Родился и живет в Беларуси. Окончил Санкт-Петербургский университет физической культуры имени П. Лесгафта. Тренирует молодых боксеров, иногда пишет прозу. Твердо знает: литература делится не на взрослую и детскую, а только на хорошую и плохую.
Карающий ангел Люфтваффе
Гельмут Хельмайер, командир эскадрильи люфтваффе, прижимался к теплой узкой спине, дышал ароматом расплетенных волос Веры и думал о русских женщинах – бабах, как их называют здешние мужики. И как сами славянки иногда говорят о себе. Да, они хороши, эти русские бабы. Проигрывают француженкам изобретательностью в постели, но очаровывают способностью, дикой и первобытной, подчинять покорностью. Сослуживцы, младшие офицеры и бывший командир эскадрильи Клаус Шинкер рассказывали о русских женщинах – диких кошках, которые кусались, царапались и не соглашались на близость, даже если их били по лицу и угрожали оружием. Гельмут таких не встречал. В двадцать семь лет он выглядел бы синеглазым улыбчивым юношей, если бы не шрам через щеку и не пятно обгоревшей кожи на шее от плеча до уха. Со славянскими девушками Хельмайер держался строго, официально и вежливо, изредка пуская в ход рассчитанную и дозированную мягкость. Его обаятельная белозубая улыбка обошла берлинские газеты и попала на почтовые марки к годовщине люфтваффе. Правда, это случилось до того, как в начале декабря сорок первого года ему на хвост сел русский истребитель и изрешетил весь фюзеляж. Гельмут выпрыгнул из горящей кабины и, спустившись на парашюте, оказался на территории, занятой «Иванами». Сутки он, обгоревший, прятался в амбаре русской женщины со смешным, составленным из двух именем Вася-Лиса. Потом русская нашла его и вилами погнала в свой дом. Почему-то она не выдала немца комиссарам. Вылечила. Выходила. Спала с ним, будто с заболевшим ребенком, а когда он, оклемавшись, потянул к ней руки не как к сиделке, а как к женщине, вдруг превратилась в послушную, несмелую, но отзывчивую на ласки бабу.
Через три дня какой-то меткач, возможно, сослуживец Гельмута, прямым попаданием разнес в труху сарай, и русская зло сказала любовнику:
– Ваши!
Он, не зная слов ее речи, понял и ответил по-немецки:
– Вася-Лиса, идет война. Ваш фюрер Сталин хотел первым напасть на Германию. Мы вынужденно нанесли упреждающий удар.
Еще через день мимо избы прошли танки Гудериана, и Хельмайер вернулся в эскадрилью. Несколько раз он хотел навестить красивую сильную женщину Вася-Лису, но служба не позволила.
Второй раз он был ранен под Сталинградом. Отбомбившись по скоплению русских за Волгой, возвращались на аэродром. Самолеты сопровождения увязли в бою с истребителями врага, и «идти» пришлось без прикрытия. Тут-то их и настигла вторая эскадрилья русских истребителей. «Иваны» постепенно овладевали тактикой. Раньше они не догадывались отсечь охранение, а потом, другими силами, взяться за бомбардировщики. Хельмайер посадил истерзанный самолет, но выбраться из кабины не сумел. Потерял много крови из раскореженного бедра. Слава богу, поврежденными оказались только мышцы, и через два месяца Гельмут уже ходил на костылях.
Мариша работала санитаркой. Ее отец – поволжский, так сказать, русский немец, и в начале войны красные угнали ее семью куда-то на восток. Сама она спряталась у родни матери.
– Я – русская! – говорила Мариша, но по-немецки изъяснялась не хуже Гельмута.
Однажды ночью она избила его подушкой за утверждение «Наполеон выиграл битву под Бородино». Оказывается, в советских школах учили наоборот: победил Кутузов и, одолев Бонапарта, зачем-то оставил Москву.
Маришу арестовали. Выяснилось, что со многими врачами и санитарами она вела большевистскую пропаганду. Гельмут пытался узнать о ее судьбе, но ему намекнули: безопаснее для него забыть об этой связи, на допросах она отрицала свою арийскую кровь и упрямо называла себя русской, а за близость со славянкой вполне можно оказаться в штрафной роте.
После русской немки Хельмайер какое-то время не подпускал к себе баб, но скоро понял, что так он делается еще интереснее для местных женщин. Конечно, те, кто предпочитал схватить русскую фройляйн за волосы и заломать на ближайшем сеновале, чаще хвастались победами, но зато Гельмут, когда находилось время на тактическую игру, получал всю нерастраченную покорную нежность славянских девушек. Недавно он даже стал первопроходцем, но не хвастался этим перед сослуживцами, с особым наслаждением рассказывающими о лишении девственности какой-нибудь русской девчонки.
Теперешняя подруга Вера возглавляла ячейку БСМ – Белорусского союза молодежи – и запрещала Гельмуту использовать те два или три десятка русских слов, которые он знал. Почему-то, когда он называл ее «Ты мое любимый фройляйн!», она обижалась, а если он говорил: «Ты мое коханая фройляйн!», радовалась и тянула его в уединенное место. Маленькая, но с тонкой талией и двумя выдающимися полушариями груди, она отличалась неожиданной физической силой для девушки, и иногда казалось, не он, а она его берет во время близости. Открыть ей тайну, что солдатам Германской империи запрещено спать со славянками, он боялся. Еще Хельмайер боялся, что Вера думает об их браке и детях, но вчера вечером, когда он угостил шоколадом ее сопливого племянника, она, странно истолковав поступок, сама заговорила о супружестве. Возможно, потому, что воспитывала ребенка одна. Ее сестру, мать мальчишки, учительницу белорусского языка, коммунисты расстреляли в тридцать восьмом году.
– Ты, Гельмут, не надейся, я замуж за тебя не пойду! – Немецкий у Веры звучал правильно, но слишком твердо и старательно.
– Почему? – Хельмайер изобразил удивление и печаль на лице: пусть думает, что он ни о чем больше не мечтал, как повести под венец женщину с оккупированной Империей территории.
– Я стану женой только чистокровного белоруса, – твердо заявила Вера.
Она оказалась большей нацисткой, чем офицер эскадрильи бомбардировщиков люфтваффе.
В четыре тридцать утра Гельмут тихо встал с постели в приземистой деревенской избе. Одевался он споро, но тихо, стараясь не разбудить девушку. Взгляд, все еще полурассеянный спросонья, натыкался на углы и предметы, которые летчик мог назвать (даже в уме проговаривая слова с акцентом) на наречии здешних унтерменшей: «ла-ф-ф-ка», «сто-о-оль», «петч-ч-ка», «лож-ж-ак», «коу-у-дра-а», «деф-ф-фка».
Взглянув на Веру, он неожиданно для себя почувствовал, как, оказывается, сильно привязался к ней. К не слишком умелым, но старательным ласкам, постоянной заботе о чистоте его одежды, к ее смешному немецкому языку – словно она тренирует командный голос.
Очередной вылет. Обыватели из штатских думают, что летчик, сбрасывающий бомбы на мирные города и деревни, повинен мучиться совестью. Мнение это происходит из наивной веры: с неба должна снисходить только благодать и радость для всех. Так вот нет. В небе Хельмайер преображался. На земле он не мог пройти мимо бездомной кошки и не покормить ее. За облаками он делался другим. Карающим ангелом, возмездием Божьим, молотом Тора, молнией Зевса, посланцем и слугою Смерти. Это не Гельмут сбрасывал бомбы – само Небо. Разве те, на чьи головы или жилища падала кара, принесенная на крыльях Гельмутова самолета, всегда жили по совести? Всегда соизмеряли свои поступки с заповедями Божьими? Хельмайер считал, что невинные и достойные жизни избегут попадания его бомб. Он даже придумал небольшую молитву: «Господь, направь меня к тем, кто заслужил Твою кару!» С этими словами бомбежка превращалась в исполнение двойного долга – перед Отчизной и перед Богом. Здесь, в тылу армии, неожиданно приходилось совершать больше вылетов, чем на фронте. Гельмут сильно уставал.
В день его последнего вылета эскадрилье Хельмайера поставили нелепую задачу бомбить болото. В трясине прятались бандиты, партизаны, как они сами себя называли. Забрасывать бомбами горстку людей, засевших в непролазной трясине, – примерно как стрелять из пушки по куропаткам! Можно, конечно, но не лучше ли использовать дробь? Впрочем, приказы не обсуждают. Восьмой или даже девятый заход над трясиной закончился бедой. Бандиты, которых на болоте и оставалась-то после дня бомбежки горстка человек, применили какое-то дурацкое, нелепое оружие – противотанковое ружье закрепили на колесе от деревенской телеги и поставили на высокую треногу. Вышло что-то похожее на зенитную пушку. Вероятность успешного выстрела из такой «зенитки» определялась только везучестью наводчика и ничем более. Но Господь отвернулся от Гельмута Хельмайера. Бандит попал из своего невозможного орудия прямо в кабину самолета. Такое и из настоящей зенитки можно сделать раз в десять лет. Гельмуту разорвало плечо, а перекосившееся сиденье зажало его между штурвалом и спинкой кресла. Стремительно теряя кровь и высоту, Хельмайер подумал: может быть, он нехорошо поступил, обманывая славянку Веру про возможность свадьбы и их общих детей. Она стала бы хорошей матерью. И она единственная девушка, которую он познал первым. Гельмут хотел в обмен на жизнь пообещать Господу найти способ жениться на славянке, но потерял сознание, а через несколько секунд почти ничего не осталось ни от бомбардировщика, ни от самого Хельмайера…
Сергей Острог (Украина)
Живет в Ивано-Франсковске, писатель, драматург, сценарист. Пишет сценарии для рекламы и рекламные тексты. Любимая тема в прозе – странные люди. Легко находит контакт с «городскими сумасшедшими», преступниками, людьми с девиантным поведением, социопатами, маньяками и людьми с заниженной социальной ответственностью. Точнее, это они ищут с ним контакт, а Сергей пытается от них отделаться. Получается не всегда.
Темная сторона
Вова был немного загадочным: носил джинсы, фирменные солнцезащитные очки и дефицитные кроссовки – всего этого в советском городке было не достать. Требовалось ехать, и даже не в Киев, а в Москву. Еще у него были «жигули», причем менял машины он частенько. Для общества, где автомобиль покупался один раз в жизни, а затем передавался по наследству от деда к внуку, это выглядело вызывающе.
Когда подруги спрашивали у Вовиной мамы, где работает ее сын, она пожимала плечами: «Фарцует, наверное». Поэтому долгое время принято было считать, что Вова – фарцовщик. Почетная деятельность в начале 80-х. Только когда он получил свой первый срок – семь лет за разбой, стало понятно, что специализация у Вовы не такая уж и мирная. Подруги Вовиной маме вопросов больше не задавали.
К слову, некоторые модные вещи, а в частности джинсовый костюм Montana и кроссовки, кажется, Ессо, достались мне. Из-за этой одежды посторонние думали, что я из крайне обеспеченной семьи, хотя это было не так. Вряд ли Вовина мама знала, что та небольшая и едва заметная заплатка под мышкой справа на самом деле закрывала дырку от острого колющего предмета. И уж конечно, Вовина мама не знала, что у Вовы в этом месте образовался шрам.
Материнская стратегия ничего не замечать помогала справляться с тревогой за судьбу сына. Вероятно, мать замечала, что из Вовы постепенно получается непростой человек, чья настоящая жизнь проходила где-то на темной стороне советской действительности.
После отсидки Вова вышел возмужавшим и еще более разумным – там, где он отбывал наказание, была возможность заниматься спортом и читать книжки, поэтому парень напоминал скорее действующего атлета, аспиранта физвоса, а не бывшего зэка. Тетя Тоня, так звали мамину подругу и Вовину маму, утверждала, что он даже немного подрос.
Вова держался, как актер Николай Еременко из фильма «Красное и черное»: был обходителен с мамиными подругами, мог поддержать светскую беседу о театре или кино. Разбирался в книгах и мог достать любую дефицитную серию без обычной для остальных советских читателей повинности сдавать макулатуру.
Ярлык сидельца к нему не клеился: выглаженный, побритый и прекрасно пахнущий, в легком кожаном бомбере или плаще, который можно было увидеть только в журнале «Экран» на Леониде Филатове или Александре Абдулове, Вова подъезжал к нашему подъезду на белых «жигулях» третьей модели, чтобы забрать свою мать из гостей. Если он не поднимался в квартиру, а сигналил, то я выбегал во двор, чтобы посидеть в машине на новеньких дерматиновых сиденьях, пока тетя Тоня прощается с подругами, а потом прокатиться с ними до выезда из дворов, к дороге.
Подростковым умом я понимал, что Вова крутой. Я слышал несколько раз, как родители обсуждали между собой его отсидку. Но в наших коротких встречах от него ни разу не промелькнуло что-то, что могло хотя бы намекнуть о темной стороне: он не матерился, не мурчал, не плевался, говорил поставленным голосом, кажется, баритоном.
Мы могли обсудить фильм или книжку, покурить, у Вовы был «Мальборо», а мне было семнадцать, и я уже курил почти официально. Сейчас я не уверен, что ему было интересно со мной. Скорее, это было из-за уважения к моей маме, да и вообще из-за воспитанности и необходимости присутствовать на светлой стороне.
Когда Вова сел второй раз, то беспокойства у тети Тони уже было меньше: во-первых, у нее появился внук. За несколько лет свободы Вова женился на судье, которая судила его в первый раз. Во-вторых, связи невестки помогли сделать срок минимальным, а его отбывание – в местах не столь отдаленных, как в первый раз. Статья, как я сейчас понимаю, тоже была выбрана с тем расчетом, чтобы отсутствовать на свободе недолго. Наконец, Вова сел, когда в городе начался большой отстрел криминальных авторитетов «неизвестными людьми». Буквально за полгода с улиц исчезли козырные тачки, а в залах кафе и ресторанов было не встретить братву. Заведения, которые работали только для этой целевой аудитории, пришли в упадок, а то и вовсе сразу закрылись.
Я уже был достаточно взрослый, чтобы объективно оценивать происходящее. Тем более некоторые мои знакомые также попали под раздачу: одни сели, другие остались вечно молодыми. Темная сторона, конечно, не осветлилась, но опустела. Ненадолго. Получается, Вова благополучно пересидел смутные времена.
Когда Вова вышел, то иллюзий уже ни у кого не было: мать давно поняла, что сына не изменить, поэтому сконцентрировалась на воспитании внука – Вовы-младшего. Ситуация для плотного общения бабушки и внука сложилась благоприятная: жена Вовы-старшего тоже рассталась с иллюзиями и завела новую семью. Мальчик от первого брака ей немного мешал. Сам Вова-старший не расстроился, а, казалось, был рад, что все само собой устроилось: жена счастлива в новом браке, мама счастлива с внуком, сын присмотрен, а значит, ему не надо себя насиловать, чтобы наведываться на светлую сторону.
Отсутствие конкуренции, безупречная репутация в темной среде и отличные коммуникативные способности помогли Вове быстро встать на ноги. В заоблачные высоты он благоразумно не влезал, а на своем среднем уровне устроился суперкомфортно. Дела были, но Вове за них ничего не было. Так бы он и состарился в тени парковой аллеи у любимого казино, если бы не одна досадная случайность.
В самую короткую ночь лета Вова с компанией отмечали в ресторане возвращение старинного друга, даже брата, отмотавшего десятку. Стол ломился, шампанское лилось, музыкантам пришлось задержаться.
Едва светало, когда настал момент грустных песен. Растроганная братва вспоминала добрым словом отсутствующих коллег, и возникла идея проехаться к СИЗО, благо всего 400 метров по асфальтированной прямой дороге. Девушек решили оставить: негуманно дразнить сидельцев женскими телами. Из ресторана прихватили с собой выпивки, еды, чая и сигарет, всерьез рассчитывая «подогреть пацанов», томящихся в неволе. Погрузились в джипы и вереницей тронулись в сторону тюрьмы, так в народе называли изолятор.
Четыреста метров – Майкл Джонсон пробежал эту дистанцию за 43,18 секунды – так мало от воли до неволи: один раз нажать на газ и затормозить. Разогнаться получилось, но остановиться – нет. Колесо «чероки» попало в канализационную шахту, не прикрытую люком, и машина кубарем катилась до самых ворот СИЗО, через которые все участники кортежа не раз и не два попадали с воли внутрь или на этап. Вова умер на месте. Кроме него, никто не пострадал.
Тетя Тоня пребывала в прострации, поэтому похороны организовали Вовины друзья. Ни с кем из них она не была знакома. Глина гулко сыпалась на гроб, а она крепко прижимала к себе внука. Вова-младший не плакал, потому что для него в жизни мало что изменилось. Он с интересом наблюдал за происходящими вокруг хлопотами и, казалось, не понимал, к чему вся эта скорбь. Но парень он был воспитанный и интеллигентный, поэтому вопросов не задавал и сам не высказывался.
Когда кто-то подходил к нему, чтобы представиться, он сдержанно пожимал руку. Когда ему говорили о защите, поддержке или «чтобы он не стеснялся и обращался в случае чего», он кивал.
Я уже не жил с родителями, поэтому о судьбе Вовы-младшего узнавал из родительских рассказов. Тетя Тоня с мамой по-прежнему дружили и ходили друг к другу в гости. Первое время на встречах присутствовал внук, потом парень подрос – и со стариками ему стало скучно. Жизнь летела широким шагом, и ничто не говорило, что на внуке природа отдохнула.
Пацан был умен, в меру физически развит, но без явных склонностей к чему-либо. То есть космонавтом, футболистом или пожарным он стать не мечтал. Особых хлопот тете Тоне также не доставлял: учился хорошо, не хулиганил, иногда ночевал у мамы. Разве что быстро научился использовать их с бабушкой холодные отношения и в сложном возрасте, бывало, мог завеяться неизвестно куда на пару дней.
Действительно, тетя Тоня невестку не слишком жаловала: считала, что будь Вова при жене, то трагедии не случилось бы. Что думала по этому поводу сама невестка, мне неизвестно. С ней я совсем не знаком, и виделись мы лишь однажды, на их с Вовой свадьбе.
Зная о проблемах между мамой и бабушкой, Вова мог выбрать момент, чтобы пропасть без особого кипиша со стороны женщин. А когда те начинали бить тревогу, он уже объявлялся. Послушно получал свое, и жизнь снова входила в привычное русло. Настоящее беспокойство у мамы и бабушки началось после Вовиного выпускного. Целый год женщин трясло от страха за судьбу мальчика. Но мамины связи помогли избежать реальных сроков – кражи, как говорила тетя Тоня. Однако что-то мне подсказывало, что она выдавала желаемое за действительное: «На самом деле там не закрытый перелом, а открытый».
Через год Вова женился, и все причастные к его судьбе выдохнули. Бытовых проблем в молодой семье не было: и жильем, и материально молодых обеспечили родители с обеих сторон. Присмирел, носился с беременной женой.
Родился мальчик, и по заведенной в семье традиции его назвали Вовой. Получается – младший. Но младшим малыш был недолго, потому что года через три Вова-старший исчез. Ни связи его мамы, ни тети-Тонина интуиция не помогли отыскать парня. Как будто испарился человек. Теперь тетя Тоня ждет выходных – вдруг правнук забежит в гости. Растет парень хоть куда: умный, красивый и, по словам тети Тони, вылитый Вова. Это и беспокоит пожилую женщину.