Родилась в 1988 году. Получила юридическое образование, работает специалистом по информационной безопасности. Участник 18-го и 19-го Форумов молодых писателей, организованных Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ.
Сюрприз для старшей сестры
Если ноготком царапать стекло, получается неприятный звук. И нянечка, теть Лиза, кричит обычно, что окна вообще-то мыты, а от пальцев и носа – разводы. И как бы после этого еще не влетело тому, кто царапает ноготком стекло. Марусе. Ногти Маруси были нестрижены. Маме все некогда, папу в качестве средства по уходу за ребенком вообще рассматривать не стоило. Он обычно на претензии мамы отвечает: «Посмотри на ее пальцы маленькие. И на мои – большие. Нет уж, увольте, я боюсь». Куда папу надо увольнять, Марусе было непонятно.
Старшая сестра, Анфиса, забыла. Обычно она и стрижет Марусе ногти, но Володя сейчас занимает все мысли старшей сестры. Вот как Марусины мысли занимает, например, шоколадная паста или те же «Фиксики». Она когда их смотрит, тоже обо всем на свете забывает. Если бы ей надо было подстричь Анфисе ногти, не вспомнила бы.
И как же хорошо вышло-то: чем бы Маруся царапала стекло, если бы кому-нибудь все-таки удалось поухаживать за ребенком? Маруся царапала и не могла понять, что противнее: голос тети Лизы или звук стекла.
Тетя Лиза уже злится. Они с Марусей остались в группе вдвоем. Нянечка сказала, что до родителей дозвониться не может, а дома никто трубку не берет.
Ну ничего, думала Маруся, возьмут. В первый раз, что ли? Родители работают, поэтому забирает ее Анфиса. У Анфисы Володя. Сестра потом скажет, что пришла с работы, прилегла и заснула нечаянно, но она просто забыла. Целуется сидит и на время не смотрит. А мама ей говорила уже не раз, что надо снять эти ролыпторы с окон. Непонятно, когда день, когда ночь. Папа в эти моменты поддакивает: «Как в казино», – говорит. А что такое казино, не говорит.
Дурная Анфиска. Забрали бы с Володей вместе и целовались бы хоть до прихода родителей. А сейчас она вспомнит, вскрикнет, подскочит. Володю своего напугает. Зачем ему полудурошная такая с плохой памятью? Он себе другую найдет, без детей на шее. Анфиса прибежит вся в панике, обнимет Марусю крепко и расплачется. Будет прощения просить.
Маруся, когда сестра впервые так сделала, очень плакала. Все, казалось, оставили ее навсегда. Чтобы лишний рот не кормить. Маруся вообще иногда думала, что если б она умерла, родителям было б легче. Она так думала, когда мама с папой из-за денег ссорились. Они не часто ссорились. Родители очень дружные. Прям команда. И они с Анфиской тоже команда. И играют все вместе. Только все равно Марусе хотелось как-то помочь родителям, а кроме как умереть, она ничего не могла придумать.
Маруся водила пальцами по стеклу, то скулило, а теть Лиза не кричала. Стекло скулило громче, а теть Лиза снова не кричала. Девочка слышала, как нянечка возится в туалете. Глухо гремит пластиковыми горшками, иногда бахает ими об пол. Злится.
Внизу сторож, но Маруся умеет мимо шмыгнуть. Она уже тренировалась, правда, до ворот ни разу не доходила. Ну не до ворот, а до забора за пристройкой. В этой пристройке сейчас кухню поселили. Раньше кухня была в основном здании и пахла кашей на все залы. А теперь хорошо. Не пахнет. А кашу в группы оттуда ведрами носят.
Маруся обязательно пролезет между прутьями. Тут она не тренировалась, но знала, что худенькая, что «бухенвальдский крепыш», так подруга мамы говорила. А Марусина бабушка в это время злобно поджимала губы – недобрый знак. Она говорила потом, что дура эта тетя, сама не знает, что несет. А мама шикала на нее. Мама всегда переживает, что Маруся раньше времени запомнит слово «дура». Пф-ф! Да она и «сука» уже запомнила. И запомнила даже, кто именно сука в их окружении. Но молчит.
Маруся пролезла между прутьями. И обошла детский сад сбоку, чтобы нянечка и сторож не наткнулись на нее, когда хватятся. На улице было хорошо и свежо, и чего Маруся раньше домой сама не ходила? И сквер, рядом с которым стоял садик, шелестел, как сказочный лес из книжки. И даже был похож. Или просто Маруся этот лес представляла похожим на сквер. Через сквер дорога к дому короче. Они с Анфисой всегда идут через сквер, когда вовремя покидают садик. А если поздно, как сейчас, то по дороге. Там светло и магазинов много. Папа не разрешает ходить в потемках. Но если Маруся пойдет не в потемках, ее сможет догнать нянечка.
Пока шла по тропинке к скверу, легонько шаркала ногой. Еле слышно. И так ей нравилось! Одной ногой шаркала, второй нет. Мама шаркать не разрешала, обувь испортится. А тут вроде как одной ногой Маруся маму слушалась, а второй – нет. Но долго шаркать – неинтересно. Маруся ускорила шаг. Очень уж хотелось Анфису подстеречь у подъезда и сделать сюрприз. Выскочить из-за угла и напугать. Потом они, конечно, обнимутся.
Маруся шла по пустому и темному скверу все быстрее, оглядываясь. Что-то шуршало по бокам, ухало, стрекотало под кустами, шипело тишиной. Как-то даже захотелось обратно – через прутья к тете Лизе, к горшкам, но дом-то ближе уже. Ближе. Кажется. Обычно тут, у скамейки, они с Анфисой начинали обсуждать ужин.
Она увидела силуэт мужчины у дерева, чуть дальше фонаря. Маруся бросилась к нему. И дышать было как-то сложно, как будто не получалось, из-за постоянно ухающего сердца.
– Дяденька, проводите меня домой, пожалуйста.
А то страшно!
Дяденька огляделся сначала, не сразу увидев Марусю, и убрал телефон в карман. Что-то буркнул в него перед этим. И снова огляделся.
– Ты чего тут одна делаешь? – И не дождался ответа, взял Марусину доверчивую ладошку своей огромной в прохладной перчатке и несильно дернул.
Все-таки больше сбегать не будет, думала Маруся. Все-таки страшно еще одной ходить. Хорошо хоть дяденька этот попался по дороге, ему, правда, не очень хорошо. Его потом милиция долго о чем-то спрашивала, и папа по лицу ударил, непонятно откуда взялся вообще. Красный весь, глаза мокрые злющие. А Анфиса все плакала, как Маруся и представляла, плакала и обнимала по десятому кругу. И извинялась, извинялась. Вот балда.
«Наверное, – думала потом уже Маруся, – я все-таки не буду умирать. Такая у меня семья хорошая. Даже мама не ругалась за побег. И ногти ей сразу же зачем-то подстригли, в тот же вечер.
Теть Лизу только почему-то уволили. И забор поменяли на шиферный… жаль. Прутики были веселее.
Лада Сёмина
Живет в Уфе, училась на психолога, работает контент-менеджером. Участница лонг-листа премии «Независимое искусство – 2019». Окончила курс одного рассказа в школе прозы «Глагол».
Зритель
Она говорила, говорила и говорила – в пустоту, сидящую напротив нее за кухонным столом; в безликое нечто, бесшумно поедающее невидимый завтрак; в бесконтрольное облако атомов, разлетевшееся на круглые микронули, как только солнце дотянулось до нашего окна и оставило отпечатки на столешнице и дощечках паркета.
Она рассказывала пустоте смешной случай из детства, перебивала саму себя и переключалась на забавную историю про сынишку коллеги, заливалась искренним смехом и театрально взмахивала руками. Пустота молчаливо и немного надменно принимала ее истории и рассказы, вбирала их в себя, втягивала, как пылесос, отчего становилась для нее еще полнее, ощутимее и привлекательнее. Думаю, она бы даже смогла нащупать что-то в этой пустоте, если бы захотела.
Я стоял в нескольких метрах позади и ждал, когда она обернется. Заметит меня.
Улыбнется так же радостно, как она делала это всякий раз, когда заговаривала по утрам с этим пустым местом напротив. Я не хотел мешать ей, расстраивать ее или прерывать их однобокую беседу. Я лишь хотел, чтобы она меня наконец заметила.
Моя невеста не всегда была такой. Мы знакомы пять лет, год обручены. Собственно, год назад все и началось. Помню, сначала было бормотание. Едва слышно, себе под нос, пока она готовила нам яичницу и наливала чай. Я подтрунивал над ней, в шутку обижался, что она заговаривает мою кружку и что-то там колдует. Она смотрела на меня каким-то рассеянным взглядом, смущенно улыбалась, отшучивалась и замолкала.
Два утра – ничего, видимо, терпела, а на третье она вновь начинала бормотать. Я даже пытался разобрать, что она там говорит, подходил к ней близко-близко, обнимал сзади, утыкаясь носом ей в шею, и слушал. Удавалось различить отдельные слова, что-то вроде «мяч», «голос», «они», «стрекоза», «нужно», но пониманию это, разумеется, не помогало. По-моему, она и сама не понимала, почему произносит эти не связанные в осмысленные предложения слова. Но я не давил: каждый раз, когда я пытался поговорить с ней об этом, она вся напрягалась, съеживалась, как будто ожидала, что сейчас в нее врежется нечто большое и страшное. Я, конечно, сразу отставал от нее со своими вопросами, прижимал к себе, гладил по волосам, и она успокаивалась.
А потом, через, наверное, месяц, я заметил, что ее бормотание стало громче и отчетливее. Она будто осмелела и уже не стеснялась моего присутствия. Поначалу это было даже забавно. Стали проскальзывать целые фразочки, а не просто обрубки. Реплики существовали как бы в отрыве друг от друга, я продолжал не понимать, но это хотя бы было интересно слушать.
Ее смех я слышу только за стенкой. Она смотрит не на меня, но сквозь меня. Разговаривает односложными фразами, неохотно отвечает на простые вопросы и совсем не задает своих. Она оживает только по утрам и живет несколько часов, как мушки-поденки, а потом умирает. А я никак не могу на это повлиять.
Например, она могла сказать: «А у той, ну помнишь, рыженькой, была желтая лейка с утенком на боку».
Или: «Когда начался дождь, я спряталась в старом доме и запела на выдуманном языке».
А один раз она произнесла вот что: «Я не хотела их убивать, но он только молчал, молчал как рыба, понимаешь?»
Она явно к кому-то обращалась. И явно не ко мне. В общем, после нескольких таких дней я забеспокоился по-настоящему.
Она отмахивалась, целовала меня в щеку, говорила, что все хорошо. Через неделю стала добавлять, что понимает, как это странно, но у нее все под контролем. Еще через неделю – что ей это нужно и она не может это прекратить. А месяца через два она призналась, что у нее появился новый друг, он ей очень близок, и она надеется, что я приму его.
«Не переживай, он станет бывать у нас только по утрам, когда мы идем есть. Исключительно на кухне и во время завтрака. Все, ни минутой позже! Он не любит навязываться, поэтому не задержится дольше, уверяю».
Я не знал, как нужно отвечать, когда твоя невеста приводит в дом невидимого друга и просит поддержки. Поэтому кивал и ждал: вдруг она скажет что-то еще? И спустя какое-то время она говорила.
«Мне кажется, ты можешь его смутить. Давай ты будешь уходить завтракать в комнату? Там большой диван и плазма – удобней, чем здесь, правда же? Мы бы и сами туда ушли, чтобы тебя не беспокоить, но ему нравится именно кухня».
Я молча уносил тарелку с бутербродами в комнату и продолжал ждать новостей. А она, разумеется, сообщала их.
«Извини, пожалуйста, мне так неловко… В общем, ему кажется, что ты нас подслушиваешь. А это нехорошо. Ну то есть я и сама так считаю! И мы тут с ним подумали… Ты бы не мог надевать те большие наушники, в которых ты играешь за компом? Пока мы с ним на кухне. Или уходить на пробежку… Ты же давно хотел начать бегать по утрам? Думаю, мы бы смогли подстроить все так, чтоб к твоему возвращению его уже не было и тебя ждала свободная кухня. Здорово, да? Что скажешь?»
О, я хотел сказать многое. Но сталкивался с ее взглядом, беспечным, спокойным и полным надежды. Она не видела во всем этом никакой проблемы. Новые дружеские связи не выходили за рамки ее представлений о нормальном. Я ее жених, а он – бесплотный друг, с которым она устраивает безобидные кухонные посиделки. В конце концов, я провожу с ней больше времени в течение суток, чем этот утренний гость. И это со мной она собирается прожить до самой старости. Я видел, как для нее важно мое принятие. Что еще я мог сказать, кроме слов согласия?
Бегать я не начал, хотя какое-то время правда сидел в комнате в наушниках – как дурак – и жевал свои бутерброды. Позже я понял, как это глупо, и просто пытался осмысливать происходящее. Чем я могу ей помочь? И нужна ли ей помощь, если она так счастлива?
Действительно, после завтрака она просто сияла. Я осторожно заходил на кухню, когда различал шум воды: мытье посуды означало уход ее друга. Я негромко спрашивал, что могу сделать для нее, и она, конечно, смеялась и говорила, что тарелок не так много и она сама справится, а я, конечно, имел в виду вовсе не тарелки.
Ее приподнятое настроение растягивалось почти на весь день, но к вечеру она заметно выдыхалась, тускнела. Ее как будто отключали от питания. Лишали энергии. Она стала рано ложиться спать, на три часа раньше, чем обычно, оставляя меня в одиночестве. Раньше мы с ней засыпали одновременно. Своим сном она обрывала этот утомительный день со мной и приближала новое счастливое утро с ним. Я не мог об этом не думать.
Сейчас, по прошествии почти года после нашей помолвки и первых признаков появления пустоты, мне практически никогда не везет застать ее в хорошем расположении. Завтраки начинаются все раньше и заканчиваются все позже. Ее смех я слышу только за стенкой. Она смотрит не на меня, но сквозь меня. Разговаривает односложными фразами, неохотно отвечает на простые вопросы и совсем не задает своих. Она оживает только по утрам и живет несколько часов, как мушки-поденки, а потом умирает. А я никак не могу на это повлиять. Видимо, я мало похож на ее друга. Хотя ощущаю себя именно им – пустым местом.
Последнюю неделю я тихонько выхожу из комнаты и осторожно подкрадываюсь к кухне. Там нет дверей, и я могу за ней наблюдать. Она сидит ко мне спиной, смеется и активно жестикулирует. Я знаю, куда направлен ее взгляд. Мне все равно. Я даже не слушаю, что она ему рассказывает, – просто любуюсь, какой живой она может быть. Запоминаю, чтобы держать в голове этот образ до вечера: мне тоже нужна энергия.
Сегодня я снова вступил на свой наблюдательный пост – зритель, оставшийся незамеченным увлеченной игрой артисткой. Она как раз заканчивала пересказывать эту услышанную от коллеги историю, как в дверь позвонили. Не ожидая, что она прервет беседу, я пошел открывать.
– Э-э-эй, привет, друг! Мы уже думали, что ты уехал – от тебя неделю нет никаких новостей! – это первый голос.
– Или умер, – поддакнул второй.
– Как ты? В порядке? Давай выпьем чего-нибудь, и ты все нам расскажешь, да? – зазвучал третий голос.
Мои друзья идут прямо на кухню. Я пытаюсь их остановить, лихорадочно придумывая, что им сказать, чтобы не вызвать ни у кого чувства неловкости. Она слышит, что кто-то пришел, и оборачивается. Я виновато смотрю на нее.
– Ты неважно выглядишь, друг, – сетует первый и садится на пустое место. То самое пустое место напротив нее.
Она округляет глаза.
– Можно подумать, год назад, когда мы все познакомились, он выглядел лучше, – хохочет второй.
Она съеживается и втягивает голову в плечи. Я хочу подойти к ней, обнять, как раньше, успокоить, но почему-то не могу.
– Тебе пора выйти на улицу и пообщаться хоть с кем-то настоящим. Помнишь, ты заявлял, что периодически будешь возвращаться в реальность? – подмигивает третий. – Время пришло.
Я смотрю на ее место. Там никого нет.