Когда я прогуливался в парке,
мне улыбнулся ребенок,
которого несла на руках девушка.
Я тоже улыбнулся в ответ.
Если в мире осталась возможность
отвечать улыбкой на детскую улыбку,
значит, не все потеряно.
Извлекаю из глаз потертые джинсы неба;
фрагменты прохожих; грязные носки
сугробов и ледяные булыжники улиц;
пустые бутылки из-под новостей;
белое худи Русской равнины;
сырость оттепели; искусственный свет
похолодания; ветер дней; сюжеты
прочитанных книг; слова стихотворений,
испачканные снегом, и наступает весна.
Я ходил по бывшему югославскому городу,
чьи здания были разрушены во время бомбардировок
авиацией НАТО; я смотрел на восстановленный Варадинский мост,
соединяющий берега Дуная; ходил по Набережной жертв рейда;
общался с местными жителями, изрядно поседевшими и морщинистыми,
чьи языки еще помнили русский из школьных уроков;
мне было неловко, потому что внутри прорастало ощущение
стыда за нашу нерешительность, нашу слабость,
перемешанную с черствыми хлебными корками девяностых.
Я чувствовал личную ответственность, хотя в 1999 году
был еще ребенком и вряд ли понимал что-то про
«Разворот над Атлантикой» и Приштинский бросок,
в чьих тенях невозможно спрятаться от Солнца.
Каждое утро я спускался из гостиничного номера на завтрак
в футболке с изображением Путина и российского триколора,
собирая коллекцию удивленных взглядов западных поэтов
(нас было около 30), а после выходил на улицу,
расположенную рядом с площадью Свободы, где шумел
славянскими голосами небольшой рынок для туристов,
а над всем возвышалась католическая церковь имени Марии.
Прохожие с интересом рассматривали меня и мою футболку, улыбались,
махали руками, напоминая детей на экскурсионном
автобусе. Думаю, что мне хотелось таким образом сказать им:
я – русский поэт, беру ответственность за все наши промахи и неудачи,
за все наши слабости и ошибки; мы тут, мы с вами, мы вместе.
Я общался с болгарской поэтессой Елкой Няголовой
и македонским поэтом Ристо Василевским (за что благодарю их,
пользуясь случаем). Еще был польский поэт (его имя я не запомнил),
говоривший на русском, но об этом он сказал случайно в последний
день поездки, поскольку, по его словам, нам не о чем разговаривать.
Я фотографировался с американским поэтом Ленсом Хенсоном
и венгерским поэтом Габором Г. Гьюкичем в знак победы
культуры над политикой.
В один из вечеров мы все выступали на европейском литературном фестивале,
где звучал оригинальный текст, а затем перевод. Я не помню,
какие выбрал стихотворения, но после прочтения ко мне подбежал
двухметровый серб, пожал руку и крепко обнял. Следом тоже подходили
какие-то люди, жали руку и улыбались, а меня переполняло
ощущение родства с ними.
Теперь я пишу это стихотворение и вспоминаю, как
ходил по сербскому городу, где впервые заявил о себе
двадцать первый век, а человечество посмотрело
в его красные заспанные глаза; по сербскому городу, где эпоха
разворачивалась тяжело, как бомбовоз.
В Telegram публикуешь стишок,
сочиняешь короткий кружок,
находясь то в реальности снов,
то в иллюзиях из облаков,
в мельтешениях этих: да/нет.
Хочешь сильным быть, словно Донецк,
но ты слабый, как будто Москва
зарифмована снова с «Москва»
(эта рифма не знает о том,
есть ли жизнь за Садовым кольцом).
На словах ты Пелевин В(э). О.,
а на деле ты сам из чего
состоишь? Из молекул каких?
Из каких заблуждений людских?
Хочешь быть на кого-то похож,
но судьба – одиночный поход
(ты не купишь бессмертье за кэш,
это понял еще Гильгамеш).
Мелочь дней просто так раздавай,
словно это бесплатный вайфай,
получай за морщины рубли,
на фрагменты себя разруби —
будет трудно обратно собрать,
как обломки «Луны-25».
В «Википедии» скажут: был/жил
он, бесценных метафор транжир,
не жалея слова-позвонки
до последней строки.
На улице (за минуту до вьюги;
За полгода до отпуска) Утро задумалось.
Из блога удалился
Еще один подписчик, Любивший меня.
Жил-был круг.
Учитель вошел в класс
И вытер доску.
Небольшой городок,
Где среди знаменитостей Продавщицы магазинов.
Моностиховность
личные аккаунты в социальных сетях
превращаются в кладбища незаметно
пользователь заходил десять лет назад
прижизненный аватар рассматривать жутко
ставший архивом
программным кодом
памятником самому себе
он смотрит в тебя воспоминанием и улыбается
летопись мыслей на стене профиля
небольшие посты
фрагменты биографии пойманные в моменте
через фото из прошлого
можно взглянуть глазами умершего
на пространство
которое он видел в объектив камеры
с каждым годом их становится больше
сколько бы я ни старался обновлять список френдов
Денис Кобленц
Родился в Санкт-Петербурге в 2008 году. Окончил 9-й класс школы «Открытый Ковчег». Пишет стихи и юмористические рассказы.
На вопрос о любимых поэтах – предшественниках, собеседниках, творческих ориентирах – Денис Кобленц отвечает: И. Бродский, Н. Гумилев, И. Северянин, Ф. Г. Лорка. Родившийся в тучном 2008 году, он еще только пробует на ощупь мировую поэтическую культуру – как глубокую воду, в которую готовится шагнуть. Глубина и температура этой воды ему по душе, как и отзвуки голосов, далеко отдающиеся в пространстве («Тишина и всплеск. / Так было, кажется, у Басё»): вслушиваясь в эти отзвуки, можно различить интонации, которые ты захочешь продолжить или к которым присоединишься.
За то (недолгое) время, что Денис занимается литературой, пространство классической поэзии стало для него узнаваемым и родным. В этом и заключается его фишка. С одной стороны, он свой в современном мире высоких технологий, непринужденно подбрасывающем ему ассоциации и метафоры, с другой – и в пространстве футуристического города, населенного тенями Серебряного века, он тоже свой. Оттого так свободно сосуществуют в его лирике занятый телефон и герои Дефо, мигающий светофор на ночном перекрестке и ледяная глубина мировой поэзии: в отличие от многих своих ровесников, предпочитающих жить моментом и признающих только культурное здесь и сейчас, Денис явно ощущает себя частью диахронического мира культуры, перед которым он отвечает за собственное поэтическое слово.
Ты недоступна, как занятый телефон.
И одиночество губит в саду сирень,
Будто в произведении у Дефо.
Не засыпая от гула ночных сирен,
Я надеваю куртку мужскую, в зеленый цвет
Мной перекрашены серые рукава.
И в месте, где я был раньше, меня уже больше нет.
И не коснуться тех, по коим я тосковал.
Я просыпаюсь поздно. Воздушных масс
Давит мне в голову тяжесть. И прогудел
Гомон будильника, и все, что есть у нас, —
Только единство наших с тобою тел.
Я смотрю в глубину.
Там бездонна пучина тьмы.
Ледяная мутна вода.
Незаметно я брошу очки туда.
Вот и все.
Тишина и всплеск.
Как было, кажется, у Басё.
Когда светофоры ложатся спать,
Когда затихают все огни набережной.
Когда отрабатывает последнее па
Девушка, столь элегантная, сколь и набожная.
Когда останавливается быт,
Когда в машине целуются на обочине,
Каждый, как будто бы он убит,
Закрывает свои очи. Нет.
Есть еще те, кому не заснуть ночами.
Те, кто ищут потерянное, осеннее,
Те, кто, не останавливаясь, отчаянно,
Безнадежно ищут собственное спасение.
Те, кто так долго, жестко
Находятся на краю.
Те, кто выдумывают ночную жизнь перекрестков,
Чтобы забыть свою.
Светлана Макарьина
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).