, – им отвечает.
Те мяучат, Алтай лает – еще вороны слетелись поворчать для полного концерту.
– Ты погоди. – Маруська в рюкзак руку запустила. – Не бойтесь, мы не вредные. Держите!
И кидает им рыбину отменную. Даже Алтай бы не отказался! Но не тут-то – коты на рыбу глаза выто-пырили, с презрением эдак – они, дескать, серьезные коты и аристократы, а не шантрапа какая-то.
– М-м-мяю! – Их атаман покривился ноздрей.
Алтай, конечно, не растерялся и рыбку давай сам точить. Ну а тут Маруська в рюкзак и за ножик, что с кухни стибрила, возьмись. Алтай не даст! Алтай аф-аф-аф! А эта балда себе по ладошке – и нож с кровью, хвастливо так, этим безобразникам тянет, как билетик.
Хвосты попрятав, в усы подув, коты от этой выходки разошлись с трусливыми носами. Алтаю рыбки, конечно, было жаль, но зато, пока шел по бревну, этим сукиным детям языки показывал, ага.
На той стороне Маруська даже на корточки села и за шею взяла, в глаза прям говорит:
– Алтай, тут ведь кончается мамин лес?
– Аф! Аф!
– Тут же может быть опасно?
– Аф! Аф!
Вся нехотя вздохнув, она встала и посмотрела туда и сюда. Потом на дерево – усталое такое – уставилась и застыла, сама как дерево. Алтай за ухом почесал и дальше смотреть, ага. А Маруська расслабилась вся и с лесом начала дышать – и вся заизвивалась: деревья в черном любопытно обступили ее, а она давай танцевать, мама не горюй! И ветки на нее смотрят, довольные, и обнимают, а у нее руки листьями покрываются, и жучками, и бабочками, – а Алтай давай скулить и не понимать, и не знать, совсем-совсем не знать, угу!
Ветер по макушкам дунул мощный, деревья охнули и поклонились – они у нас о-го-го старички: а повыше – из-за бледного тумана подглядывает подлая луна, и сосны от ветра закачались, поклоны раздавая, и запах странный поднялся: очень нехороший, как селедка в слюнях вся.
– Ау-ау-ау-ау, аф!
– Тише.
И впрямь – тише стало, даже ветер не двигается. Из-за плоских веток – как будто бы его кусочком была, – выходит голая, с грудями и кустиком под животом: длинные волосы, светлые, на иву похожие: бледно-голая, на белом-белом снегу.
– Ирочка! – Маруська тюкнулась к ней, но внезапно зачем-то остановилась на половине пути. – Так ты же в город уехала, нет?
– Иногда я и город навещаю, – улыбнулась эта Ира хищная капельку. – А ты что тут забыла, сестричка?
– Да мама… сказала в обряде участвовать, а я не хочу! Я в университет учиться хочу, а не вот эти вот полеты на метле и заговоры…
У Иры – Алтай все разглядел – было текучее какое-то лицо, как мертвая ракушка: и глаза белые, и ноги – глыбы. Ира подошла и протянула Маруське лапу. Такую тонкую и когтястую лапу Алтай никогда-никогда бы не взял, нет!
– А этот кто? – Ира глянула на Алтая, как самая старшая утка здесь.
– Это Алтай, он меня привел сюда.
– Ишь, черненький какой. Привел! На ту сторону, небось, водишь?
А эта Ира не только голая, но и мудрая! Бывает, Алтай батрачит, да.
– Ладно. – Ира погладила небрежно. – Пусть с нами будет. Хватай его.
Ай-ай-ай! Алтая нельзя на руки – испачкаете же! Фу – человеком пропах… А Ира за лапу Маруську хвать – и полетели, что ворона твоя, ага.
Выставив руку, голая Ира летела, а Маруська с Алтаем болтались хвостом. Летели не по лесу, не под лесом и не над, а как-то сквозь. Ветки хлещут – знакомые кроты – промерзшая земля – дуб какой-то – дупло светится как костер – дверь отлетает. Прямо в яму и влетели.
Никого в дубовой этой яме не было, даже мышей: только жирные черные змейки, а на земле огромная железная коробка жужжит и синим помаргивает, как хитрый китаец (Алтаю доводилось беседовать с китайскими собаками-беженцами – странные собаки; и еще они очень плохо играют в карты).
В удачный момент Алтай разжал зубы: они летели повыше мутных облаков, прямо под фиолетовой простыней – пульнуло их как следует. Вблизи луна уже не казалась такой бандиткой: она протягивала свои лучи – голая, бездымная, – приглашая на раут в высшем собачьем обществе, но их уже потянуло вниз, как будто они налопались каши – вниз, к сугробам и непонятностям – вниз.
– Что это такое? – Маруська поставила Алтая на место.
– Сервер. – Ира похлопала коробку как что-то живое. – Здесь спасение наше.
– От кого?
– От мамы. – Ира, вся растекаясь и болтаясь, как сопля в речке, заходила ходуном. – Я еще в детстве подумала: дом, школа, скрипка, ведьмовство – если это все от мамы, навязано мамой, то где, получается, я?
– Ты зря на нее сердишься…
– Сказала избалованная младшенькая!..
– Ну хватит уже. Я не понимаю, при чем тут сервер?
– Это замена клану мамы и остальным кланам. Киберведьмы.
Маруська помолчала минутку и почесала за ухом:
– А это… не перебор?
– А по-твоему, лучше домохозяечкой или так по кланам и бегать? Проекции, как видишь, у нас очень приличные – ты даже не догадалась, что меня оцифровали.
– А по-другому нельзя?
– Аф! Аф!
Стоят, болтают – одна с луковкой на голове, другая с ивой на голове, – а главного-то не замечают, что все затряслось, заходило, и засыпало, и зарычало!..
– Что это? – Маруська заметила, Маруська молодец.
– Мамочки!.. – Ира накрыла рот, полный ужаса.
– Но это же вроде не ее лес?
– Мы аренду забыли продлить… Так, приготовься, будем колдовать.
– Будем – что?
Потолок как-то весь съело, и тело, голое, как луна, показалось – но не целиком, нет, влез только кусочек, – такое огромное! И даже не просто кусочек, а гигантская грудь с соском, размером с мяч футбольный (Алтай, на него глядя, припомнил детство, съежился и заскулил). А грудь уплыла из ямы – появилось лицо: ужаснозубая, с волосами-горгонами и какими-то яблоками вместо скул, да еще и голос такой, что только прятаться:
– ОПЯТЬ КУРОЛЕСИШЬ! А НУ!
Алтай перетрухнул мальца и наделал, но тут же зарыл в землю, ага.
А та дым какой-то в головы запустила – и мысли сразу душные: типа – да хорошая мама, ну размером с многоэтажку, ну и ладно. Алтай-то-все-про-все-знай, но этот дым дурацкий…
Ира, дыма не выдержав, свои колдовства бросила, запрыгнула маме в рот, за зубища эти, и укрылась языком как одеялом.
– ТЕПЕРЬ ТЫ, МАРУСЯ!
– Мама! Я не маленькая! – сказала Маруська, как маленькая.
И ветер со всех сторон такой ух, и какое-то головокружение, и все вдруг бледное, как смерть, – и мама эта ручищу пытается запустить, Маруську ловить, но рука большая, и лицо сунуть некуда, хватать приходится наобум. А Алтай с Маруськой кругом мотыляются (коробка с сервером просто катается по углам), и Маруська еще дразнится, балда:
– Я! Не буду! Ведьмой!
Мама рассмеялась и растрясла всю яму этим хохотом (и вся земля с ней вместе – о-хо-хо! о-хо-хо-хо!). А потом она убрала руку и сунула глаз посмотреть, но промахнулась и попала грудью.
– Аф! Аф! – И дернуть Маруськину штанину.
– Что такое, Алтай?
– Аф-ф, аф-аф-аф!
Алтай собакой поклялся бы, что Маруська на секунду стала понимать по-собачьи. Она сделала, как Алтай и сказал: уцепилась ему в хвост и подняла над головой повыше, а уже там, наверху, Алтай от души куснул этот непомерный сосок, ага.
– А-А-А-А-А-А-А! – завопило все вместе с этим соском и с этой грудью (способной и прибить) – Алтай и Маруська полетели наверх.
В удачный момент Алтай разжал зубы: они летели повыше мутных облаков, прямо под фиолетовой простыней – пульнуло их как следует. Вблизи луна уже не казалась такой бандиткой: она протягивала свои лучи – голая, бездымная, – приглашая на раут в высшем собачьем обществе, но их уже потянуло вниз, как будто они налопались каши – вниз, к сугробам и непонятностям – вниз.
– Алта-а-а-а-ай! – Маруська закричала, но хвоста не отпустила.
Луна мельче-мельче, ехидная – ветки застучали по спинам и бокам – бух! – сугроб. Маруська лежала распластанная, с Алтаем за хвост (у которого, если что, хвост чуть не оторвался!), и смотрела, как ее обступают костлявые старикашки-деревья – умиленные, как над люлькой.
– Ай-ай-аф! Аф-аф!
– Куда ты меня тащишь, Алтай? Я устала. Я потеряла рюкзак. Я рассорилась с мамой. Эй! Не кусайся!
Наконец-то встала! Да тут недалеко уже! И красотень какая – нетронутые сугробы, сказочные елки в пуховиках из снега… Дальше без тропинки, но уж это извиняйте! Ветки пригибай, в глаз не залепляй!
– Интересно, а чей это лес?
– Пока ничей – хочешь, твой будет.
– Алтай! Ты научился говорить?
– Просто ты научилась меня понимать.
Вон эта опушка – ага, где Лисицыны следы: тут по кромочке… Здесь щенками базу делали, тут купаться ходили, или нет – нет, не это дерево, слишком жирное; нет, не это, – слишком сухое. Ага. Ага. Тут. И посидеть еще можно, отдышаться – уф!
– Куда ты меня привел, Алтай? – Маруська подсела на корточки – как настоящая собака.
– Могилка мамкина. Мы с братишками сделали. Где три бревна треугольником, видишь?
Маруська, обхватив коленки, уважила и помолчала:
– А сколько вас?
– Было восемь, но двое откинулись. Еще один на Кавказ ушел, юга смотреть. Осталось пять.
– Понятно.
Так Маруська посидела немного и вдруг начала плакать. Алтай ее, конечно, давай утешать, морду лизать, плечико покусывать, а Маруська его отпихнула и прямо в землю рыдать. Долго плакала, скулила и задыхалась, пока не проплакала сугроб насквозь. И как подняла лицо – так увидела, что в кружочке этом вырос нежный фиолетовый цветочек.
Больше Алтай Маруську не видал – он на восток подался, но братишки и левые собаки (а они ужасные болтуны) передавали, что в город она все-таки переехала и даже поступила в институт (что-то там связанное с экологией). А летом – поехала к маме, уже как гостья, чай с сушками пить, и очень смеялась, когда увидела, что на холодильнике жужжит какая-то коробка – светится синим и щурится по-китайски.
Февраль 2021 года