София Духовная
Родилась в 1991 году. Окончила филологический факультет РГГУ, училась на сценарном во ВГИКе. Пишет прозу со школы. В журнале «Юность» публикуется впервые.
Непобедимый Штангергиссер
Для Штангергиссера цель любой дискуссии состояла в том, чтобы ни один из ее участников не подумал, что Штангергиссер – дурак. С этой целью он принимал участие решительно в любом разговоре, даже если тот не касался ни его самого, ни сферы его интересов. Иначе люди могли бы решить, что Штангергиссеру нечего сказать.
В том случае, когда Штангергиссер действительно разбирался в теме лучше других, он стремился вытеснить диалог собственным монологом и излить на окружающих водопады фактов и парадоксов, подспудно подпинывая слушателей: «Помилуйте, да как можно не знать таких элементарностей? Да каждый уважающий себя эрудит должен выучить это назубок! Назубок, как “Отче наш”!..»
Если Штангергиссер и его оппонент оказывались примерно на одном уровне, Штангергиссер пытался отыскать у соперника какие-нибудь личные слабости. Он бил по ним исподтишка, как бы потопляя неповоротливого рыцаря, который наивно держался системы правильной аргументации, не замечая, как в своих блестящих, но тяжких латах все глубже увязает в трясине. Тогда Штангергиссер лез на него сверху и держал свою голову хоть чуть-чуть, да над водой.
А если случалось так, что Штангергиссеру и вовсе нечего было сказать о предмете дискуссии (например, о ядерной физике, молекулярной биологии, воспитании детей или приготовлении обеда из трех блюд), то он объявлял оный предмет ничтожным и не стоящим обсуждения. Как правило, его враги бывали обескуражены, так как беззаветно верили в общечеловеческую пользу ядерной физики и полноценных обедов (допустим, враги состояли из физика-ядерщика или собственной штангергиссеровской мамы) и силились выдвинуть аргументы в защиту своих компетенций. Но Штангергиссер не удостаивал их вниманием. Он ловко перебивал оппонентов в том месте, где они брали дыхание, и просто начинал развивать какую-нибудь другую тему, хорошо ему знакомую. И снова блистал.
В крайнем случае Штангергиссер прибегал к последнему, смертоносному оружию. И вот как он это делал.
Фразу он не заканчивает, а только грустно улыбается. В этом и состоит прием.
Озадаченные конкуренты не подозревают, что уже смертельно отравлены, но Штангергиссер знает это наверняка…
Представим ситуацию: академики Койфман и Кушнирович обсуждают монографию профессора Клаузнера, посвященную древнеримским акведукам, а Штангергиссер стоит рядом с ними и увлеченно разглядывает окно. Речь академика Койфмана струится, как поток в каменном трубопроводе, торопясь передать его умозаключения академику Кушнировичу, но в какой-то момент ему хочется взять риторическую паузу между двумя императорами. Тут-то Штангергиссер поворачивается к нему с грустной улыбкой и говорит: «Люблю нашу русскую интеллигенцию! Какой убогой была бы наша жизнь без милых, оторванных от жизни кабинетных рыцарей, живущих в своей Касталии, в башне из слоновой кости… Но если смотреть на то, как вещи устроены на самом деле…»
Фразу он не заканчивает, а только грустно улыбается. В этом и состоит прием. Озадаченные конкуренты не подозревают, что уже смертельно отравлены, но Штангергиссер знает это наверняка…
Он знает, что когда Койфман и Кушнирович придут домой, его фраза все еще будет зудеть у них в ушах. Они начнут сомневаться, и мучиться, и спрашивать себя о том, как же вещи устроены на самом деле, и сравнивать себя с «людьми дела», такими как кассирши в магазине «Магнит» или районный сантехник Жора, и к вечеру с горечью признают, что кассирши и сантехники несомненно лучше, полезнее них, специалистов по арамейскому языку и римской колонизации. Кто знает? Может быть, один из них даже забросит науку и станет плохим риелтором, чтобы вместо башен из слоновой кости заняться вполне реальными квадратными метрами. Пройдет совсем немного времени, прежде чем эти маленькие люди, морально побежденные Штангергиссером, срезанные им, как бичом, поймут свое настоящее место…
Так Штангергиссер прослыл очень умным человеком.
Наша Победа
Георгий Панкратов
Родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Вырос и учился в Севастополе.
Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ имени проф. М.А. Бонч-Бруевича. Автор трех книг прозы. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2016 года (проза), победитель Германского международного конкурса русскоязычных авторов «Книга года» (2018). Проживает в Севастополе и Москве.
Самая жизнеутверждающая книга о войнеГеннадий Черкашин. «Вкус медной проволоки». Сборник рассказов («Детская литература», 1969; Переиздание – «Комета», 1994)
Помню встречу с Геннадием Черкашиным на Матросском бульваре в Севастополе, мне тогда было десять. Это была даже не презентация книги, просто человек приехал в родной город, встречался с другими людьми. Выстроилась нехилая очередь. К какому писателю выстроится очередь сегодня? К единицам, и то после творческих вечеров, на книжной выставке, а здесь – просто парк, летний день. Даже те, кто не читал Черкашина, знали: есть такой человек, он местный, он «за Севастополь» в трудные времена.
Я перечитывал эту книгу несколько раз – она небольшая, читается очень легко. Строго говоря, книга эта не военная, а послевоенная. Она о том, как в разрушенном городе восстанавливается жизнь. Но еще ярки, свежи воспоминания о войне, еще все вокруг напоминает о трагических днях. Тем не менее книга не о смерти, а о торжествующей жизни.
В ее заглавном рассказе – весь дух побежденного, но несломленного Севастополя. Немцы захотели снять на камеру «пошатывающихся, слабых, жалких» матросов.
…И тогда я расскажу им о том, как их, пленных, вели по родному городу, который все еще дымился, и как он запел матросскую песню «Варяг», и как все подхватили и пошли четким парадным шагом, с гордыми лицами. Я расскажу им об этом, думал я, и о том, как эсэсовцы зашили Федорову рот медной проволокой.
Сначала ему, а потом всем остальным. Они думали, что теперь моряки замолчат. Они ошиблись. «Веришь, мы снова запели, замычали, чтобы эти гады знали, что это наш город. Наш! Понимаешь, на-аш, а не их, и мы бы допели, даже если бы они пустили в ход автоматы».
Эта история неожиданно рифмуется с послевоенной жизнью севастопольских мальчишек. Жизнь как жизнь: школа, двор, игры в футбол, разве что мяч тяжелый, ведь он вырезан из гусеничной резины подбитого танка – небольшая деталь.
Мы еще утром знали, что в бухте стоит американский сухогруз, который пришел к нам, потому что в Ялте началась конференция. На эту конференцию Рузвельта и Черчилля везли через наш город, чтобы показать им, как он разрушен.
<…>
Когда Котька забил гол, союзники захлопали в ладоши, а самый длинный американец поманил нас к себе. Он показал на какую-то коричневую коробку и сказал, что это шоколад. Как-то моряки угощали меня шоколадам, маленьким коричневым кусочком, который тут же растаял во рту. Другие ребята его не ели – это уж точно. Жереб даже спросил у меня, что вкуснее: виноград или шоколад. Тоже мне, нашел, что сравнивать!
– Виноград – это виноград, – сказал я. – А шоколад – это… это…
– Конфета, – подсказал мне Котъка.
– Какая конфета! – я рассмеялся. – Чудак этот Котъка, нашел конфету, умора, да и только!
– Конфета – это конфета. Подушечка, например, леденец, – сказал я, – А вот шоколад – это шоколад. Это… – я поцеловал кончики пальцев и закатил глаза, – Вот что такое шоколад!
<…>
Длинный офицер присел, навел на нас кинокамеру и кинул плитку. Плитка взлетела вверх и, кувыркаясь, упала на землю. Меня немного удивило, зачем он ее кинул, а не протянул нам, но когда Киндер подбил ее ногой, я все понял. Они думали, что мы вцепимся в этот шоколад и будем рвать его друг у друга, как голодные собаки. Мы будем драться, а они будут снимать, а потом показывать у себя в Америке.
Я крикнул:
– Киндер, пас! – и он мастерски пасанул мне эту плитку, а я с ходу послал ее Котьке – пусть тоже подержится: шоколад ведь!
<…>
Невысокий американец повернулся и пошел прочь. За ним потянулись остальные. Нащупав рогатку, я кинулся следом. Я не собирался стрелять в кого-нибудь из них, нет. Я только собирался хорошим выстрелом разбить киноаппарат. Я видел, как они остановились, и уже поднял рогатку, когда тот, что был поменьше остальных, вдруг треснул верзилу по роже.
Однажды мальчик меняет у пленного немца клипер – голубой двухмачтовый парусник – на кусок хлеба.
– Хлеб?! За эту ерунду, – удивилась бабушка. – Горе ты наше… Просто не знаю, что с тобой делать…
<…>
Старик перестал улыбаться.
– Странные мы люди, – сказал он. – Когда здесь были они, они забирали все, что им нужно. Не спрашивали у нас. Для нас им было не жалко только пуль, а нам не жалко для них хлеба.
Хлеб и пленные – две главные приметы послевоенной жизни, которую Черкашин исчерпывающе описывает одним предложением:
Привычно было видеть пленных, привычно было видеть очереди за хлебом, развалины вместо домов, привычно было видеть море, переходящее на горизонте в небо, а где-то там, за горизонтом, лежала жаркая и загадочная Турция.
Мальчишки дерутся, катаются на велосипеде, пытаются заработать, помогая рыбакам. Здесь вроде бы нет ничего «от войны», обычная жизнь, но вот мальчик приходит домой.
В бабушкином окне мерцал свет от коптилки. Я заглянул в окно. Бабушка стояла на коленях и молилась богу:
– Господи, верни ребенку отца, хоть без рук, хоть без ног, только верни… Может, он в плену, разыщи его, господи, и верни, я прошу тебя…