вал Ромм. Шукшин остановился. “Если вас примут, обещаете прочитать “Анну Каренину”?” – “Обещаю. За сутки!” – “Толстого так не читают. Даю вам две недели”». Тут молодцом выглядит Ромм, что неудивительно слышать от преданной помощницы.
Вот еще более знаменитый вариант истории – вариация предыдущего.
«На экзамене М. И. Ромм попросил Шукшина:
– Расскажите мне о Пьере Безухове.
– Я “Войну и мир” не читал, – простодушно сказал Шукшин. – Толстая книжка, времени не было.
– Вы что же, толстых книг никогда не читали? – удивился Ромм.
– Одну прочел, – сказал Шукшин. – “Мартин Иден”. Хорошая книжка.
Ромм возмутился:
– Как же вы работали директором школы? Вы же некультурный человек! А еще режиссером хотите стать!
И тут Шукшин взорвался:
– А что такое директор школы? Дрова достань, напили, наколи, сложи, чтобы детишки не замерзли зимой. Учебники достань, керосин добудь, учителей найди. А машина одна в деревне – на четырех копытах и с хвостом… А то и на собственном горбу… Куда уж тут книжки толстые читать…
Вгиковские тетки были счастливы – нагрубил Ромму, сейчас его выгонят. А мудрый Ромм заявил: “Только очень талантливый человек может иметь такие нетрадиционные взгляды. Я ставлю ему пятерку”».
В общем, непрочитанный Лев Толстой так или иначе присутствовал во многих версиях.
А вот что вспоминал сам Шукшин, выступая значительно позже, на публике. Тут уж обошлось без Толстого. «Конечно, не забуду, как на собеседовании во ВГИКе меня Охлопков – сам! – прикупил… Я приехал в Москву в солдатском, сермяк сермяком… Вышел к столу, сел. Ромм о чем-то пошептался с Охлопковым, и тот, после, говорит: “Ну, земляк, расскажи-ка, пожалуйста, как ведут себя сибиряки в сильный сибирский мороз?” Я, это, напрягся, представил себе холод и ежиться начал, уши тереть, ногами постукивать… А Охлопков говорит: “Еще”. Больше я, сколько ни думал, ничего не придумал. Тогда он мне намекнул про нос, когда морозно, ноздри слипаются, ну и трешь было… Потом помолчал и серьезно так спрашивает: “Слышь, земляк, а где сейчас Виссарион Григорьевич Белинский работает? В Москве или Ленинграде?” Я оторопел. “Критик который?..” – “Ну да, критик-то…” – “Дак он вроде помер уже!..” А Охлопков подождал и совсем серьезно: “Что ты говоришь!” Смех, естественно, вокруг, а мне-то каково?»
Охлопков или все же Ромм сыграли главную роль в его институтской первой удаче? Василий Макарович говорил то так, то этак… Но все же, думаю, Ромм. Еще одна цитата из шукшинской статьи 1969 года, как раз о авторе киноленинианы Ромме, классике, имевшем, правда, не шесть Сталинских премий, как Пырьев, а «всего лишь» пять: «Абитуриенты в коридоре нарисовали страшную картину: человека, который на тебя сейчас глянет и испепелит. А посмотрели на меня глаза удивительно добрые. Стал расспрашивать больше о жизни, о литературе. К счастью, литературу я всегда любил, читал много, но сумбурно, беспорядочно… Ужас экзамена вылился для меня в очень человечный и искренний разговор. Вся судьба моя тут, в этом разговоре, наверное, и решилась».
Е. П.: Шукшинский «официальный», «авторизованный» вариант поступления вроде и тот, да на деле не тот, что звучит в легендах, в том числе и рассказываемых им самим годы спустя. Например, пассаж про Белинского и Охлопкова. Обратите внимание: Заболоцкому Шукшин говорит, что так пошутил. По современному говоря, «прикололся», ну или подыграл Охлопкову. А говоря «от себя» аудитории, признается, что допустил оплошность и расстроился от этого. «А мне-то каково». Понятно уж, каково – сильно хреново. Несомненный факт тут один: Шукшин поступил в элитный вуз, обойдя сотни желающих. И еще: Михаил Ромм ему действительно помог, из каких соображений – мы не знаем.
Сам Василий Макарович говорил спустя годы: мол, приемную комиссию «видимо, изумило, кого набирает Михаил Ильич. Все-таки я заметно выбивался среди окружающих дремучестью своею и неотесанностью». Что-то, извините Христа ради, не слишком верится в искренность мэтра, якобы заявившего про талантливого человека и «нетрадиционные взгляды». Может быть, он взял Шукшина, чтобы обезопасить свою мастерскую от придирок начальства? Мол, вон какой у меня добрый молодец, выходец из народа, крестьянин, матрос, да еще и партийный учится! Никакой крамолы мы не допускаем! Отношение-то у Василия Макаровича к Михаилу Ильичу впоследствии было, как говорится, сложное… Особенно после защиты диплома. Но об этом мы еще скажем.
М. Г.: В общем, легенд от истины в вопросе о том, почему именно ВГИК был выбран Шукшиным и как он в него поступал, по-особенному или, так сказать, как обычный человек, отделить уже невозможно. Да и не стоит, наверное. Василий Макарович, как мы видели и еще увидим, сам сочинял свою судьбу. Но вот о чем мы можем судить совершенно определенно: о первых шукшинских текстах. Если не считать газетных заметок, а лучше все-таки их не считать, первыми законченными сочинениями Шукшина являются три творческие работы, написанные им в момент поступления во ВГИК. Тут есть точная датировка – август 1954 года. Тут есть сами тексты (сохранились в архивах ВГИКа, опубликованы). Даже авторская оценка есть, чего в отношении многих других работ Шукшина мы не наблюдаем. До первого НАСТОЯЩЕГО рассказа оставалось еще четыре года…
Е. П.: И что характерно, одна из этих работ, собственное маленькое, как бы нынче выразились, эссе под названием «Киты, или О том, как мы приобщались к искусству» Шукшину при всей его требовательности к самому себе даже нравилось. Во всяком случае, вспоминал он его пятнадцать лет спустя с удовольствием: «Был 1954 год. Шли вступительные экзамены во ВГИК. Подготовка моя оставляла желать лучшего, специальной эрудицией я не блистал и всем своим видом вызывал недоумение приемной комиссии. Насколько теперь понимаю, спасла меня письменная работа, которую задали еще до встречи с мастером. “Опишите, пожалуйста, что делается в коридорах ВГИКа в эти дни” – так приблизительно она называлась. Больно горяча была тема. Отыгрался я в этой работе. О чем спорим, о чем шумим, на что гневаемся, на что надеемся – все изложил подробно». Так и есть. А все потому, что речь в этом тексте шла о социальной справедливости. Причем шла в очень острой форме, в такой, какая в более зрелых вещах будет скрыта, затушевана. А здесь прямо: есть Мы, и есть Они. Они – «киты», элита. Мы – большинство, народ. Процитирую это сочинение. Оно и правда о многом, многом говорит, многое пророчит!
«Среди нас неминуемо выявляются так называемые киты – люди, у которых прямо на лбу написано, что он – будущий режиссер или актер. У них, этих людей, обязательно есть что-то такое, что сразу выделяет их из среды других, обыкновенных. Вот один такой: среднего роста, худощавый, с подлинялыми обсосанными конфетками вместо глаз. Отличается тем, что может, не задумываясь, говорить о чем угодно, и все это красивым, легким языком. Этот человек умный и хитрый. У себя дома, должно быть, пользовался громкой известностью хорошего и талантливого молодого человека; имел громадный успех у барышень. Он понимает, что одной только болтовней, пусть красивой, нас не расположить к себе – мы тоже не дураки, поэтому он вытаскивает из чемодана кусок сала, хлеб и с удивительной искренностью всех приглашает к столу. Мы ели сало и, может быть, понимали, что сала ему жалко, потому понимали, что слишком уж он хлопотал, разрезая его и предлагая нам. Но нас почему-то это не смущало, мы думали, что это так и следует делать в обществе людей искусства.
Разговор течет непринужденно, мы острим, рассказываем о себе, а выждав момент тишины, говорим что-нибудь особенное, необыкновенно умное, чтобы сразу уж заявить о себе. Мы называем друг друга Коленькой, Васенькой, Юрой, хотя это несколько не идет к нам.
В общем гаме уже выявляются голоса, которые обещают в будущем приобрести только уверенный тон маэстро. Здесь, собственно, и намечаются киты.
Человечек с бесцветными глазами и прозрачным умом рассказывает, между прочим, о том, что Тамара Макарова замужем за Герасимовым, что у Ромма какие-то грустные глаза, и добавляет, что это хорошо, что однажды он встретил где-то Гурзо и даже, кажется, прикурил от его папиросы. И все это с видом беспечным, с видом, который говорит, что это – еще пустяки, а впереди будет еще хлеще.
Незаметно этот вертлявый хитрец одолевает нашим вниманием и с видимым удовольствием сыплет словечками, как горох. Никто из нас не считает его такой уж умницей, но все его слушают – из уважения к салу.
Почувствовав в нем ложную силу и авторитет, к нему быстро и откровенно подмазывается другой кит – человек от природы грубый, но нахватавшийся где-то “культурных верхушек”. Этот, наверное, не терпит мелочности в людях, и, чтобы водиться с ним, нужно всякий раз рассчитываться за выпитое вместе пиво не моргнув глазом, ничем не выдавая своей досады. Он не обладает столь изящным умом и видит в этом большой недостаток. Он много старше нас, одевается со вкусом и очень тщательно. Он умеет вкусно курить, не выносит грязного воротничка, и походка у него какая-то особенная – культурная, с энергичным выбросом голеней вперед.
Он создает вокруг себя обаятельную атмосферу из запаха дорогого табака и духов.
Он, не задумываясь, прямо сейчас стал бы режиссером, потому что “знает”, как надо держать себя режиссеру.
Вечером киты поют под аккомпанемент гитары “сильные вещи”. Запевает глистообразный тип, запевает мягким, приятным голосом: “Ваши пальцы пахнут ла-аданом…”
Второй подхватывает мелодию, поет он скверно и портит все, но поет старательно и уверенно. Мы слушали, и нас волновала песня.
Только всем нам, пожалуй, странно немножко: дома мы пели “Калинушку”, читали книжки, любили степь и даже не подозревали, что жизнь может быть такой сложной и, по-видимому, интересной».
Элементы культурного кода будущего Шукшина, вплоть до самых зрелых его рассказов, здесь налицо. Например, внешние атрибуты «китов», выделяющие их из общей массы, обозначенной как «мы». Не зря Василий Макарович в своих рассказах будет так цепляться к костюмам, галстукам, шляпам и так далее, обладатели которых с помощью одежды пытаются доказать, что они «другие», не из народа. Или, как сказали бы нынешние «киты», – не из «быдла».