Все книги превратились в оригами, Их пальцами разрезал брадобрей. Мы вынесли стихи вперед слогами, Как маленьких серебряных зверей.
Мы не в своей тарелке и постели… Окаменела времени халва. Поэты, как семь пьяниц на неделе, – Все разошлись, кто в лес, кто по слова…
Искали свет с фонариком зажженным, Похмелье перепутав с ОРВИ, Но все ни с чем вернулись к спящим женам, Скурив стихи от фильтра до крови.
Мы смелыми заснув, проснувшись в страхе, Висел топор над дымом сигарет. Век двадцать первый, будто парикмахер Над нами лязгал ножницами лет.
Слова пожухли, как цветов охапки, И при свободе разлетелись в прах, А на поэтах загорались шапки От помыслов в горячих головах.
Давно в сети послушные отары. Борцы за правду умножают ложь. Кто знает много, быстро станет старым, Кто мало, молодым пойдет под нож.
Растет для кольев будущих осина, В аду живущим обещают рай. На небе Бог, а на Земле Россия, Жаль, лестницу мы продали в Китай.
Как говорил мне, улыбаясь, Коля, Когда с войны поехали назад: «Мы с одного, брат, ягодного поля, Но поле заминировано, брат».
Алексей Шмелев
Мир от греха ослеп, оглох,
стал грубым, как кирза.
Когда в хлеву родился Бог
и приоткрыл глаза.
И под мерцание комет
и отблески луны
Бог в первый раз увидел свет
с обратной стороны.
И ощутил тепло от рук,
и в нос ударил пот,
Бог в первый раз узнал, как звук
звучит наоборот.
И начал изучать азы,
и ощутил тоску —
прижав беспомощный язык
к шершавому соску.
О, дева, радостнее будь —
тебе страдать за двух!
Иначе миру не вернуть
и зрение, и слух.
Забирайте с собою в могилы свои кирпичи, смрад панельных высоток, благие намеренья тоже. Мне оставьте скамейку у моря в тени алычи. И от мошек броню из загара и соли на коже. Я смертельно устал от людей – их заботы храня. Даже самые близкие – будто бы тянут в трясину. И жена, и друзья, и родители – лучше меня. Но я их не люблю. Я люблю только брата и сына.
Вот такой получился, как Оля сказала, – «чудак». Мы встречались полгода, а я, как «чудак», ее бросил. А к чему я вообще ее вспомнил? (кальва́дос – судак – коктебель – алыча!) И броня, и скамейка, и осень…
А потом возвращенье обратно – в заснеженный край,
край, где небо так низко,
что можно коснуться рукою.
Если это не рай, то тогда существует ли рай?
Где сердечный раздрай утопает в душевном покое.
Ты всю жизнь говорил о любви,
я не слышал тебя.
Ты с любовью касался меня —
я отдергивал руку.
Не порежься, сынок, о небес цифровые края,
когда будешь ползти по воде к изначальному звуку.
Зацвела алыча
в небо Крыма – под ним
я несу на плечах
непроявленный нимб.
Не руби сгоряча
мою голову с плеч —
я несу на плечах
своих – млечную речь.
Я тебе не смогу
рассказать на лету
про Венеру в снегу
и Юпитер в цвету.
Я забыл свою суть —
потому и молчу.
Скоро суд. Мне на суд
принесут алычу.
В апельсиновых рощах холодный туман,
сквозь который к тебе пробираюсь на ощупь…
Что, казалось бы, проще,
когда ты шаман —
пить глазами туман в апельсиновой роще.
Разбуди меня завтра,
создатель игры.
В доме с окнами в сад, переполненный светом,
и верандой – на самой вершине горы,
любоваться на небе вчерашней планетой.
Посмотри, как прекрасен и крепок мой сон —
в нем любимая женщина дарит мне сына.
И глаза у него ярче тысячи солнц,
и какие на ветках висят апельсины.
Я всю жизнь сюда шел – от зари до зари.
Столько раз я себе представлял эту рощу – где-то там…
А она оказалась внутри – прямо в сердце моем.
Что, казалось бы, проще…
Когда последним снегопадом укроет Бог страну мою – погаснет солнце, как лампада, и станет холодно в раю. Необъяснимый и нелепый приобретут в ту пору вид высоток подмосковных склепы и частокол надгробных плит, когда на улицы пустые – что мы из кухни на балкон, полупрозрачные святые сойдут с просоленных икон. Воздастся каждому по вере, золою станут города. И спящий мальчик на Венере не вспомнит Страшного суда.
Столько света вокруг —
с непривычки смотри не ослепни.
Пыль прекрасной звезды оседает на теле твоем.
И от этой пыли умирают все мухи и слепни.
Все, кто пил твою кровь и, напившись, кружил над гнильем.
Как красив этот свет.
Ты бы тоже мог стать этим светом.
Но ты слишком тяжел.
Но грехи тебя тянут к земле.
Ты откроешь глаза и наутро не вспомнишь об этом.
Только пение птиц. Только солнечный луч на столе.
От горних вершин до земных низин:
повсюду следы наших лап.
Господи, я никудышный сын
и никудышный раб.
Я не умею, как царь Давид,
петь для Тебя псалмы.
Господи, мой непотребен вид,
мысли мои хромы.
Знаю: Твой мир справедлив и прост,
не мыслю о мире ином,
вот только, когда начинается пост,
приходят друзья с вином.
Так и припремся оравой всей
мы на небесный трап.
Папа, я в гости позвал друзей…
Мы правда тихонько, пап.
Анна Долгарева
я Ксения, а значит, я Андрей. могилы нет, и нет тебя в могиле. живи, ходи под солнцем и старей – нет смерти, нет червей ее и гнили.
я буду ты, я буду человек,
дитя Господне, розовые щеки,
и этот грязный петербургский снег,
и свет вечерний от небес высоких.
я Ксения, Андрей, ворон сумбур, и смерти нет, и не было могилы, и я иду, иду сквозь Петербург по Ленинграду, Господи помилуй.
На праздники – пустующий роддом, охранник кашляет вчерашним перегаром. Идут волхвы, Азиз и Наримон – уборщик с санитаром,
к девчонке, у которой только сын, она одна, и он совсем один, и больше никого. Азиз смеется: «Нэ плач. Бери тихонько мандарин». И он как солнце.
Господь рождается, и славимо Его, не будет смерти ныне. и в каждом проявленье – Рождество, да вот хоть в мандарине.
Дмитрий Попазов
Раскроешь рот, позволив облакам
Клевать себя, как птицам из кормушки.
Убийца не стреляет по ногам
Хоть жизнь – игра,
Но, все же, не игрушка.
Я уходил от драк и от погонь,
Бросал людей, кривил душой, в надежде,
Что если вбить молчание в ладонь,
То речь не будет той же, что и прежде.
Раздень меня, раздень и отвлеки:
Что видишь, Боже, в ночь перед побегом?
Ты собственному слову вопреки
Сравнял себя с обычным человеком,
А я, как раз, такой же. Посмотри,
Сощурив глаз, лишенный сна и власти,
Как рвет себя на части изнутри
Твое непреднамеренное счастье.
Евгений Дьяконов
Я встретил постаревшую весну, За ниточки дождей ее ко сну Все клонит, клонит… Где ты, ловкость рук? Неужто заболела Паркинсоном? Бесцеремонно ходят по газонам пигментных пятен стаи и стада, мутнеет разноцветная слюда в зеркальных рамах, и вода повсюду.
Скелеты, зомби или куклы вуду – печальные ее однополчане, уже по горло в собственном молчанье, первостепенный видя в том резон – планируют свой бархатный сезон. Шашлык-машлык, диета – не диета, купальник этот, тот гамак возьми! И это все в преддверии зимы, а может, лета.
Выходишь из кинотеатра,
а жизнь воняет тошнотой,
не важно – Сартра ли, не Сартра,
не важно – с этой или с той
стоишь у входа в синема́, летят снежинки обреченно, и черно-белая зима коварная молчит о чем-то.
Посмотришь в падающий снег и, словно жертва зимней секты, вдруг выучишь небесный сленг, забыв земные спецэффекты,
но одиночества хандра и однодневности тревога к тебе опять придут с утра, а это, если честно, много
для человека… Все, что тут,
и все, что там, прими за данность
и проложи себе маршрут
из снегопада в благодарность.
Константин Комаров
Сквозь мозг, заплывший салом, проходит напролом извилистый, как слалом, озвученный псалом.
Да будет звук тот лаком душе и ей влеком, покрытый, словно лаком, небесным молоком.
И выдохнут гробницы многоголосый хор, похожий на грибницы простроенный простор.