Родился в Москве. Первые шесть лет обучения в школе получал домашнее образование. Стихи и песни любил с детства, сочинять начал рано. В 2019 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького.
«Стих не золото: работай ли, борись ли…»
Стих не золото: работай ли, борись ли,
Подражай сове иль соловью.
Остроту ума и точность мысли
За красивость слога отдаю.
Отдаю, но не в обмен, а замуж.
Пусть во мне со мною говорит
Сердца самородковая залежь,
Головы коварный лабиринт.
Выбирай мне, муза, что дороже,
В чем я прав, а в чем я виноват:
К раненому телу не приложишь
Алой розы нежный аромат.
Ах, с тобою мне одна беда лишь,
Но твоя загадка не легка:
Девушке красивой не подаришь
Подорожник мудрого стиха.
«Как легкая сайга и ветреная серна…»
Как легкая сайга и ветреная серна,
Стремись к вершинам гор, но избегай пустот.
Желание твое настолько эфемерно,
Что ловчий никогда следов не разберет.
Да, может он убить. Но верить я не смею,
Что будешь ты лежать среди остывших тел.
Он может сам упасть, сломав тугую шею.
А ты живи легко, как я всегда хотел.
Как забываем мы, что можем быть не правы,
Как море забывает берега,
Забудь его тогда, как забывают травы
Давящий след людского сапога.
«Мертвые кмети взывали ко мне…»
Мертвые кмети взывали ко мне:
«Молим о свете, забыты во тьме».
Звери, как дети, взывали ко мне:
«Молим о лете, забыты в зиме»
Вопль над морем не умолкал:
«Молим о воле в сетях рыбака».
Низко колосья кланялись мне:
«Просим о просе и о пшене».
Листья ложились рядом со мной:
«Просим о жизни новой весной».
Маки и розы рыдали в росе:
«Наги и босы – просим, как все».
Ноша тебе не по силам твоя,
Все же, мой друг, не проси у меня
Молний небесных, новой зари.
Волю и песню —
Можешь —
Бери!
Если б дали мне мир
Если б дали мне мир: «Вороти! Владей!»
Пусть я жаден, но есть и во мне весна.
Мне хватило бы друга и двух ладей,
Мне хватило бы суженой и весла.
Я бы прожил исканиям вопреки,
Позабыв о тебе, мой жестокий Бог.
Мне хватило бы неба, и той реки,
И ее убегающих берегов.
И катились бы тихо мои года,
Никому не заметны и не нужны.
Мне, наверно, хотелось бы иногда
И чужой овцы, и чужой жены.
Знахарь
«Слаб ты здоровьишком, слаб.
Будь же умишком остер.
Радуйся, Господа раб», —
Молвил и руку простер.
«Отче Небесный, позволь
Смерти пройти вдалеке».
Всякая немочь и хворь
Тянется к этой руке.
Спи, человечье дитя,
Видно, твой жребий такой.
Я не оставлю тебя,
Я обещаю покой.
Словно не жить никогда,
Словно не знать ничего.
Ворон его борода,
Вороны очи его.
Сломлены дьявол и бес,
Кончилась дума горька.
Жизнь от болящих телес
Рвется к рукам старика.
Богу угоден слепой,
Верящий в солнечный свет.
Кто недоволен судьбой,
Тем оправдания нет.
Эля Шарифуллина
Поэт, переводчик. Родилась в 1999 году в Москве, студентка Литературного института имени А. М. Горького (семинар О. А. Николаевой). Финалист поэтического конкурса «Новые имена – 2020».
Огненные брызги
«Жить, не пытаясь оправдаться…»
Жить, не пытаясь оправдаться
за волю подчинить пространство
и время, как степных зверей,
за жажду петь, мешая спящим,
в луче купаясь, мир дробящем
на тьму и призраки огней;
за всплеск рожденного стремленья
и ревность перевоплощенья —
в росинке, камне, тростнике,
за невозможность быть другою,
не предающейся без бою
поросшей вереском тоске;
за немоту нечеловечью,
стакаттность мысли, копоть речи,
за все, что со стыдом таю, —
и за безволье, и за вздорность,
и за губительную гордость,
за юность вечную мою.
Встречи
встретятся на дне заглохшего фонтана
выцветшие долголетием монеты
камень, брошенный мальчишкой в воду,
налетит, рождая огненные брызги
встретившись, любовники оставят
тень объятья в старой голубятне
листья, вожделевшие свободы,
запечатлены в альбоме детском
шаг с землей сольются в беге,
оставляя поцелуи на подошвах
подожди минуту, слышишь?
я увидела, ты у фонтана
«Зверем брела ль по земле, распоясана…»
Зверем брела ль по земле, распоясана,
плелась ли гусеницей, в робость закутана,
всюду мне было в счастье отказано,
всякая радость бывала надумана.
Все я не так, и не то, и не вовремя,
только решусь – поезда все уехали,
глупой, юродивой нежностью ль скована,
зла ль беспредельно, как будто все предали.
Слишком ли много прошу я, бесстыжая,
низко ль в мольбе своей падаю, кроткая,
хочется, чтобы без крика услышали,
чтобы любили, не требуя подвига.
Что ж, если мне не поется, не пишется,
лишь кровоточит гортань от бессилия,
и по бумаге рука моя движется
без толку, слабая, с синей прожилиной.
Разрыв
вагонов челюсти разжались со скрежетом
лишним притоком впала в толпу
первого встречного взгляд бешеный
вздыбил сердечную немоту
прожег и – под купол, забился крыльями
переглядывались, ярость толпы презрев
исчез в зеве поезда, стояла, бессильная
удержать ускользающего в голове
стоял, курил и смотрел вслед
той, бегущей звонко, как бегут дети
и за ней, не заметив, как стал красный свет
и как сам стал белый от смерти
всполошилось, заохало, замельтешило
приковал любопытством, глухой, изломанный
не оглянулась, хотя сердце сдавило
будто убила крупное насекомое
«Бывает день…»
Бывает день —
не чист, не чуден,
лишен любви, борьбы, страстей.
Всего лишь так,
один из дней,
который мы легко забудем.
Но, поглядеть,
а что-то есть
и в этом дне,
в его безличье —
почти пугающее,
птичье,
неуловимое вполне.
Когда поймаешь этот день
за хвост, за хохолок, за шкирку,
то вместе с ним
и жизни жилку
ты сможешь ухватить
в себе.
Так, может статься,
день простой
окажется какой особый —
сорвешь в раздумье
лист кленовый,
а он врастет в твою
ладонь.
Елена Сазанович
Писатель, драматург, сценарист, член Союза писателей России. Родилась в Гродно, окончила журфак Белгосуниверситета и сценарный факультет ВГИКа. Первая публикация – повесть «Прекрасная мельничиха» в «Юности» в 1990 году – стала лауреатом литературной премии имени Б. Полевого. Автор более тридцати романов, повестей и пьес, изданных в России и за рубежом, а также публицистических проектов. В 2004–2005 годах по повести «Я слушаю, Лина…» сняты два игровых фильма: «Неуправляемый занос» (Москва) и «Пока я с тобой» (Одесса). Лауреат многих литературных и медийных премий.
Сказ, как воротилась рыбка золотая(Сказка)
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря.
Может, не синего, кто его знает.
Может, у Черного,
Или у Красного,
Или у Белого,
Может, у Желтого
Или вовсе у моря Кораллового.
Если Коралловые случаются
В средней полоске России…
Но это навряд ли.
Да и важности не имеет.
Море и море
Бывает лишь синим.
Если вернее – то серым.
А остальное – фантазии
Всяких писак-рисователей.
Иль утопистов-мечтателей.
Так что точнее мы будем,
Чтоб критикессы не придирались.
Жил старик со своею старухой
У самого серого моря.
Самого – что ни на есть…
Дел ловил рыбу, старуха – вязала.
Жили ровно 50 лет и три года.
В ветхом домишке с печальным окошком.
Оно плакало звонко, когда шли дожди…
А в общем-то – и не тужили.
И в общем-то не бранились.
Разве что из-за корыта.
Какое совсем развалилось.
Да старик никак не мог склеить.
Не было клея такого, чтоб клеил корыто.
А выбрасывать – жалко.
Повернуть другой стороной,
И сидеть на нем можно.
Как на серьезной скамейке.
И орешки пощелкать за щедрой беседой
С думами о былом.
Если выстругать палочки от осины
И постучать по корыту,
Музыка будет волшебной, как с флейты.
Звук – к звуку. Ни ноты фальшивой.
Любил дед поиграть на дырявом корыте.
А старуха платок своей вязки набросит,
Да и пустится в пляс.
В общем – весело жили.
А на ужин – лишь свежая рыба.
Жареная иль тушеная.
В общем – здорово жили.
Завидно жили, без перехлеста.
Жалобы были не к месту.
Да они и не жалились.
Разве что на корыто,
Да и то – по плакучим будням…
Дабы беда не стряслась.
Беды приходят не только как морем,
Как забушует оно,
Не исключительно вихрем,
Когда он сметает все вмиг.
Случаются беды и ранним утром.
Когда серое море враз розовеет.
Когда белые чайки танцуют фокстрот,
Когда с моря завеет кораллами.
Хотя море навряд ли кораллово.
Да и кораллы не пахнут.
Но это не пахнут для тех, у кого нет каскаду.
Или если вдруг нос воспалится.
Ведь невзгодье совсем и не разом
Принимает обличье сумы иль тюряги.
И навыворот вовсе бывает.
На какой – мы об этом сейчас и узнаем.
В это самое мягкое, нежное утро,
Когда горем не пахнет, а бьет в нос кораллом,
Дед забросил рыбацкий свой невод.
Пришел невод с порваной галошею.
Если б еще и не рваной,
Щеголял бы старик подле моря.
Два забросил – пришел невод с печатью свинцовой.
Да визировать нечего вислой.
Нет у деда ни документов, ни грамот.
Три забросил – чудесье чудесное.
Небеса словно надвое треснули.
Деду в бороду брызнули искорки желтые.
Как салюты при сварочном деле,
Бороденку-седенку его подпалили.
Только этого и не хватало.
Дед зажмурил глаза от звездистого света.
И тотча́с отворил.
В сетке – бьется в истерике рыбка.
Не простая, а золотая.
И это совсем не метафора.
Не конек Александра Сергеича.
Ей-богу, из чистого золота.
Только пробы какой, неведомо.
То ли пятьсотой, а толь девятьсотой…
Без очков дед не смог разглядеть.
А скорее всего – пробы не было.
На два кило золота пробы порой и не ставят…
На два кило золота проба и ни к чему…
Дед в песке морском замер как вкопанный.
Не иначе – песчаная статуя.
Или столп соляной.
Нетушки! И в испуге кругом огляделся,
Чтоб никто другой не позарился.
Коли чахнуть у злата —
Одиночкой – вернее.
Иль продать? Или власти отдать?
От сокровищ процентов – немало…
Рыбка тут же не да́ла опомниться,
Не дала́ поступить опрометчиво.
Человечно взмолилася рыбка,
Так артистично и чисто по-русски,
Ни единой помарочки в слове.
– Старичок, – говорит она ласково, – старикашечка.
Что тебе с злата этого будет?
Про́дать – ты его не прода́шь, дорогушенька.
Вмиг тебя иль убьют, иль посадят.
Мол, откудова у старикашечки
Целых два кило чистого золота.
Затаскают, заездят нечистые.
И проценты навряд ли понюхаешь.
Конфискуют – и дело с концом.
Ничего не докажешь.
Хорошо, если цел сбережешься.
А это навряд ли.
Свидетелей, знай, убирают.
Да тихо́й сапой, невидимо.
А тебя – убрать просто плюнуть раз.
Старый ты, да почти одинохонький,
Кроме старухи
На́ божьем свете и нет никого,
Вот и сгорите в огне вместе с хатою.
А то просто помрете от инфлуэнций заразных —
И дело с печальным концом.
Поверь, старикашечка,
Много я на веку прожила́, повидала.
Ваш век, поверь, самый худый,
Самый безжалостный.
Тем паче к таким старикам да старухам…
Дед понуро повесил голову.
Не испугался он, не расстроился
Из-за золота.
Стыдно стало – хотел рыбку обидеть,
Хотел в своих целях использовать.
– Не печалься, старикан-старикашечка.
Отпусти меня в серое море,
А уж я в долгу не остануся.
Что захочет душа твоя добрая.
То тебе вмиг и достанется…
Обменялись дед с рыбкою взглядами.
А у рыбки глаза преогромные.
Да такие открытые, добрые,
Даже умный поймет – не солгут.
А у деда углы век опущены,
И мешки под глазами пресиние,
А во взгляде столько болючего,
Что от боли старик на песок присел
И задумался в позе мыслителя.
«Что захочет душа моя добрая?
Разве корыто не битое?
Да на что оно мне, непутевому?
Коли клей вот-вот сконструируют,
Что поклеит не только нецелое,
Но и рану от пули заклеит за раз.
Что еще пожелает душа найдобрейшая?
Может, что справить старухе по милости?
Вот цветов никогда не дарил ей, сердешненькой,
А в корзине тем более.
Чтобы лентой атласной
Корзина была перевязана.
А в цветах непременно карточка глянцева —
С пожеланьями путными.
«Старушечке-душечке. От любимого деда. С поклоном».
Только зачем эти хлопоты?
Вон цветов сколько этих во поли.
И корзину плести не отвыкнувши.
Говорить пока не разэчивши.
Встрепенулся дед от непрошеных
Мыслей, видно, лукавым навеянных.
Встал с колен, пуще прежнего сгорбился,
Поклонился до пояса рыбке.
– Прощевай, головастая рыбина.
Да на что ты мне, большеокая.
Да к чему мне, беззубому, золото?
Ты погоды к обеду не сделаешь.
Потому – ничего и не надобно.
Ты плыви себе с миром и радостью.
– Будь здоров, человек пусторотый.
Но с тобою я не прощаюся…
И вильнула рыбка хвостом золотым,
Только ее и видели.
Лишь круги на мутненой воде.
Утро вновь посерело от холода.
И ни с чем воротился домой старик,
К своей вздорной любимой старухе.
И к своему дорогому корыту.
Да по старческой дури старухе все выложил,
Может, и не по дурости.
Всегда хочется душу излить тому,
С кем векуешь 50 лет и три года.
Вздохнул громко старик-старикашечка,
Да зажмурился.
Ох, залепит старуха по-черному.
Поделом ему, пусторотому,
Чтоб по дури убыток приманивать.
Но старуха сидела задумчива.
– Старче мой, обкумекать тут надо по-верному.
Ты прикинь своим мозгом изношенным.
И с чего эта рыбка на сеть к тебе прыгнула?
Добровольно, без принуждения.
Коль она утверждает – волшебная.
И с чего б от тебя не вильнула по-легкому,
Коль любое желанье подвластно ей.
Нет, тут что-то не так, подозрительно.
И с чего бы какой-то рыбелине
Точить лясы на русском наречии.
Да так запросто, без помарочки,
Будто в море язык всполоснула свой,
И вообще, положа руку нб сердце,
Ну, какой говор есть у животины?
Знаю я из учений о фауне —
Безъязыкие те да безмолвные.
Ох, не к доброму это, не к верному.
Коль на англицком бы иль неметчина,
Может, было б тому объяснение.
Опыт ставят какой иль оказия.
Ну, а тут… – и старуха глубуко задумалась, —
Не шпионка ли, часом, рыбелина,
Не провокаторша?
Уж не вынюхать хочет
Чего-нибудь,
Чтобы мы ей на блюдечке вынесли,
Да продбли все дъяблу заморскому?..
Тут старик даже чуть приосанился.
И посмел у виска покрутить косточкой.
– Ты свихнулася, что ли, старушенька,
И чего у нас можно тут выведать,
И чего у нас можно тут вынюхать?
И кака информация с хаты ей
Иль с корыта давно продырявого.
Ну, тогда и старуха взбесившися.
Руки – в боки, на деда окрысилась,
– И дурак же ты, старча безмозглая.
Над любимой женой измываешься?
Я ж служила тебе 50 лет с лихвой,
Ничегошеньки в жизни не видела,
Не пила и не ела досыта,
И нарядов менять – не менялися.
И состарилась раньше времени,
А ведь я еще и не старая…
Даже волос мой непокрашены.
Так иди, обомшелое чучело,
И сдери хоть корыто неколото.
Иль корыто для нас, или золото.
А там поглядим – как и что.
Уж не лгунья она ль чужеземная
И не шпионка ль заморская…
И пошел старик сгорбившись
На поклон к расчудесной рыбелине.
Запунцовилось море вечернее,
Как пииты сказали б – кровавое.
Гром как ведомо грохает,
Молния заогни́лася.
Дед от страха зажмурился.
В миг расплющил глаза свои.
Рыба из чистого золота – тут как тут,
Слову верному держится.
– Чего тебе надобно, старче?
Не иначе шпионка заморская.
Потому как зачем появилася?
– Потому появилася, старче мой,
Что в долгу у тебя неоплаченном.
А долгами судьба не замарана.
Потому – проси все, что желается.
Что душе твоей в угождение.
– Да чего мне особенно надобно? —
Дед затылок свой чешет, смущается. —
Вроде все для житухи имеется.
И живем вроде весело, радостно.
Чай, от голода не бессилимся,
Чай к обеду всегда свежевареный.
Только вот, дорогая рыбешечка,
Лишь корыта (и все!) не хватает нам,
Наше совсем прохудилося.
А клея таво не придумали,
Чтоб корыты напрочно склеивал.
Что тебе вмиг исполнить желание?
Ну, а нам со старухой на старость лет
Пожить вдоволь, да всласть, в удовольствие.
С новым корытом, наполненным,
Да и жизнь тогда вроде полная…
Золотая рыбка нахмурилась.
Да махнула хвостищем презрительно.
– Нет, старик, тут корытом одним не отделаться.
Знаем вашу натуру людскую, не рыбную,
Не человечную, а человеческую…
Как застонет златая рыбка:
– Вы такие… не звери, а люд людской.
Пусть вам жизнь ваша нашей покажется,
И застонется, и убожется,
Чтобы пили из моря свинцового,
Заедая калошей резиновой…
Чтобы зря ты ко мне не наведвался,
По утрам, как на службу нелюбую,
Чтоб не гнул зазря спину болезную.
Одарю тебе всем, что желается.
А чего уж старухе желается,
Мне получше ее будет ведомо.
Ни разочку я не ошиблася
Со времен Александра Сергеича.
Не кручинься, ступай себе с Богом.
Хотя Бог, как мне чуется,
Схоронился за тучами…
И пошел старик себе с миром до хаты,
Поломав свою голову лютую.
Как поднял глаза, тут ни жив ни мертв.
Потом замер, как столп, жмуря очи.
Неужели! Да что же такое случилося!
Вместо хаты – дворец в глаза слепится.
Все как в сказке – палаты царские,
Столы яствами пресыщаются,
Царска стража, дворяне с боярами,
Да с пресс-службой, дрожат на колениях.
А по центру – в короне старушенька,
Да одной рукой жезлом постуквает,
А другой – водку царскою хлещет,
А то пряником царским закусвает.
Тут старик было пасть на колении
Перед грозной, но честной старухою,
Да вдруг дверь широко распахнулася,
И советник явился с петицией.
Баритоном ее, да по-дикторски
Зачитамыши,
Чтобы слыхом ее, да по всей Руси:
«Извещаю!!! Гаагское сборище
Присудило для грозной царицы сей
Казнь по всей статье:
Отрубить ее буйную голову.
За диктаторство, за тиранество,
За гоненье свободы печатанья,
За стеснение слова превольного.
За попрание всей демократии».
Тут старуха от страха свалилася,
К старикашке в объятия бросилась.
– Ох, спаси меня, старикашечка, родненький!
Ох, беги, сломя голову, к рыбине,
Прикажи ей, совсем очумелевшей,
Дать ковер-самолет, чтобы смылиться.
Ани, нет, повели окаянненькой,
Не нужны мне палаты прецарские,
Да пресс-служба ее безмозглая,
Да стащенная демократия.
Но поскольку она в долгу меченом,
Отмени меня сделать царицею,
Не нужну ее царство поганое.
Пусть счудит меня просто дворянкою,
Вдруг и этого досыта хватит мне.
Да, и терем, не хуже соседского,
Или нашего, иль иноземного…
Да элиту со всей Руси,
Мне бы в дом ввести
На беседы с понятьем, заумные.
А еще бы – вдруг стать литераторшей,
Не худей Александра Сергеича,
Чтоб читали книжонки народы все,
Да хвалили бы,
Да златым пером одарили бы…
Ничего старику не осталося,
Как отправиться к серому морюшку
На поклон к чудодейственной рыбинке…
Как от рыбки пришел – не сконфузился,
Бросив взор вдруг на терем высокий,
Да с балконами, да колоннами.
И старуха стоит на крыльце златом.
В длинной шубе пушистой, собольичей,
Хотя рыбка июль не расторгнула.
А на солнце блестит шея морщена,
А на солнце блестят пальцы скрючены.
Да худые лодыжки в чулках-сапогах,
И все в золоте…
Даже тут и старик враз поморщился.
Промелькнула мысль, что свинья свиньей
И останется,
Хоть осыпь ее всеми звездами.
И подумав, тотча́с крестом пальцы сложил,
Отгоняя крамольные думушки…
Вечерком старик посетил прием,
Баллетрический.
Там старуха читала вслух вирши свои,
Закатив глаза к потолочине.
И разнесся оваций гром.
И старуха вся в славе да почестях,
Да на лаврах своих почивала.
А на седенькой, хрупкой головке
Кто-то вербный венок водрузивши…
Эх, гуляла элита прорусская,
В честь златого пера нашей родины.
Да напились уже не по-вербному.
Не по лавру с старухи смеялися.
Мол, не знает она английского,
Да не ведает, кто такой Сэлинджер,
Что безграмотна, как начальники,
Не пройдет даже по Северянину,
Что в муаровом платье запутался…
Дедок тоже там был непристроенный,
Пиво с водкою пил, непристойненько.
Да смеялся над глупой старухою.
Уж такая она неприятная,
Хоть на всю Русь она знай-зазнается
Славой славною, да бесславною..
А кругом столько девушек писаных,
Ну и что, что пером не написанных,
Зато сочные, зато свежие.
Да и дедом, поди, не брезгуют,
Очень даже, напротив, стараются.
И мигают ему, и плечом ведут,
В ухо ласково речи шептаются.
И куда ни крути – дед завидный жених,
Коль отсудит полову законную
Да старухино право авторско.
А уж коли опучит сердешная —
Думы дедовы немысловые…
На Руси как всегда женихов-то нет,
А дедок – жених вполне крепенький.
Так что дед один не останется.
И старуха вдруг ра́зревновалася,
И старуха вдруг ра́зволновалася.
И хотела силком забрать деда,
По причине весомой, да ви́домой,
Как ей тут как тут яду подсыпали.
«То – Сальери… Сальери, музы՛ка Сальери, —
Зашипела от счастья богема. —
Убить хочет, перу позавидовши.
В переулочке темном Дантес дожидается,
У Мартынова втайне ружье заряжается…»
Не слыхала старуха про этих людишек богемных,
Но сердцем почуяла смерть неминучую.
И дед сжалился над старухой.
Да прямиком к раскудеснице-рыбке.
Вслед ему истошно кричала старуха:
– Миленький, попроси только и́збу дубовую, крепкую.
Да с беленой трубою, и хватит.
К всем чертям их писательство гнусное,
Да златые браслеты фальшивые,
Да богема уродная и беспробная.
Убивцы они, не иначе.
И ворье чужих добрых и славных мужей.
И ворье чужих добрых и славных идей!
Только еще, мой милехонький.
Ты ж красавец у меня разудаленький,
Ох, ревную тебя, непутевая.
Попроси еще, чтоб моложе стать,
Разживемся тогда припеваючи
До́ ста лет, а то и поболее…
Подарила рыбешка и это желание.
Дед воззрел пред собою деви́цу-красавицу,
Коса длинная, брови черные,
Ни морщиночки, ни замятинки
На прекрасной, точеной округлости.
Закручинился дед, стосковался дед,
По старухе своей замухрышистой,
По старухе непрезентабельной…
Но недолго и то продолжалося.
Видно, время не терпит вмешательства.
Кожа нашей старухи вдруг язвой покрылася,
Да нарывами, да болячками.
А оказией лекарь случайный
Решение вынес:
У старухи, как пить дать, – рак кожи.
– Ох, ты времечко, время бедовое!
Что свершило с моею старухою!
Без нее нет, не будет мне жизни,
Да на что она?
Жизнь такая, в избе да дубовой,
Да с трубой беленою.
Лучше уж просто труба, да в гробу дубово́м, —
Заплакал старик пред старухиным ложем,
Та дышала уже тяжело и хрипела:
– Ох, родимый ты мой старикашечка,
Ой, последнюю волю мою
Пусть исполнит кудесница рыбка…
И затво́рила очи сенильны старуха,
Не могла больше ни՛ слова вымолвить.
А старик что есть мочи – к волшебнице рыбке,
И к чертям непослушные ноги,
Ко всем дъяблам худую спину.
Грянул гром, хлынул дождь,
Волны воют, бунтуют.
Ветер волны гоняет по серому морю.
Не видать рыбки доброй,
Иль глаза все ж подводят?
Сколько ни кликал ее старикашка.
Нет ответа на то, в чем ответа не будет,
Коли вопрос не придуман…
И старик крикнул в море:
– Море доброе, передай рыбке той,
Что в тебе плескается, что в тебе играется
Да желанья с душой исполняет,
Хоть безалаберно, не вникая в суть…
Передай мою волю глубокую,
Волю мою несчастливую…
А домой шел старик, уже сгорбившись,
Еле шаркали тяжкие ноги.
– Ну, прощай, мой товарищ любимый, старушенька,
Обещаю тебе, в ноги падавши,
Нет меня уж на свете сим белом
И не будет… Без тебя, моя рудная.
И пришел я проститься с царевною мертвою,
Царевной моей справедливою.
Дворянкой моей эрудитною,
Писательницей гениальною,
Красавицей самой писаной…
Ты владычица есть и останешься.
И морская что ни на есть, и земная.
На все веки вечные. Веки буйные.
На том свете. Да на этом, таком окаянном…
Вернулся домой старик, глядь,
Пред ним его ветхая хата,
А пред хатой – разбитое корыто,
А у корыта сидит его старуха.
Здоровая и счастливая.
На брегу самого синего моря.
И присел бочком старикашечка,
И обня́л ее силою сильною.
И увидели они вдруг,
Что напротив избушки их ветхой
Расцвела виноградная ветка.
Как бы в премию от золотой рыбки,
За спасение ее удали…
«Идите и вы в виноградник мой, и что следовать будет, получите…»
Как-то я там был
И мед с пивом пил.
На обед мне подали рыбелину.
Простую, не золотую.
Может быть…
Я до конца не уверен.
Я желания не загадал,
Видно, я прогадал.
В золото верю я мало.
А обед удался на славу…
И симфония вдруг зазвучала.
Видно, в чудо я верю мало.
Расцвели виноградной лозою стихи,
Пушкин, не смейся… Прости…
Июль 2021 года