В комоде теперь лежали два извещения. Одно на отца. Другое на моего дядю. Он погиб под Новороссийском. Бабушка просила господа уже не первый раз. Мы часто слышали о том, что возвращаются люди, которых все считали погибшими.
Отец мальчика так и не вернулся. Но вернулись выжившие моряки; он встречает их вместе с другими севастопольцами.
Творилось что-то непонятное. Один матрос обнимал мраморную колонну на Графской, гладил ее. Другой плакал в объятиях слепой женщины. Я не знал, что матросы умеют плакать. «Почему я не плачу, ведь я очень любил своего отца?»
Если броситься в море, то сначала будет очень холодно, и в воде рассыплются короткие голубые искорки… В голове плыло… Вспомнилось что-то очень далекое… Было холодно, и отец был в шинели, когда я поскользнулся и хлопнулся в воду. Отец выдернул меня из воды и укутал в шинель. Потом мы ехали на такси, и у меня стучали зубы. Но заболел не я, а он – «от переживаний», как сказала мама.
Это все, что он помнит об отце, которого забрала война. Деталь автобиографичная – отец Черкашина погиб в боях под Киевом. Но вот война закончилась, и жизнь спешит пробиться сквозь нее, прорасти, как стебель через асфальт. Писатель мастерски фиксирует этот переход: как день за днем, упорно жизнь в ее торжествующей повседневности замещает, вытесняет войну. Она вдыхает полной грудью морской севастопольский воздух, и сама книга в какой-то момент тоже кажется глотком воздуха. И хотя в ней и пыльно, и душно, и тяжело, и неуютно, важно только одно – сама возможность дышать.
«Живу с верой и надеждой, что моя любовь к Севастополю, отлившаяся в строки, перейдет от них к читателю, и он полюбит наш славный город так же, сильно и честно, как автор», – говорил Черкашин.
Михаил Визель
Писатель, переводчик с английского и итальянского, шеф-редактор портала «ГодЛитературы. РФ». Родился в 1970 году в Москве. Окончил Московский институт химического машиностроения.
Самая неканоническая книга о войнеИлья Бояшов. «Бансу» («Лимбус-пресс», 2019)
При описании больших исторических событий, таких как Великая Отечественная война, вслед за временем личных историй («окопная правда») и грандиозных эпопей обязательно наступает фаза их синтеза: «большой нарратив», но показанный через какую-то частную на первый взгляд историю, под необычным углом зрения.
В русской литературе по идеологическим причинам эпоха «большого нарратива» в описании войны сильно подзатянулась; но наконец появляются авторы, работающие с, так сказать, другой оптикой. Один из них – петербуржец, в прошлом учитель истории Илья Бояшов. В 2008 году он уже выпустил небольшой роман «Танкист, или “Белый тигр”», описывающий в совершено былинном ключе «дуэль» двух танков, – и в 2012 году книга была экранизирована в виде высокобюджетного кино, что косвенно свидетельствует о «трендовости» такого подхода. И вот теперь Илья Бояшов снова вернулся к истории Второй мировой – и снова нашел необычный ракурс.
Его небольшая историческая повесть, которая в советские времена считалась бы «большим рассказом», основана на реальном дурном анекдоте. Летом 1943 года во время перегона очередного ленд-лизовского «Дугласа» с Аляски в Сибирь летчик Вася, любуясь мощной послушной машиной, при обходе грозового фронта заложил крутой вираж.
Мальчишество, для боевого летчика вполне простительное, если бы не одно «но» – при этом из оказавшегося почему-то открытым колпака кабины пулеметчика выпал его напарник, штурман Леша. Причем выпал над Аляской, то есть над территорией США!
Вася с ужасом вспоминает, что накануне дурак Леха открыто восхищался подаренными ему превосходными американскими ботинками и вообще преимуществами американского образа жизни. А потом, опомнившись, буркнул: «Что, сдашь теперь»? Так может, не случайно выпал, а сознательно сиганул? То есть, прямо сказать, переметнулся? Но почему ж тогда в одном ботинке, оставив второй – тот самый, американский – в кабине?! Ерунда какая-то.
ЧП предсказуемо вызывает панику на советском аэродроме. Но прикомандированный к нему особист паникует как-то особенно яростно – и слышать не хочет о том, чтобы доложить, как требует устав, по инстанции, а приказывает немедленно, сию секунду, вопреки здравому смыслу, собственными силами организовать поиски пропавшего штурмана.
Но оказывается – это не потому, что он сталинский прихвостень или что он сам боится оказаться в лагере и т. д. А по сугубо профессиональным соображениям: на самом деле его интересует не столько сам Леша, сколько содержимое двойного дна его штурманской сумки.
Обе команды делают, как в шахматах, неожиданные ходы по очереди – пока не сталкиваются лицом к лицу. И здесь ведут себя как истинные сэнсэи – лишь обменявшись взглядами, понимают, кто победил, а кто проиграл.
Но это же содержимое очень интересует и ФБР. Которое так же интенсивно ведет борьбу с внедряемыми СССР промышленными шпионами, как советское МГБ этих шпионов засылает. И фэбээровцы тоже немедленно организуют поисковую экспедицию.
Так две команды спецслужбистов начинают гонку на опережение. Только при этом одна, американская, отлично оснащена и может рассчитывать на поддержку местного населения. Другая держится в основном на непонятно откуда берущейся энергии особиста и, конечно, на том, что все-таки свой. Обе команды делают, как в шахматах, неожиданные ходы по очереди – пока не сталкиваются лицом к лицу. И здесь ведут себя как истинные сэнсэи – лишь обменявшись взглядами, понимают, кто победил, а кто проиграл.
Надо отдать должное Илье Бояшову: на очень малом объеме ему удается создать увлекательное и многоплановое произведение. Ведущиеся наперегонки поиски бедового Лехи захватывают, как авантюрный роман. За ходом мысли особиста и фэбээровца, силящихся, каждый со своей стороны, на основе все добавляющихся жутковатых вводных, понять, что же произошло, следишь, как за классическим детективом. Непростые отношения этих самых фэбээровцев с местными жителями, которые вроде как американцы и христиане, но на самом деле индейцы-алеуты (да еще и большей частью с русскими фамилиями, оставшимися от купцов XIX века) и злостные язычники, равно как и вживание русских героев в суровый и величественный аляскинский пейзаж, завораживают, как настоящий вестерн. И наконец, уместными оказываются и рассуждения на извечную русскую тему: почему Россия не Америка? И хорошо ли, если вдруг станет Америкой? (Впрочем, исподволь показывает автор, успокойтесь: никогда не станет.) Так что если можно говорить о современной экзотической приключенческой повести, «Майн Риде и Фениморе Купере XXI века», – то вот он, Илья Бояшов, автор «Бансу».
Да, а почему, собственно, «Бансу»? Бансу – это местный злой дух. Который появляется как предложенный в свое время Юрием Олешей шахматный Дракон – стоящая вне доски фигура, переводящая игру на другой уровень. Но о нем, как о фигуре мистической, нечего и толковать. А вот о фильме «Найти штурмана Демьянова» потолковать очень бы стоило. В 2009 году уже выходил неплохой фильм «Перегон», посвященный воздушной трассе «Алсиб». Но тогда, честно говоря, прошел довольно незаметно. Возможно, сказалась нехватка мощной литературной основы. «Бансу» сумел бы восполнить этот недостаток.
ЗОИЛ
Василий Авченко
Родился в 1980 году в Иркутской области, вырос и живет во Владивостоке. Окончил журфак ДВГУ. Автор документального романа «Правый руль», беллетризованной энциклопедии-путеводителя «Глобус Владивостока», фантастической киноповести «Владивосток-3000» (в соавторстве с Ильей Лагутенко), книги «Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях», биографии «Фадеев» в серии «Жизнь замечательных людей», романа «Штормовое предупреждение» (в соавторстве с Андреем Рубановым), «Олег Куваев. Повесть о нерегламентированном человеке» (в соавторстве с Алексеем Коровашко).
Лауреат Общероссийской литературной премии «Дальний Восток» имени В. К. Арсеньева.
Жизнь Арсеньева
Зачем нам сегодня нужен исследователь, поэт и страж Уссурийского края?
120 лет назад, в августе 1900 года, во Владивосток к новому месту службы прибыл 28-летний поручик Владимир Клавдиевич Арсеньев – впоследствии писатель, ученый, знаменитый исследователь Дальнего Востока.
90 лет назад, в сентябре 1930 года, его не стало.
Еще одна круглая дата: в 2022 году со дня рождения Арсеньева исполнится 150 лет. Убежден: этот юбилей должен отмечаться в общенациональном масштабе.
Знаменитый и непрочитанный
К сожалению, Арсеньева знают и ценят меньше, чем он того заслуживает.
Или мы перегибаем? Им восхищались Горький и Пришвин, предисловие к немецкому изданию писал Нансен, Куросава снимал кино. В Приморье – настоящий культ Арсеньева: его имя носят город, река, главный музей края…
И все-таки Арсеньев недопрочитан. Несмотря на далеко не локальное значение, определен в прокрустову нишу регионального краеведа. Не разобраны и не опубликованы дневники и письма, до сих пор нет полного собрания сочинений. Даже хрестоматийный Арсеньев – широко известные книги «По Уссурийскому краю» и «Дереу Узала», посвященные походам 1906 и 1907 годов, – недоосмыслен.
А нужен ли он нам сегодня?
Арсеньев – не первопроходец: офицеры Венюков и Пржевальский, ученые Будищев, Маак, Шренк, Максимович ходили таежными тропами востока России куда раньше. Он брался за все науки сразу (археология, ботаника, этнография, география, орнитология, ихтиология, лингвистика…) – и, возможно, именно поэтому не успел вбуриться ни в одну из них так, как делают специалисты, отдающие избранной сфере знания всю жизнь. Даже вузовского образования у Арсеньева не было: пехотное училище – и все. Ученой степени не получил, главных трудов – «Страна Удэхе», «Древности Уссурийского края», «Теория и практика путешественника» – не окончил.
Уточнял карты – но нам-то какой прок от тех карт, если в каждом мобильнике ныне есть GPS?
Остаются книги. Но и они, как говорил его земляк по Приморью и внимательный читатель Александр Фадеев, не для всех. Арсеньев работал на водоразделе литературы и науки. Чтение его книг, изобилующих пространными описаниями и гроздьями терминов, – занятие непростое. Да и были в его времена писатели куда более сильные…
Кто такой Арсеньев? Зачем он нам?
Автор
Уникальность его книг – в синтезе документа, изящной словесности, личного опыта. Известна формулировка Горького: Арсеньев объединил в себе Брема и Купера.
Его книги – вовсе не полевой дневник, прошедший редактуру. Арсеньев преодолевал документ, поднимаясь к вершинам художественной философской прозы.
Строгий, даже педантичный наблюдатель – и вдохновенный лирик, романтик: «Так и казалось, что вот-вот откуда-нибудь из-за пня выглянет маленький эльф в красном колпаке, с седою бородою и с киркою в руках…»
Интереснейший вопрос – степень беллетризации, дозировки художественного и документального в книгах Арсеньева. Взять образ гольда (нанайца) Дереу Узала; его прототип Дэрчу Одзял, судя по свидетельствам спутников Арсеньева и его же дневникам, серьезно отличался от литературного двойника. Последний – образ собирательный (чуткий Пришвин: «В Арсеньеве было больше Дереу, чем в диком гольде»), идеализированный. Дереу – «первобытный коммунист», живущий в гармонии с собой и миром, обладающий экологическим сознанием, не принимающий технический прогресс в отсутствие нравственного. Не осмыслив Дереу именно как литературный образ, мы не поймем писателя Арсеньева.
Еще в 1905 году, задолго до экологических бумов, Арсеньев ставил вопрос об охране природы, ограничении рубок, «охотничьем законе». Типичный для него эпизод: отряд спугнул изюбрей, солдат хочет стрелять, но Арсеньев его останавливает. Так же ведет себя таежник Дереу: мог убить нескольких изюбрей, но ограничился рябчиком. «К охране природы, к разумному пользованию ее дарами этот дикарь стоял ближе, чем многие европейцы, имеющие претензию на звание людей образованных и культурных», – пишет Арсеньев, один из первых российских экологов (насколько же он отличался от своего предшественника Пржевальского, которого бы сейчас попросту осудили за браконьерство в особо крупных размерах!). Эколог в Арсеньеве был неотделим от государственника. Он выступал за выдворение китайских «хищников и браконьеров» – и занялся этим сам в 1911 году по поручению генерал-губернатора Гондатти. А когда в 1921 году (Приморье – еще под японской оккупацией) встал вопрос об аренде Командорских островов японцами, именно Арсеньев выступил против.
Тайга, которую Арсеньев сравнивал с храмом, проявила и усилила его скепсис в отношении цивилизации. «Я видел перед собой первобытного охотника, который всю свою жизнь прожил в тайге и чужд был тех пороков, которые вместе с собой несет городская цивилизация», – пишет он о Дереу. Еще: «…Дикарь был гораздо человеколюбивее, чем я. Что же такое культура? Не путаем ли мы тут два понятия: материальная культура и культура духовная… Отчего же у людей, живущих в городах, это хорошее чувство… заглохло». Еще: «Раньше я думал, что эгоизм особенно свойствен дикому человеку, а чувство гуманности, человеколюбия и внимания к чужому интересу присуще только европейцам. Не ошибался ли я…» Стоя у могилы убитого Дереу, Арсеньев выносит приговор: «Цивилизация родит преступников… Обман начинается с торговли, потом… идут ростовщичество, рабство, кражи, грабежи, убийства и, наконец, война и революция». Возможно, именно критика цивилизации, современного городского человека – главное послание Арсеньева нам.
Сталкер Дереу чуток к сигналам одушевляемой им природы: то «рыба говори, камень стреляй», то дерево падает поперек тропы… Арсеньев постепенно начал верить во всю эту чертовщину: в таежном монастыре – свой устав, да и приметы странным образом сбываются. Ни разу не уличенный во лжи, Арсеньев даже описал свою встречу с «летающим человеком» – кем-то вроде йети. А когда проводник и «незаурядный шаман» Сунцай Геонка рассказывает ему о речных женщинах Ганиги, Арсеньев записывает совершенно серьезно – как биолог не то этнограф: «Меня поразило в описании Ганиги сходство с русалками… Может быть, русалки и Ганиги зародились где-нибудь в Средней Азии… Отсюда они попали на запад к славянам и на северо-восток к удэхейцам».
Этика, философия, экология – вот глубинные пласты арсеньевской прозы, которые делают наследие Владимира Клавдиевича современным, важным, нужным.
Он актуален и как публицист. Из работы 1914 года «Китайцы в Уссурийском крае»: «Вопреки весьма распространенному, но ни на чем не основанному мнению, что китайцы будто бы владели Уссурийским краем с незапамятных времен, совершенно ясно можно доказать противное: китайцы в Уссурийском крае появились весьма недавно». Этот тезис не утратил важности, потому что некоторые китайцы и теперь утверждают, что Приморье было китайским, а иные русские им потворствуют. Арсеньев же доказывает: Приамурье и Приморье до середины XIX века китайцев не интересовали. «Амурский… край китайцы почти совсем не знали, и только появление в этой стране русских заставило их обратить на нее свое внимание. Уссурийский же край находился в стороне, и о нем китайцы знали еще меньше… пока не появились Невельской и Завойко». С русскими в конце 1850-х на юг Дальнего Востока пришло российское государство; китайское государство не приходило сюда никогда. Арсеньев доказывает: у России куда больше исторических прав на Дальний Восток, чем у Китая. Не странным ли выглядит наше невнимание к этим арсеньевским мыслям?
Прописав Приморье в литературе, Арсеньев завершил начатое разведчиками и дипломатами XIX века приращение юга Дальнего Востока к России, ибо по-настоящему освоенной становится только земля, ожившая в слове.
Человек
Никак не меньше книг важна жизнь Арсеньева, сам тип его личности: пассионарий, интеллектуал, подвижник, офицер-самоучка, ставший ученым всеохватного, леонардовско-ломоносовского типа. Жизнь его – нечастый в России пример того, как человек реализуется путем не покорения, а, напротив, оставления столицы.
Цельный, честный, волевой; настоящий русский интеллигент – китайцы в тайге даже приняли его за писаря, сочтя командиром казака Анофриева, который «кричал на них, ругался и гнал из чистой половины в помещение для рабочих». Арсеньева кричащим и ругающимся представить сложно. На биваке он читает солдатам сказки Пушкина. Празднует Рождество – специально берет в тайгу хлопушки и золоченые орехи.
Пытался попасть на мировую войну (не удалось) – а вот в братоубийственной Гражданской участвовать не стал ни на чьей стороне. Предложения уйти в эмиграцию отклонил, советскую власть принял. Всегда был государственником, служил России, как бы она ни называлась, – царской или красной.
Мало кто знал, что Арсеньев, мягко говоря, не обладал крепким здоровьем. Его первая жена Анна Кадашевич писала: сразу по прибытии во Владивосток у молодого офицера «заболели легкие от приморской сырости». В 1902 году перенес сибирскую язву. «Затем варикоз, радикулит, грыжа… ослабленное сердце… Испорченный желудок… Он стал проситься на Кавказ на курорт, и врачи сразу дали ему вторую инвалидность. Он уговорил не списывать его в трутни, и тогда дали третью группу», – пишет Кадашевич. В 1928 году врачи подтвердили инвалидность и утрату трудоспособности: «Сохранена способность лишь к легкой случайной работе». А он работал, не рассказывал о своих недугах, до последних месяцев жизни ходил в тайгу – железный человек. Скончался от воспаления легких, полученного в последнем походе в низовья Амура.
В 1913 году путешественник написал памятку для сына Воли – Владимира Арсеньева – младшего. «Не держись устава яко слепой стены, ибо порядки в нем писаны, а времен и случаев нет», – цитирует Арсеньев в этом документе Петра Первого. Оттуда же, рефреном: «Приводи в исполнение свои решения немедленно», «Промедление времени смерти безвозвратной подобно», «Не жди благоприятной минуты, а создавай ее сам»…
Еще: «Ни одного великого дела не совершено нерешительными людьми, стремящимися к обеспеченному успеху».
Наконец: «Работай или умри – это девиз природы, если ты перестанешь работать, то умрешь умственно, нравственно и физически».
Из книги «Дереу Узала»: «Наконец 4 сентября дождь перестал. Тогда мы собрали свои котомки и после полудня вчетвером выступили в дальний путь».
4 сентября 1930 года душа Арсеньева отправилась в последний, самый дальний путь.
Жизнь Арсеньева продолжается.