Живет в Ереване. Помимо литературы, увлекается живописью и музыкой. Обнаруживает в себе полное отсутствие итогов своей жизни. Зато неожиданно, вместе с отсутствием итогов, обретает легкость бытия, а с ним и спокойное плавание.
Когда деревья стали большими. А ночи были лунными
После войны, когда освободили Шен, дом, который мы построили и в котором не успели пожить, заняли. Непонятно каким образом. Дом был добротный, вот и решили «освободители», что хозяйка не вернется, а хозяин умер еще до войны, значит, можно спокойно дом обжить, что они немедля и сделали. Мы ринулись в Шен. Мы – это Ма, я и моя четырехлетняя малышка. После горячих разборок дом очередной раз освободили, и мы взялись за вахту – выстоять в доме все лето. Дом стоял на самой окраине Шена, в лесу, а так как Шен раскинулся в ущелье, то и вообще не был виден, тем более что между домом и деревней раскинулось старое кладбище, которое, уже новыми обелисками, маячило совсем рядом. Все было запущено, жители не вернулись в разбитые и разграбленные дома, из тысячи домов ожила от силы только сотня. На ступеньках и на стенах дома зияли следы от пуль и снарядов. В доме только печка и две железные кровати, которые мы поставили рядом, так, чтобы ребенок спал в середине. Сад за домом зарос и смешался с лесом. Мы потихоньку чистили его и даже посадили зеленую фасоль и какую-то зелень.
Ночь была лунной. Дитя спало, тихо посапывая во сне, а вот мы не могли уснуть. Непривычная, абсолютно глухая тишина давила так, что лопались перепонки, иногда ночь разрывал жутких хохот шакалов. Ма осторожно ворочалась, но кровать все равно ржаво стонала и скрипела. В первые дни, с непривычки, сон не шел, и мы засыпали только под утро. Иногда мы перекидывались фразами, что-то обсуждали, но Ма и так была неразговорчива, и я, давно привыкнув к этому, не донимала ее своими проблемами. Так мы и лежали обе, как два бревнышка, уставившись в темный потолок. Было часа два ночи, когда мы обе услышали шорох. Странный, непривычный звук исходил из сада. Мы не притихли, мы застыли, казалось, что сердце тоже остановилось, работал только слух. Вначале пришел звук тяжелой поступи, потом опять шорох. И пауза. Потом опять – поступь – пауза. Кто-то волочил по земле что-то тяжелое, очень тяжелое. Труп? Вокруг полно мародеров. Тащили все, что могло пригодиться в хозяйстве. А что могли тащить из сада, который давно лес? Шорох приближался к дому. Надо было что-то делать. Ма не шевелилась, она окаменела в кровати. Я шепотом сказала, что посмотрю в окно, но Ма не ответила. Стараясь не скрипеть, я сползла с кровати, зачем-то взяла в руки топор, который всегда на ночь ставила рядом, и на цыпочках подошла к окну. Шорох, уже явно различимый, тяжело чавкал за окном. Надо было выглянуть, но я никак не решалась. Что мы будем делать, как выкрутимся, вокруг ни души. Пересилив ужас, я осторожно отодвинула занавеску и стала вглядываться в сад.
– Ма, это дядюшкин осел. И он жрет нашу фасоль.
На ночь дядюшка привязал осла к дереву в глубине сада, потому что ослы любят свободу и в стойле не спят, мало того, могут уйти далеко, а там – волки. Но, видно, дерево оказалось деревцем, и осел сломал его, а так как был привязан, то тащил этот «труп» за собой. Ма ожила и бросилась защищать фасоль. А я, наверное, с тех пор решила не красить волосы, уже и не помню.
Поэзия
Андрей Расторгуев
Поэт, переводчик, публицист, член Союза писателей России.
Родился в 1964 году в Магнитогорске. Окончил Уральский государственный университет в Свердловске и Российскую академию государственной службы при Президенте России в Москве. Кандидат исторических наук. Автор книг стихов, переводов и литературно-критических статей, многих публикаций в литературных журналах, участник ряда антологий. Лауреат Государственной премии Республики Коми, премии имени Бажова, Рождественского и ряда других литературных наград. Живет в Екатеринбурге.
«Поменяла весна времена и цвета…»
Поменяла весна времена и цвета —
молодая листва на просвет золота:
невесомую дымку едва окропил
осторожною прозеленью хлорофилл.
Да не долгую пору она молода,
а покуда черемуховые холода,
и ладони живой чешуи листовой
над землею древесною и кустовой
непременно сомкнутся ступенью
между яростным светом и тенью.
Ибо все в равномерном пути бытия
обращается снова на круги своя,
но – всегда в кулачке зажимая
лоскуток золотистого мая.
Обед в ялуторовске
Не сквернословен и не лют
в рабочий день обыкновенный
несуетливый русский люд
в ялуторовской пельменной.
Благонадежный общепит
за обихоженным забором
предусмотрительно стоит
между острогом и собором,
и, повышая оборот
ему обедом непременным,
здесь туристический народ
мешается с аборигенным.
Приговоренный на расход,
при всякой новой перемене
он выживает – и живет,
ест рукодельные пельмени
и чертомелит свыше сил,
собору близок и острогу…
А я всего-то заходил
поесть на дальнюю дорогу.
«Хождение по вода́м…»
Хождение по вода́м —
как будто по проводам:
лишь затвердевая льдом,
противятся посоху.
Но ежели по мосткам,
мореным тугим доска́м,
уложенным над песком —
воистину посуху.
Упрямоходящим приз —
пронзающий море пирс:
пожалуйста – обопрись
и переступи границу.
Хотя нетверда вода —
не запечатлит следа,
в том невелика беда —
на памяти сохранится…
Что утром на сквозняке
при чутошном поплавке,
с бельем ли, накоротке
сполоснутым в холодину,
да с цыпками на руке,
что в Сопоте-городке
или Санта-Монике —
смыкаются воедино.
И самый зыбучий пирсик
земной прибавляет пирсинг,
цепляя собой прибой,
как проволочной скобой…
Булавкою просквозит —
и мир переобразит
в диковинный композит,
слоеный и многоликий:
и местные исподтишка
поодаль от бережка
забрасывают на окушка
во Тихий или Великий.
И, может быть, у окна
пространства и времена
надежно еще одна
удерживает зацепка —
оправдана в языке,
по счастью, не в языке,
а в дочерином пупке
серебряная скрепка…
«Когда Алма-Ату карагачи…»
Когда Алма-Ату карагачи
сиюминутным золотом омыли,
мы яблоко с тобою преломили
душистое в густеющей ночи.
Глубинами осенней немоты
мы – прежние, но зрелости согласно
былого нет у яблока соблазна,
и нет Алма-Аты – есть Алматы.
Как под напором селевой воды,
что движется безмолвно и уперто,
не только легендарного апорта
не уцелели многие сады.
Но снова темноту и немоту
года переступают осторожно,
когда все было ясно и возможно —
лишь легкая оскомина во рту…
«В золотом жерновке на руке перемелется жизнь, не хрустя…»
В золотом жерновке на руке перемелется жизнь, не хрустя, —
прохлаждаться не надо, да незачем и в огород торопиться…
Плоть от жилистой плоти устроивших город железа живучих крестьян,
временами отец говорил нам: учите язык – пригодится.
Что он знал о Востоке и Западе, дальше Болгарии не побывав,
сыновьям на дорогу какие задумывал верные метки?
В родовом почитании отчества или на собственный разум и нрав
я по юности ранней довольно умел по-немецки.
Но живая вода выгибает и сносит затворы лежачих плотин,
глину лижет и камень грызет после вешней оттайки…
Обе дочери знают английский, а младшая – греческий и латынь,
а учить, получается, следовало китайский.
Да не время метаться, и некуда, и не к лицу,
словно юркие стайки у края земли начинающих рыбок…
И всего-то вдогонку могу я сегодня ответить отцу,
что по-русски пишу, говорю и читаю почти без ошибок.
«Не своди устало рот…»
Не своди устало рот —
губы алы не губи.
Из сиреневых ворот
вылетают голуби.
Под остриженным кустом
своды выгнуты мостом —
ветки переплетены
зелены…
Там на стороне иной
за сиреневой стеной
семечки для голубей
или небо голубей —
в полный рост не увидать.
Видно, надо приседать,
словно к нижней форточке,
на корточки.
Видно, надо рисковать,
чтобы тело расковать
или сердце – начали!
Да иначе ли?
«Был – имя рек, а станешь – имярек…»
Был – имя рек, а станешь – имярек,
в летучий снег войдя летучим пеплом…
Двадцатый год добил двадцатый век —
остались те, кто выжил в двадцать первом.
Носители ославленных идей,
любители блуждающих огней,
хранители целительного слова,
упертые ценители теней
и облаков небесного улова,
спасатели ветшающих корней —
но и оберегатели живого…
Пока растет – мы не наперечет,
хоть и по нашей очереди тоже
часы, как счетчик Гейгера, стучат,
частицы жизни малые итожа.
«Трудоспособностью тела себя не тешь…»
We all live in a yellow submarine…
Трудоспособностью тела себя не тешь —
здесь и умы к старью, если в ином строю…
Я никому больше не подаю надежд —
только сигналы неслышимые подаю.
Если, не приведи, забарахлит сонар,
можно не уберечься и ниже дна залечь
метра на полтора – полный покой, so nice…
Вот, погляди – уже забарахлила речь.
По- или доживать на миру – Бог весть:
дорого в городе – можешь пойти в тайгу…
Как там дела на суше – живые есть?
К Джону ли Коннору, маршалу ли Шойгу
из водяной дозваниваться до земной?
От полюсов до жилых еще поясов
вымести напрочь, а после, как новый Ной,
наштамповать лопат из титановых корпусов?..
Коль под водой – не ной. Береги семью —
кто из детей, быть может, уловит суть…
Я никому надежды не продаю —
так отдаю. Осталось еще чуть-чуть.
«Простором досыта наполнись…»
Простором досыта наполнись,
пока наверняка века
перемолачивает поезд
глубинами материка,
где под корнями ходит море,
и орошается земля
на придорожном косогоре
фонтанчиками ковыля,
и, как процеженная ситом
через кедровые тела,
степь, рассеченная Транссибом,
голубовата избела.
«Ты любишь гулять под дождем…»
Ты любишь гулять под дождем,
а я под дырявою сенью
на суше стоять пригвожден
ликующим ливнем весенним.
Гремящий летит водопад
на яблони майского сада
как предупреждение: брат,
не переходи водопада.
Небесной воды не мути,
завесы прозрачной не трогай —
дай девочке этой пройти
ее дождевою дорогой…
«В жизни много всякой хрени…»
В жизни много всякой хрени,
но случается сюжет:
за окном – разрыв сирени
цветом в яблоневый цвет.
И сюжета в общем нету —
салютует добела
то ли деду за Победу,
то ли будущему лету
и тому, что дожила.
И ликующей Отчизне,
и таящейся – Бог весть…
Или просто цельной жизни
на сто лиц – какая есть.
Мне нравятся стихи молодого поэта, студента второго курса Литературного института Олы Борякина.
К сожалению, подобная тонкость письма, изысканного, но не вычурного, емкого, но не многословного, прозрачного и в то же время мерцающего сокрытой в нем тайной, становится редкостью в наши времена. Здесь нет ничего умышленного, натужного, ложно-многозначительного. За изяществом поэтического слова угадывается чуткость слуха и пристальность зрения: такой душе приоткрывается мудрость жизни:
Кто недоволен судьбой,
тем оправдания нет.
В этих стихах слышится то, что называется кантиленой (мелодией, звуком) и отличает подлинную поэзию от искусственно смоделированного стихотворчества. И еще – здесь чувствуется живая жизнь, ее биение и трепет: стихи словно вырастают из себя самих, наращивая краски, образы, смыслы от начала к концу – верный признак поэтического таланта.