В той, другой жизни, что была до коронавируса, оказывается, было такое, что тогда казалось странным, а сейчас очень бы пригодилось. Нан будто замечательные люди, что организовали октябрьскую «Тавриду» 2019 года, уже что-то знали про будущее: в просторной столовой при входе были аппараты для дезинфекции рук, посуда одноразовая, все общие собрания и большая часть занятий проходили на свежем воздухе…
На спецсеминаре «Искусство редактора» и на мастер-классах, которые я вела, ощущалась удивительная контактность участников. Разговоры о литературе каждый день выходили за рамки регламентированного времени. Казалось, что ты попал в идеальное будущее для каждого литератора: все всех читают, все хотят научиться лучше писать. Как будто литература не Золушка, как на Большой земле в современной жизни, а настоящая принцесса.
И никакой благостности по принципу De mortuis aut bene, aut nihil. Литература еще как жива! Особенно рьяными были дискуссии о том, как организовать литературный процесс.
Каждого участника хотелось за что-то поощрить. Например, Григория Панкратова – не только за оригинальную интонацию и критический взгляд на современную жизнь, но и за политический темперамент и бескомпромиссность. Ирину Михайлову – за вдумчивое исследование далеко не самой благополучной жизни простых людей. Марию Гурову – за умение театрализованно вторгаться в реальную жизнь.
«Таврида» – настолько прославленное литературное пространство, что причастных к ней творцов муз не сразу и перечислишь. Зато в личной судьбе современного литератора причастность к ней знакова: это и аванс, и поощрение.
Георгий Панкратов
Родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Вырос и учился в Севастополе. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ имени проф. М.А. Бонч-Бруевича. Автор трех книг прозы. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2016 года (проза), победитель Германского международного конкурса русскоязычных авторов «Книга года» (2018). Проживает в Севастополе и Москве.
Бухта
Есть в Севастополе место, о котором многие, кто приезжает в город впервые, даже не догадываются. Правда, узнать в интернете о нем не составит труда, нужно просто набрать в поиске: «Пляжи Севастополя». Где-то в конце выданного поисковиком списка будет она – Голубая бухта.
Проблема для ленивого туриста в том, что Голубая бухта очень далеко от центра города, туда долго и неудобно добираться. Рядом Тридцать пятая береговая батарея, памятник истории. Но далеко не каждый, кто отправится туда, пойдет потом на маленький, спрятавшийся от всеобщего обозрения пляжик. Нужно знать, какими тропками обогнуть Тридцать пятую батарею, а чтобы знать, нужно спросить. Да и место почти дикое: из инфраструктуры лишь деревянная лестница, чтобы спуститься со скалы на узкое каменистое прибрежье.
Людей здесь всегда немного, но пляж забит, потому что он крошечный, человек тридцать – вот вся вместимость. Если разместишься у воды, может обдать волнами, если ближе к скале, то на голову сыпется известь и мелкие камешки; порой страшно, как бы не отвалилось чего побольше. Вода чистейшая, если отплыть подальше от берега. В очках для плавания можно понырять и посмотреть на морских жителей, всяких рачков, рыбок, возле больших камней – крабов.
Лежать на берегу и любоваться закатным солнцем, накупавшись, надышавшись морем, выпив немного пива в предвкушении вечера на Приморском бульваре – таков мой простой отдых, пусть я и писатель и мысли о вечном мне не чужды. Так уж совпало, что я приехал в любимый город на сей раз не просто так: только на днях прошла презентация книги, меня спрашивали о важном, серьезном, болезненном для меня и страны. А теперь я лежу здесь и смотрю в небо. У меня пузо, пляжный зонт и полосатая сумка, полотенце с акулами; я обычный отдыхающий, которого все достало и который ровным счетом ни о чем не хочет думать.
Это и так, и не так. Я не хочу думать, но думаю. «О чем ваша книга?» – спросили меня в этом городе. В моем городе, где я давно не живу толком. Ответ уже был заготовлен, я просто воспроизвел его: «Книга в том числе о прошлом. Каждый из персонажей разбирается в ней со своим прошлым, глядя в него из того настоящего, которое когда-то казалось лишь одним из возможных вариантов». Это было так. Мои герои расправлялись с прошлым, со своим личным прошлым, и это была глубоко личная книга, как улитка в раковину, она пряталась в саму себя. Эта книга была обращена внутрь себя, не к миру. И если признаться честно, мне сложно было говорить о ней хоть что-то, кроме того, что уже содержалось на ее страницах.
А сегодня, приехав сюда еще утром, я ощутил стыд. Мы стало стыдно, что к своим годам, считая себя севастопольцем, никогда не бывал здесь еще. Нет, я не о пляже, конечно, о Тридцать пятой береговой батарее. Здесь 75 лет назад разворачивались самые трагичные события в истории страны, в истории Второй мировой. Немцы захватывали Севастополь 250 дней и наконец захватили. Город был стерт с лица земли, но жители защищали его до последнего. До последнего отстреливалась батарея. Когда закончились орудия, стреляли холостыми. Командование покинуло город, бросив солдат без оружия и уцелевших жителей без воды и пищи на произвол судьбы. Отступать было некуда, со всех сторон атаковали немцы, спасения с моря ждали, но оно не пришло. Люди жались к этим отвесам, к скале, на которую я аккуратно посматриваю: не свалился бы камушек. Небольшая компашка разместилась рядом со мной, устанавливают мангал.
Людям не на что было надеяться, море, узкая полоска суши и скала, по которой шли с собаками и автоматами немецкие захватчики. По той же тропе, которой я, беззаботный, спустился сегодня сюда. Я отдыхаю сегодня там, где люди много лет назад встречали медленную и мучительную смерть.
Меня провели по тоннелю, ведущему от батареи к морю: длинный коридор с узкими стенами и низким сводчатым потолком, по которому и просто так, с экскурсией, пройтись страшно. Здесь лежали друг на друге раненые, здесь умирали без лекарств больные, здесь стонали от боли и молили о чуде, зная, что этому чуду не быть. А сегодня здесь иду я. Через час я войду в море. Приветливое, теплое, нежное, встречи с которым я ждал год.
Меня привели в пантеон. Здесь, как в планетарии, круглый купол и чернота. Только вместо звездного неба, планет, комет и созвездий лица людей: офицеров, матросов, медицинских сестер. Вот исчезает лицо, и на месте него свеча, вот исчезает еще одно, еще и еще, а ты стоишь, и над тобой уже только свечи, и вот гаснет первая, и вот гаснет вторая. А ты все стоишь и стоишь, автор книги, презентованной здесь через 75 лет.
О чем я думал, купаясь, нежась в теплой воде и радуясь лету? Что вспоминал? А мне ведь тоже было что вспомнить. «Были такие весы на набережной… несколько лет назад, они говорили еще металлическим голосом: “Добро пожаловать, добро пожаловать”», – рассказывал я на презентации. Не знаю, как бы повел себя, окажись там и тогда… В те годы, один возле моря, а хуже – допустим, с женой, с родными. Без надежды. Не знаю, как повел бы себя теперь, случись это (не дай, конечно, Бог) сегодня. Я просто не знаю, у меня нет возможности это проверить, и я не хочу, чтоб такая возможность была. Не хочу, чтоб появилась ситуация, когда мог бы это узнать.
Но я понимаю, что эти люди, они были, конечно, смелее меня. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что обязан им. Тем, что могу приезжать в этот город и презентовать свою книгу. Я подозреваю, хотя чего там, я это просто знаю, что моя книга мелочь, она и камня не стоит, лежащего здесь. Правда, не только она. Большинство, абсолютное большинство книг.
В свое время я много писал о Крыме, именовал себя гордо (как мне тогда казалось): публицист. Но моя книга была о другом, это были истории, призванные развлекать. И я честно сказал, что буду говорить о книге. Мне не хотелось паразитировать на том празднике, что случился для севастопольцев несколько лет назад, выезжать на этой волне, становиться автором, который пишет о том, что Крым наш. Мне не хотелось быть рыбой-прилипалой, мне хотелось быть маленькой, но свободной рыбой.
Это был мой тихий праздник, тихая радость от того, что в мире, который я так давно знаю, случилась какая-то справедливость, что я имею возможность приехать в мирный город Севастополь и презентовать в нем свою мирную книгу. Я не писал о подвигах, не писал о великих делах и людях, да и сам не сделал толком ничего. Вместо этого я сочинил книгу, в сущности, маленькую, компактную. Книгу мирного времени. Ведь я и сам писатель мирного времени, его горестей и радостей, его реальных и надуманных проблем.
Я знаю, для чего я здесь. И я помню, что есть куда более важные вещи, чем это нехитрое развлечение – раскрыть книжечку, почитать. И, лежа на мирном пляже с дурацким пивом своим, в комфортных резиновых тапках, чтобы камни не резали ноги, я вспоминаю их. Эти светлые лица над моей головой, что через миг превратятся в свечи.
Они говорят мне: «А что сделал ты после нас? Написал книгу?»
И я отвечаю – не им, конечно, себе:
– Да, написал. Я любил и страдал. И жил. Моя жизнь пришлась на это время, и неизвестно, что еще мне выпадет. Мне и таким, как я, остается помнить. Я помню и чту вечный подвиг.
Я живу.
Мария Гурова
Аспирантка Литературного института имени Горького, режиссер Ростовского театра поэтов, победитель «Русских рифм» (2016). Автор сборников «Эпоха» и «Цветы нации». Публиковалась в сборниках «Эксмо-АСТ», «Литературной газете», журналах «Юность», «Литературная учеба», «Южная звезда», «Москва» и т. д. Автор проекта «Фронтовая бригада»(реконструкция агитационных бригад и театров времен Великой Отечественной войны) и сборника современной военно-исторической поэзии и эссеистики «Вечная мировая».
Клуб любимых дочек
– Мне стыдно.
Я ощущала всепроникающий позор, держала его на своих плечах и даже клонила голову к коленям, как, вероятно, делали провинившиеся крепостные перед барином. Я теперь бессовестная и бесстыжая, ужасная дочь, прости меня, мама.
– Прости меня, мама, – говорю я, с усилием поднимаю на нее глаза.
Так себе ситуация: мне семнадцать, и я – разочарование. Я же знаю, что сейчас вспомнят все примеры того, как не надо жить: и кузена, который пробовал наркотики в секции по боксу, и прадедушку-гусара, который проигрался в карты и прокутил целое состояние (кому бы оно только сдалось через полвека в революцию, непонятно), и троюродного дядю-дебошира из истории под названием «Как Сема Кремль просрал». Теперь я, конечно, увенчаю этот список лучших представителей семейной премии Дарвина. Я, можно сказать, его возглавлю. Такого в роду не делал никто, я все понимаю.
– Я все понимаю, – продолжаю исповедь. – И больше так не буду.
Конечно, буду. Она стоит надо мной, стоит над душой, стоит на своем – молчит. Да сколько можно стоять, нагнетая? Обычно ведь ее не унять, а тут она одним (но всем) видом изображает порицание. Выделяет его вместе с норадреналином, видимо. И эта затянувшаяся прелюдия из тишины, какой диктаторы любят начинать свои культовые речи, заканчивается вот этим ее: «Ты хочешь моей смерти». Блестящая фраза, изысканно сочетающаяся с «Вот я умру, с кем ты останешься? С папой? С друзьями своими, временными?». Во-первых, я всегда знала, что мама папу переживет, хотя она упорно обещала обратное. Во-вторых, мама совершенно не желает признавать или хотя бы замечать факт того, что инициатором всех спорных прожектов обычно являюсь я как неформальный и харизматичный лидер, имеющий в запасе упоительных идей на годы вперед. Не все друзья, знаете, такое переживут, поэтому они, конечно, временные.
Но мне стыдно, да. В общем-то, стыдно не за поступок, а за то, что моя мама – королева семейной драмы. А я обычно принцесса, когда слушаюсь.
Когда не слушаюсь, я народ и на фоне развеваются алые флаги и играет «Марсельеза». «Ты хочешь моей смерти». Подожди, дорогая, пройдет много лет и подобных поступков, прежде чем мы станем принимать их как данность. А сейчас обязательно нужно рыдать. Когда она начинает плакать, мне становится по-настоящему совестно. В этом смысл любого бунта: сделать по-своему и раскаяться после победы, иначе грош цена вашей революции. У меня в голове Тамара Бунке подбрасывает монетку с надписью Patria у libertad. И та падает победой Фиделя Кастро. Но мне, в общем, до них далеко. Спустя пять лет такая матушкина истерика повторится по совершенно иной причине. Я поступлю на журналистику, желая стать военкором, хотя мама понадеется, что все же – художественным критиком, потому что про мой культивированный милитаризм она тогда еще не будет знать. Когда же судьба введет ее в курс дела, аккурат перед возможной поездкой, мама сорвет ее такой пошлостью, как неповторимый скандал с имитацией инфаркта. Если у вас есть история про то, как вы кем-то не стали, то добро пожаловать в мой клуб любимых и единственных дочек. «Привет, меня зовут Маша, я поклялась маме, что никогда не поеду на войну». В общем, сами понимаете, мои шансы реализовать свои профессиональные планы становятся возможны, только если война придет ко мне, а я такие расклады не поощряю. Это все ладно, это все неизменно. С этим точно уже ничего не поделать.
Но мне стыдно, да.
В общем-то, стыдно не за поступок, а за то, что моя мама – королева семейной драмы.
А я обычно принцесса, когда слушаюсь.
– С этим тоже уже ничего не поделать. – Я ставлю маму лицом к реальности и тут же пытаюсь защитить от нее, обнимая.
– Ты себе жизнь испортила. – Она утирается рукавом халата. – Ты не сможешь работать. Ни на одну государственную должность тебя с этим не возьмут. Считай, зэчка. Кому ты вот такая нужна?
– Мама, тебе. Но на этом жизнь не заканчивается, алло! И я не собираюсь работать в госорганах.
В общем, в тот день мне было стыдно за то, что довела ее до слез. Но если честно, нисколько не стыдно за то, что у меня появилась эта классная татуировка.