Родилась и выросла в Одессе. В 2018 году переехала в Саксонию. С 2020-го работает врачом в реабилитационной клинике для неврологических пациентов, авторка сборника рассказов «Сюр-тук» (2017), романа-антиутопии «Плацебо», романа «Замки». Рассказы переведены на украинский, немецкий, английский, сербский языки. Создательница и режиссерка «Театра ушей/Театра вух» – первого в Украине аудиотеатра и платформы для популяризации современной украинской литературы.
Клава-все-как-у-всехФарс про Клаву
Жила была Клава-все-как-у-всех.
При рождении 3400 г, 38 см в длину.
Вскармливание естественное, по требованию.
С полугода ввели прикорм.
Прививки по календарю.
Заговорила в срок.
Что же потом?
Что же потом?
Узнала, что взрослые склонны к двойным стандартам.
– Я никогда тебе не солгу, – говорит мама.
– Я люблю твоего отца, – говорит мама.
Познакомилась с ограничениями:
– Ты этого не сможешь! Это не для тебя! У тебя не выйдет! Вон на Настьку соседкину посмотри!
С правилами, которым надо следовать:
– Стой молча, стой смирно!
– Учитель идет. Встань!
– Выучили стихотворение? В чем основная мысль? Неправильно!
Клава-все-как-у-всех школу любила.
Пришло время – поступила в училище.
Пришло время – получила диплом.
Вышла замуж. Нашла работу. Появились свекровь и свекор. Научилась удалять волосы на ногах с помощью воска, солить огурцы, варить зеленый борщ и даже луковый суп. Французский!
Годик, другой – вот и аист прилетел.
Родственники умирают потихоньку.
Дети растут.
Муж чужеет.
Смотрит Клава-все-как-у-всех в окно, за окном ливень, и думает:
– Прожита жизнь.
– Жизнь прожита.
И сама с собой беседу ведет:
– Да ладно, тебе, Клавонька, все здоровы, тьфу-тьфу, дети есть, выучены, накормлены, одеты не хуже других, муж не пьет, не бьет, слава богу, ноги у тебя не отекают, давление не шалит.
Плачет Клава-все-как-у-всех, плачет – и сама не понимает, почему.
– Пусто как-то, тошно как-то, – вздыхает она.
Что же потом?
Что же потом?
Клава-все-как-у-всех идет спать, надевает шерстяные носки – зябко ногам, выключает свет.
А ночь лунная!
А ночь светлая!
А ночь дразнит ее, безжалостно дразнит Клаву-все-как-у-всех!
Встает Клава, подходит к зеркалу, разглядывает себя: обвисшие груди, морщинистая шея, бородавка над губой, из которой торчат два тонких белых волоска, смотрит на свои уши (они выросли, знаете, уши постоянно-постоянно растут).
Повторяет самой себе:
– Вроде все неплохо, все хорошо, Клава.
И, не отводя взгляда от отражения, рукой нащупывает на прикроватной тумбочке катану и протыкает себя насквозь.
Ха-ха.
Шутка.
Откуда у Клавы-все-как-у-всех катана?
Она просто засыпает, завтра на работу.
Есть и другой персонаж – Клава-я-не-такая-как-все.
Сценарий ее жизни развивался иначе.
Неважно как: актриса, балерина, оперная дива, чахоточная поэтесса, начальница завода по производству мочалок.
Но итог один – дождливый вечер, круги под глазами, тьма и душная пустота внутри.
– Жизнь прожита.
– Прожита жизнь, – шепчет Клава-я-не-такая-как-все.
Как же так?
Как же так?
А вот так!
Жизнь – концентрированный высокопитательный раствор до последней капли.
Неважно, пьет эту жизнь Клава-все-как-у-всех из пластикового стакана или Клава-я-не-такая-как-все – из граненого, из древней амфоры или из бидона в горошек.
Важно, чувствует ли она вкус.
Сергей Герасимович (Беларусь)
Один из руководителей белорусского предприятия в г. Лиде, работающего в сфере художественного литья, реставрации и воссоздания осветительных приборов в стиле XVI–XIX веков. Поклонник Бродского и Вознесенского. Поэзию считает точкой невозврата.
Экзерсис
Пожалуй, мне не хватает транса.
Закончилась партия преферанса,
в которой ни разу не сыгран мизер.
Игрок напротив – типичный лузер.
Глазами выдаст любой свой козырь.
Не слышал вовсе о бедной Лизе,
не знает точно, где город Мозырь.
Послать с фельдъегерем Homo ludens
и желтый томик «Игры в бисер»?
Авось осилит к концу жизни
хоть пару строчек на выход в люди.
«Наш опыт жизни врозь – ценней, чем опыт вместе…»
Наш опыт жизни врозь – ценней, чем опыт вместе
(хотя последний все-таки отсутствует по сути).
Уставший Гименей застыл на лобном месте,
перекрывая вход любой ненужной смуте.
Мне лучше промолчать и почитать Сократа.
Или смотреть в окно на самый крайний случай
и ждать, когда придет на карточку зарплата,
чтобы купить духи известной марки «Гуччи».
Однажды прозвучит сигнальная сирена.
Я получу ответ на свой запрос негласный:
«Как правильней Луну именовать Селеной,
так встреча на Земле всего лишь случай частный».
Тииджьина Теегина (Калмыкия)
Родилась в Элисте, живет в Норвегии, работает инженером, публиковалась в антологии «Когда воображаю Лондон» (2014).
Два воспоминания об абстрактных актрисах
Они шепчут в самое ухо, без помехи
резонируют с чем-то, что близко, так близко;
переписка классика с музой своей капризной:
– Вот тебе, а не мысль! – в голове эхо,
темно и сыро; пахнет мышами —
как это? Не имею ни малейшего,
так говорила одна гениальная
актриса, бесконечно читавшая ночами.
Закрывала последнюю страницу левой,
правой – открывала новую книгу:
пони
по кругу, а она за волынку —
никогда не гаснущая сигарета:
вечный огонь
в память тех,
кого уже нет.
закрываю глаза,
и звуки этой музыки
рождают образы —
это как заглянуть за облако,
поверхность которого
похожа на поверхность Соляриса:
в нем можно увидеть сокровенное,
но не самое приятное.
испугаться вдруг высоты,
хотя дома сижу на диване.
да, одурманена,
нет, не этим, а кем-то,
кого никогда не увижу.
хотя, может быть, с опозданием
на каких-нибудь тридцать
перелететь через пару тысяч,
увидеть в театре,
и с двадцать третьего ряда
почти не узнать,
но ужаснуться догадке.
Как однажды не сразу нашла лейкопластырь
Лезвие в пальце – ожить на секунду – случайный порез.
Холодное полотно в мягком и теплом,
металлический вкус ножа, соленый вкус крови,
страх промелькнул, как рефлекс.
Досада поднимает со дна ил,
накопилось,
последняя капля брызнет из глаз – опять рефлекторно,
ты же знаешь, я никогда не плачу: все под контролем.
Кроме времени.
Я еду в метро, читаю, смотрю фильмы – время идет.
Я делаю дела, поддерживаю видимость,
забываю о смерти, время идет.
Невозможно заставить себя сфокусироваться на моменте,
потому что моменты мелькают со страшной скоростью,
разлагающей мое тело, расслабляющей мой ум.
Я приобретаю вес и теряю гибкость
в прямом и переносном смыслах.
В детстве еще не все знают, что можно соврать,
прогулять детский сад.
Моя подруга плачет, когда я ухожу,
я не помню этого ровно до того момента,
как она однажды случайно попала в поле зрения
в городе, где прошло мое детство.
Она не видела меня, у меня плохая память на лица,
у меня плохая-плохая память.
Не сразу стало ясно, кто это, а когда стало,
меня поразило это воспоминание,
потому что мне и думать – не думалось, что оно где-то есть.
У кого-то было такое упражнение – вспоминать то, что давно забыто.
У кого? Вот еще одно упражнение для меня. Эта точка – конец.
Вспоминаю начало и середину.
Мозг ведет нескончаемую работу по адаптации реальности,
некоторые ее элементы могут исказить сознание,
что приведет, возможно, к необратимым последствиям,
поэтому ответственный за систему
решает отделаться малой кровью и исказить окружающий мир —
суть не меняется, если она есть, – это такие игры.
Поверь мне. Нет, лучше не верь мне.
Здесь можно поспорить, поныть,
он отвечает: it depends on how you define it.
Есть еще две секунды, чтобы подумать, чтобы продолжать нести бред,
нигилизму нет.
С опытом все труднее видеть
только одним слоем, который, наверное, есть:
слишком много ссылок, воспоминаний, отработанных движений.
Даже люди, которых впервые встречаешь, напоминают кого-то еще.
Оказываешься окруженным своими воспоминаниями,
ассоциациями, толкованиями.
Они кружат вокруг тебя, как маленькие спутники
на разных орбитах и по несколько на одной.
Их так много уже, что, мелькая там и сям,
они искажают картину своей плотнеющей пеленой,
а ты запускаешь и запускаешь новые.
Некоторые превращаются в хлам или первоначально им являлись,
но никуда не пропадают,
и искажение событий в памяти тоже есть,
потому что углы меняются постоянно.
Пелена слишком плотна,
от нее почти невозможно избавиться,
ты делаешь ее более комфортной для себя
или просто сходишь с ума.
Независимо от всех вариантов, все закончится вместе с тобой.
Панцирь рассыплется в прах.
Всегда ли именно так?
Неизвестно, будет ли это интересно кому-то еще,
ты никогда не узнаешь. Книги, фильмы, музыка помогают догадаться,
намекают, но не дают точного ответа.
Довольно быстро свыкнуться и примириться, при этом
каждому остается понятным тщеславие поэтов.
Видишь, что происходит? Все время сбиваюсь, сбивают, сбиваю.
Это не происходит вдруг, а постепенно, так, что никто не замечает.
Понятно, что ты не замечаешь в первую очередь.
Мысли приходят и уходят, я не концентрируюсь на них,
они подобны мелкой ряби, которая беспокоит
ровную поверхность моего сознания-озера.
Я не привязываюсь ни к одной из этих мыслей, рано или поздно,
начинаю видеть его гладь,
как только я это осозна ́ю, поверхность снова потревожена.
Ветра нет, есть мои мысли, роящиеся,
не оставляющие меня, не покидающие меня.
Они не могут. Их нет. Есть я, порождающая их. Породившая.
В юности я была восторженной и неисправимой,
теперь же менее восторженная и исправима. Неисторжима.
Вот так, отлично, кровь из пальца перестала сочиться,
лейкопластырь, готово, можно продолжать резать.
Немо
Ничего не изменишь, в этом нет ничьей вины,
всего лишь красивая эволюционная задумка, все вы и они —
такие же, как и я. Мышка бежит в барабанчике,
если присмотреться – эта сторона изнаночная,
лапки быстро-быстро мелькают:
правая или левая – зависит от того, на какой стороне обитаешь.
Это как в клипах: кто-то стоит на разделительной полосе,
машины едут со страшной скоростью, на лице
стоящего никаких эмоций. Или как смотреть через водный слой —
огромную линзу. Еще немного постой.
Только все становится менее реальным
и слышно как-то странно,
как будто в воздушной яме: летишь – лети.
Еще как будто плывешь глубоко, и вдруг какой-нибудь камешек виден
так близко,
и ты отчетливо чувствуешь, что боишься,
так долго разыскиваемой пустоты.
Рассказы бабушки Тииджьины
Амуле не позволялось слишком уж хозяйничать в «Хельге», а ее особенно манили сокровища в единственном выдвижном ящичке: плоские полукруглые серьги с черненым орнаментом; деревянные четки в большом шелковом платке, с которыми строжайше запрещалось играть, но иногда под присмотром бабушки можно было полюбоваться лакированными, отливающими черешневым блеском бусинами; кленовая отполированная пиала, как выяснилось позже, еще прадеда; медаль, хранящаяся плотно завернутой в пожелтевшую бумажку, а не, как полагается, в коробочке с бархатным нутром; украшения для косичек[1] с маленькими круглыми металлическими пластинками; старые белые и желтые монетки в расшитом кисете; трубка с чуть удлиненным мундштуком, с серебряными ободками и большим чубуком; пачка черно-белых фотографий; и, наверное, что-то еще, теперь и не вспомнить.
Бабушка Тииджьина рассказывала так.
– Ты же знаешь, что мама моя была младшей из семи сестер и братьев. Двух братьев рано не стало, две сестры вышли замуж в соседние деревни, тетя Босхорима, моя мама и еще старший брат Бьямба. Он женился и жил по соседству, а потом погиб в самом начале войны, – начала бабушка Тииджьина. – Мама так рассказывала: «Помню, перед сватовством мама проверила, как мы с Босхоримой в доме и во дворе чисто убрали; куда уж чище – соседи посмеивались. Потом приехали наши сестры с мужьями, а папа и Бьямба барана разделали. Мы с сестрами маме помогали и борцоги жарить, и джомбу, и шюлюн, и хурсн махи[2] варить, и всякой всячины наготовить, и, конечно, гостинцы собрать. Столы, стулья, скамейки – свои и что у соседей взяли – так поставили, чтобы места всем хватило. Босхоримуша новое платье надела, косу туго заплела, помню еще, волосы такие блестящие были, чигяном[3] намытые; когда уже готова была, мама ей свою красивую заколку на косу подарила, которая ей от бабушки осталась. О свадьбе быстро договорились, все уже было почти готово».
Да, дядя Патма был парнем работящим, крепким, да и тетю Босхориму давно заприметил, и она ему как будто взаимностью отвечала. Вот Патма по улице идет, все глазами ее среди девушек ищет, а как найдет, обязательно окликнет – Босхорима в ответ озорно взглянет.
Вскоре тете Босхориме косу надвое разделили[4]. С Патмой они вместе хорошо зажили, четверо детей у них появилось, дядя Патма души в Босхоримуше своей не чаял. Только вот трубку курил. Все тетя Босхорима хотела, чтобы дядя Патма поменьше курил, а потом привыкла. Даже на день рождения Патмы сама ему новый кисет расшила, свежего табаку насыпала. Дяде Патме подарок понравился, доволен был, в усы улыбался, а на следующий год началась война.
Так дядя Патма ушел с новым кисетом и своей трубкой, а тетя Босхорима осталась с детьми его ждать. С того дня, как он ушел, она отыскала старую трубку, взяла старый кисет и на пояс себе подвесила. Почему-то была уверена, что потеряет, а вернется – она сразу ему эти подаст.
Время медленно-медленно шло, от дяди изредка приходили весточки, тетя Босхорима их детям читала и в деревянную шкатулку складывала, иногда их ночью перечитывала, когда дети уже спали, и в доме тихо-тихо было.
Однажды хромой почтальон снова к их крыльцу подошел, тетя Босхорима из дома торопливо вышла, чтобы поскорее новое письмо получить, но по слишком серьезному лицу почтальона все поняла. Тот день со всеми мельчайшими подробностями в памяти отпечатался. Как утром еще ничего не знала, на стол детям собирала, сетовала, что корова совсем худая стала, старший в степь сегодня погонит. Как потом по привычке себя приободрила: вот вернется Патма, все будет по-другому. Никогда черных мыслей не допускала: му йор[5] – нельзя. Как потом почтальона в окно увидала, помнила, как быстро вышла на улицу, как весть получила, на ступеньки осела. Сколько так просидела, не знала. Потом кисет развязала, трубочку набила и закурила.
С тех пор тетя Босхорима трубку и курила: и в депортации, и когда уже снова на родную землю с двумя детьми вернулась, и когда уже сама с кровати встать не могла.