Родилась в Барнауле. Получила филологическое и психологическое образование. Практикующий психолог. Пишет стихи, прозу, пьесы, литературную и театральную критику. Член Союза писателей России, член Клуба мастеров современной прозы «Литера-К».
Победитель, лауреат, дипломант литературных конкурсов «Страницы античности», «Наша Великая Победа!» «Светлана», «Музыка слова» и др.
Леший
– Сиди ты прямо! Вот смоляное чучелко! Уродуешься на него, уродуешься! Никакой благодарности! Ешь! И так уже остыло! Ты слушать-то способен? Мама сердито бросила вилку в мойку.
Вася хотел сесть прямо, но не удавалось: спина сама собой горбилась, а плечи остро выставлялись вперед.
– Доедай капусту! И котлеты до крошки! Сейчас поговорю – вернусь проверю! Живей! Мне через полчаса на работу!
Мама вышла в коридор, прихватив заверещавшую трубку.
Вася смотрел сквозь прозрачную вставку в кухонной двери на вытравленные мертвой желтизной мамины волосы, и было так жалко изуродованных и обрезанных каштановых локонов, что хотелось плакать. И совсем не хотелось есть. Но Вася все равно старательно сосал волокончатую мякоть, только она ни в какую не глоталась. Потом в горле запершило, и пришлось выплюнуть пережеванное на тарелку.
– Да. A-а. Привет, – доносился из коридора мамин голос. – Нет. Не объявлялся. Не звонил. Перевод вышлет, крыжик отметит – и точка. Бросил, перед фактом поставил, и концы в воду. Ну, пусть не в воду. У Вальки у этой. Да, квартира моя, пусть только сунется.
Вдруг мамин голос болезненно дрогнул, сломался.
– Как жить, скажи! И кому я теперь с хвостом нужна! 0-ой, да за что же такое!
Мама замахала рукой, заплакала и, споткнувшись о дорожку, поплелась с трубкой в глубину квартиры. Разговора слышно не стало.
Вася смотрел в окно и понимал: хвост – это он. Мама и раньше говорила: «Не ходи за мной хвостиком! Иди играй!» А он ходил. Скучно без мамы, одиноко.
Папа постоянно на работе или в командировке. Но иногда они все-таки гуляли в парке, и покупали сок в разноцветном магазинчике, и читали «Тараканище». А еще играли в «Живые карусели», и было так приятно чувствовать папины сильные пальцы и ладони.
А теперь папа их бросил. Потому что он, Вася, не способен слушать. Не умеет сидеть прямо. Плохо ест. И вообще многое делает плохо. А ведь ему целых пять лет. Почти все буквы знает.
Надо доказать маме с папой, что он уже большой. Может ни за кем не ходить хвостом. Стать самостоятельным. Тогда никакая Валька папе не понадобится. А мама опять будет веселой, перестанет постоянно кричать и плакать.
Вася знает и летние, и осенние месяцы. Сейчас июль. В лесу есть ягоды, грибы – проживет. А к сентябрю вернется. Взрослым и умелым. Не успеют родители соскучиться.
И мама подняла глаза на папу. А тот отдернул взгляд и уставился на черное расщепленное бревно под ногами, разметанные по поляне ветки, полотняные клочья, битое стекло, картонные ошметки…
Открыть дверь он сумеет. Где лес – знает. Перейти через дорогу, а там прямо по улице, пока она не кончится. Дойдет.
Ой, кто это у опушки? Травяная борода по пояс, доброе лицо в трещинках коры, а в них застряли рыжие сосновые иголки. В темных руках суковатая палка.
– Дедушка, ты Леший?
– Отгадал!
Голос какой интересный: будто старое дерево потрескивает, а слова все до одного понятны. А тот продолжает.
– Давай и я теперь отгадаю. Ты – Вася.
– Откуда ты меня знаешь?
– А ты меня откуда?
– Так про тебя сказки есть. А про меня – нет.
– Твоя правда, Вася. Просто я печали детей чувствую и все о них ведаю.
– И поэтому ты плачешь?
– Нет, это прозрачная смолка. – Старик с трудом смахнул тягучие капли с глаз. – Плакать ни детям, ни взрослым не нужно.
Он положил пахнущую теплым деревом руку мальчику на плечо, погладил его и улыбнулся. Вася улыбнулся в ответ, а потом попросил:
– Дедушка Леший, покажи мне лес!
– Пошли, гость желанный, хоть и незваный! Вот молодой сосняк. Постоишь тут – и радости прибавится. Хороший у него дух, легкий. Нравится?
А Васе действительно нравится, да так, что смеяться хочется.
– Да, дедушка! Красиво. Только грязно немножко. Бутылки валяются, бумажки всякие.
– И верно. Ходят сейчас многие, бросают. Трудно одному, старику, управиться. Вот ты мне и поможешь. Поможешь ведь?
– Конечно, дедушка! Я взрослый!
– Вот и спасибо! А я тебя сейчас земляникой угощу. Сам не найдешь, она зеленью закрылась.
Леший сухо потер друг о дружку ладони – листики поднялись. Ягод видимо-невидимо.
– Вот она – земляничка, а вот и черничка! Ягодки бери, а ягодники благодари. Растили, старались. И Вася гладил теплые листочки и говорил: «Спасибо». А листики кивали в ответ: «Пожалуйста! На здоровье!»
– Ну, друже, теперь за работу! Вот у меня мешок, бросай туда мусор всяческий.
Солнце стояло высоко-высоко, когда полотняный мешок наполнился.
– Давай пока оставим здесь, под ольхой, а завтра я его закопаю. А теперь, труженик, пойдем в мою избушку, я тебя розогом угощу.
– А что это?
– Корешок такой, вкусный, рассыпчатый, как картошечка. Мы с тобой его испечем – пальчики оближешь!
– Здорово! А скажи, дедушка, можно у тебя пожить? До осени? Мне повзрослеть надо.
– И рад бы я, – вздохнул Леший, – но разрешить не могу. Маме-то каково будет? Изведется ведь совсем. Да и папе тяжело придется. Сейчас пообедаем, чаю травяного попьем – и провожу тебя до опушки. А ты и дома повзрослеешь.
Глухо, тоскливо в утреннем лесу. Воздух солено-горький, набухший влагой: то ли туман, то ли изморось.
– Сынок! Нашелся! Господи! О-о-о-о! – Мама, заголосив, припала к Васе, прижала его голову к себе.
А тот судорожно вцепился ручонками в черное бревно и безостановочно повторял:
– Дедушка Леший! Дедушка Леший!
– Ну какой еще Леший? – Мама подергала Васю за рубашку. – Пойдем, мой хороший, успокойся. Вот счастье! Как же мы перепугались!
А сын покрепче зажмурил распухшие красные веки.
– Посмотри скорей, папа здесь!
Вася наконец оторвался от бревна.
– Папа! – И, прыгнув ему на руки, пряча залитое слезами лицо в отцовской подмышке, прорыдал:
– Папа, дедушка Леший взорвался!
Родители переглянулись, и мама сказала таким добрым голосом, будто Вася уже неделю болел фолликулярной ангиной:
– Малыш, нет никакого Лешего и не было. Пойдем домой. Ты нашелся – и больше нам ничего не нужно. Только будь всегда с нами. Ведь мы все опять вместе?
И мама подняла глаза на папу. А тот отдернул взгляд и уставился на черное расщепленное бревно под ногами, разметанные по поляне ветки, полотняные клочья, битое стекло, картонные ошметки…
– А знаешь, тут и вправду был взрыв.
Папа поставил Васю на землю.
– Расскажи, сын, что здесь случилось?
Мама метнулась к Васе, заслонила его от папы и стала бросать слова, будто камни:
– Оставь ребенка в покое! Не видишь разве – он испугался! Тем более если взрыв! Нужно забыть все это! И нечего говорить! Растравливать только! Пойдем! – И больно потянула Васю за руку.
Но он вырвался, подбежал к бревну, обнял, погладил его в последний раз – быстро, боясь, что оттащат. И вернулся. Сам подал руку маме.
– Пойдем.
И они пошли по серой дороге, потом по улице. Мама с папой – по бокам, Вася в середине. Не было сил ни плакать, ни говорить, ни вспоминать.
А все равно вспоминалось. Он, Вася, держал не очень тяжелый черный пакет – новенький, с красным пауком на боку. И было так интересно открыть красивый пакет, и Вася уже начал…
– Брось! Брось от себя! Дальше брось!
Вася хотел выполнить повеление дедушки Лешего, а никак не мог. Пакет качался в руке – и все.
Глаза у дедушки стали строгими и непреклонными.
– Спасайся! Будет взрыв!
Леший схватил Васю в охапку и отшвырнул его так, что скрипнули деревянные пальцы. И тот оказался на другом краю поляны. Шлепнулся о землю, но боли не почувствовал. Стало жутко: в стороне полоснула вспышка, грохнуло и запахло дымом. А когда дым рассеялся, дедушки Лешего больше не было. А было бревно, покореженное взрывом.
Вот и подъезд.
– Домой?
На мамин вопрос папа пожевал губами, взглянул в сторону и наконец твердо ответил:
– Мне уже пора. А с сыном я скоро увижусь.
Потом присел на корточки перед Васей, ласково потерся носом о его нос и сказал:
– Смотри, больше не теряйся. Приду – проверю.
Улыбнулся, помахал рукой – и скрылся за углом.
Мама сразу сгорбилась, тихонько села на лавочку у дома и тоненько завыла.
Вася по-взрослому положил руку маме на плечо, погладил и сказал:
– Мама, не плачь! Плакать ни детям, ни взрослым не нужно.
И смахнул тягучие капли с глаз.
Павел Пономарёв
Родился в Рубцовске.
Окончил филологический факультет Алтайского государственного педагогического университета. Работал преподавателем русского языка и литературы. Публиковался в толстых литературных журналах. Лауреат премии «Лицей» этого года в номинации «Проза» (первое место). Живет в Барнауле.
Юбилейный пассажир
Январским утром пригородный поезд «Сибирская заря» готовился к отправлению. В фиолетовых сумерках стихала посадочная колготня. Сиротел перрон. Только два обходчика в оранжевых жилетах, шаманской походью ступая от вагона к вагону, камлали в промерзшее железо да запоздавшие студенты лениво переругивались с проводником.
Начинало светать. Докурив до последнего пассажира, проворно скрылись охранники. Уже и дворник, не любивший кочевых людей и не понимавший, куда и зачем они едут, вышел с длинной метлой. Откуда-то вылезла худая пятнистая собака, виляя сизым хвостом, и человек, похожий на собаку, оглядываясь – нет ли охраны, – направился в казенное тепло. Но привычный ход событий вдруг смазался: в здании вокзала распахнулась большая деревянная дверь, откуда высыпала оживленная «делегация» из нескольких хорошо одетых человек и устремилась к седьмому вагону.
– Андрей Петрович, успеваем? Мы с вами договаривались, – беспокоился шустрый лысоватый мужчина лет тридцати по фамилии Сальцев, одетый в красный пуховик поверх делового костюма и пахнущий одеколоном.
– Успеваем, если договаривались… – хмурился пожилой человек с усами, заместитель начальника вокзала Андрей Петрович Гудков.
Мужчины шли впереди, за ними послушно семенили три женские шубы из какого-то комитета и, покуривая, брели позади два парня: журналист и оператор местного телевидения.
– Как было условлено, Андрей Петрович, – суетился чиновник, – вы мне сперва аккуратненько указываете на юбиляра, так сказать. Но… чтобы не привлечь излишнего внимания. Понимаете меня? А после мы уже делаем свою работу.
Андрей Петрович не ответил на реплику Сальцева. Он считал глупой подобную конспирацию, когда все и так ясно: есть билет, есть миллионный пассажир с этим билетом, а значит – приз в студию, как говорится. Его волновало другое. На днях начальник вокзала не намекнул, а дал твердо понять, что пора, дескать, тебе, старче, на пенсию. У Гудкова чуть колени не подломились от такой новости: приехали, стало быть, выходим, конечная станция. Пей лекарства и сиди смирно у телевизора, не рыпайся. А тут еще делегация эта, будь она неладна. «Не оплошать бы. – Подходя к вагону, старик глубоко, с хрипом вобрал ледяной утренний воздух и выдохнул: – Будь что будет…»
Увидев Андрея Петровича в компании официальных и не слишком приветливых лиц, проводник седьмого вагона, недоучившийся студент педвуза Егор Бегунец, встал по стойке смирно. На дежурство он, как водится, опоздал, заставив мерзнуть людей на платформе, слегка опохмелился после вчерашнего и теперь опасался, как бы чего не вышло.
– Ты хоть побрился бы, что ли, Бегунец, – по-отечески, но как-то обреченно заметил ему Гудков.
– Андрей Петрович, дак я…
– Ладно. Что там у тебя в вагоне, все на месте?
Бегунец тряхнул головой и с виноватым видом отошел в сторону.
– Так, так… – деловито вертелся Сальцев. – Букет цветов, билет на десять бесплатных поездок и туристическая сумка здесь? Отлично! В вагон заходим не все. Пока только мы с Андреем Петровичем. Вы, коллеги, – уважительно обратился он к дамам из комитета, на неподвижных лицах которых чуть увеличились глаза, – и вы, пресса, – небрежно глянул на парней, – ждете моего сигнала. Никакой самодеятельности. Надеюсь, всем все понятно?
Шубы покорно зашевелились. Журналист снайперски плюнул на черный рельс и отвернулся.
– Ну, как там говорится… Ни пуха ни пера! – нервно осклабился Сальцев и, не заметив встречного движения Гудкова, полез на подножку.
До отправления оставалось десять минут. Пассажиры седьмого вагона, сидя в удобных креслах, томились ожиданием. Пенсионеры шуршали пакетами с едой, вздыхали, поглядывая на пустынный перрон; студенты, подсвечивая сонные лица смартфонами, машинально листали сообщения; кто-то, запрокинув голову, дремал. Всем хотелось, чтобы поезд наконец тронулся и за окнами поплыл тоскливый зимний пейзаж. Но поезд, словно примерзнув к рельсам, продолжал стоять, а по вагону тем временем (туда и обратно) прошагали двое: Сальцев в распахнутом пуховике и за ним, едва поспевая, взъерошенный Бегунец.
– Бомбу, че ли, нашли? – заохала старушка с надкушенным пирожком в руке.
– Типун вам на язык, проверка обычная, – возразила соседка.
– Дай-то бог…
Андрей Петрович сидел в служебном купе, скучно оглядывая с юности знакомый интерьер. Он начинал проводником и изъездил по Транссибу в лучшие свои годы полстраны. Было что вспомнить: ночные разговоры с бородатыми туристами, пьяные драки курортников, дымящие мегаполисы и одичалые полустанки в алтайской степи… Вроде все как прежде, блуждал взглядом старик, только стеклянные стаканы заменили пластиковыми и появилась трехъярусная тележка с продуктами, которую проводник в роли официанта обязан был катить дважды в свой рейс. «Не то все, не то…» – хмурился Гудков, поглаживая седые стриженые усы.
– Андрей Петрович, у нас ЧП… – В дверях стоял чем-то встревоженный Сальцев, обтирая потную шею носовым платком; за ним, сдерживая идиотскую улыбку, перетаптывался Бегунец. – Юбиляр-то наш ни к черту, – срывающимся тенорком заявил чиновник.
– Как так? – сурово посмотрел Гудков.
– Ох, сами взгляните, такого нельзя на камеру.
Только осторожнее, прошу вас, осторожнее.
Из пассажирского салона было видно, как за дверным овальным стеклом, в косом коридорчике с титаном, показались двое. Тот, что в пуховике и с лысиной, активно шевелил губами, не переставая обтирать шею платком. А второй, мрачноватый и с усами, недоверчиво всматривался.
– Да вон же он. С ним даже рядом никто не сел. Левее надо, – пыхтел Сальцев, странным образом маневрируя: то отступая, то приближаясь к двери.
– Который с лопатой? – прищурившись, буркнул Гудков.
– Наконец-то! Он, он. Не по плану все пошло, не по плану.
Андрей Петрович внимательно посмотрел на миллионного пассажира, действительно занимавшего оба места в левом ряду. Им оказался крепко выпивший бомжеватый мужичок лет пятидесяти в рыжей дубленке. Сунув клочковатую бороду в барашковый воротник и опершись о черенок штыковой лопаты, мужичок тихонько дремал, распространяя вокруг себя удушливый запах перегара.
– Похоже, деревенский… – задумчиво сказал Гудков.
– Деревенский? Какое это имеет значение? – изумился чиновник, выпучив серые водянистые глаза. – Представьте, такого вот покажут по телевидению, напишут о нем в газетах. Возможные последствия всего этого безобразия знаете?!
– Ну-у, – Гудков немного смутился, по привычке взявшись за ус, – билет-то ему достался. Волей случая, можно сказать. Стало быть…
В кармане Сальцева заиграл мобильник, и возмущенное, в красных пятнах, тщательно выбритое лицо его заметно сникло:
– Да, Борис Семеныч… А? Разумеется, делаем. Что?
Пассажир замечательный, да… А? – Сальцев приторно улыбнулся. – Ну что вы, Борис Семеныч, меня моя должность вполне устраивает, рановато еще… Да, как только – отзвонюсь. И вам… Всего…
Вы в некотором роде юбиляр. То есть так уж вышло, что вы миллионный пассажир «Сибирской зари», с чем я вас и поздравляю.
Чиновник облегченно выдохнул, уверенно поглядел на свое мутное отражение в оконном стекле (на фоне серых товарняков), сделал губами «пфу-пфу-пфу», пощелкал пальцами и, повернувшись к Гудкову, воодушевленно сказал:
– Андрей Петрович, проводника… срочно!
В вагоне повеяло легким недоумением. Поезд запаздывал. Пассажиры, ерзая в креслах, поглядывали на часы.
– Видать, все ж таки бомбу нашли, – не унималась старушка, дожевывая третий пирожок.
– Ешьте уже спокойно, не вошкайтесь.
– Да я ничего, я так…
Бегунец возник откуда-то сам, с ведром и шваброй, и решительно смотрел на вишневый галстук чиновника.
– Действуем быстро, – давал указания Сальцев. – Юбилейного пассажира немедленно пригласить в купе для… интимной, так сказать, беседы. Не привлекая общественного внимания, – доверительно понизил он голос. – Все ясно?
– Априори! – ляпнул Бегунец, вспомнив университетское слово.
«Что за увалень…» – подумал Сальцев, брезгливо оглядев долговязого парня, и предложил Андрею Петровичу зайти в купе.
Через минуту по вагону разнеслись подозрительные лязгающие звуки вперемешку с женскими вскриками, как если бы обходчики, размахивая кувалдами, решили проверить годность пассажирских кресел. Сальцев с ужасом прислушивался, вертясь в тесном купе. Гудков, сидя за столиком у окна, с легкой ухмылкой поглаживал усы.
– Вот, привел, – весело доложил Бегунец, придерживая за локоть порядком ослабевшего мужичка. И, шмыгнув носом, добавил: – Там это, волнуются…
– С лопатой-то зачем? – поморщился Сальцев. – Ладно. На сиденье его… их. Вот сюда.
Бегунец усадил всерьез озадаченного мужичка рядом с Гудковым и тут же скрылся.
– Так, так… – почесывая лысину, соображал не менее озадаченный Сальцев. – Извините, как вас зовут? – заискивающе обратился он к пассажиру. Мужичок, почуяв неладное, сделал кроткое лицо, поморгал сонными глазками и крепче взялся за лопату.
– Да вы не переживайте, гражданин. Я только спрашиваю: ка-ак ва-ас зо-вут? – отчетливо повторил чиновник.
– Лева-Упокой… звать, – тихо прохрипел мужичок и, разжав грязный мозолистый кулак, показал билет: – Вот…
– Гм, очень хорошо… Лев. Поймите, вам ничто не угрожает. Все мы люди, у всех есть недостатки. Тут, знаете, иная ситуация. – Чиновник покосился на суровый профиль Гудкова. – Вы в некотором роде юбиляр. То есть так уж вышло, что вы миллионный пассажир «Сибирской зари», с чем я вас и поздравляю. – Он профессионально растянул улыбку. – Но… не могли бы вы, скажем, уступить вашу удачу тому, кто в ней действительно нуждается?
– А? – не понял мужичок.
– Поясню. Что если… с вашего разрешения, конечно, пожертвовать «счастливый билет» молодой матери с ребенком или… больному пенсионеру. Видели, сколько их с печальными лицами? Тем самым вы совершите благородный поступок, подчистите карму, хе-хе. Понимаете меня? – Сальцев чуть наклонился в ожидании.
Возникла пауза. Мужичок глухо откашлялся в воротник, посмотрел сперва на мрачного Гудкова, потом на улыбчивого Сальцева, поскреб желтую прокуренную бородку и затих.
– Ну, хорошо… – не сдавался чиновник. – Вот вы, Лев, чем в жизни занимаетесь, как на хлеб зарабатываете?
– Могильщик я, – ответил вдруг мужичок. – В Нижних Буграх. Покойничков хороню. Ей, – пошевелил он лопатой. – Новую купил. Свежих покойничков буду хоронить. Ценят меня.
– Вот как, – неприятно удивился Сальцев, но не растерялся. – Работа у вас, как я понимаю, тяжелая и… полезная. Все там будем… – Чиновник едва не перекрестился, взмахнув левой рукой, но передумал и только поправил галстук. Чтобы замять неловкость, он щелкнул пару раз пальцами и продолжил: – Лев, как я уже сказал, работа у вас тяжелая. И-и… вы наверняка нуждаетесь в инструменте. Допустим, одна лопата сломалась или стащил кто – новую надо, так?
– Это верно. Инструмент дорого-ой, а покойнички глубину любят. – Решив, что бить его, скорее всего, не будут, мужичок разговорился. – Давеча бабка Шестухина заказала хоронить и Лизавета с низинки. Уже и магарыч несут. Говорю: куда столько, здоровья не хватит. А они: не брыкайся, говорят, помрем – ты нас помянешь.
– Вот и замечательно, – заулыбался Сальцев, радуясь, что разговор повернул в нужное русло. – Ну а что если мы с вами заключим своего рода дружеский договор? Чтобы все по-честному… так сказать. – Он опасливо взглянул на Гудкова.
– Договор? – насторожился мужичок. – Этого не надо. Сынок мой, тот еще долбозвон, на свою голову заключил договор, теперь…
– Да нет же, я не о том, – отмахнулся чиновник. – Сколько вам нужно, к примеру, денег, чтобы не мотаться за инструментом в город, скажем, год… или два? Да и здоровье поправить. – Он лукаво подмигнул и показал зубы.
– Ну-у, по зиме да по весне инструмент шибко снашивается, – смекнул мужичок, – земля-то противится…
Сальцев достал из пуховика увесистое портмоне, привычно щелкнул большим пальцем застежку и, ухмыляясь, вынул две пятитысячные купюры.
– Хватит? – спросил мужичка.
– Теперь уж точно хватит. – Андрей Петрович треснул кулаком по хлипкому столику.
– Что-о?! – опешил Сальцев, и две красненькие бумажки медленно опустились на пол.
Гудков расправил больную спину, поднялся, с прищуром поглядел на трясущегося чиновника и спокойно проговорил:
– Сволочь ты офсетная, вот что! – Он хотел сказать «офисная», ну тут было не до словаря.
Выходя из купе, Андрей Петрович запнулся о лопату, потерявшую устойчивость в руках испуганного мужичка, и та трагически зазвенела. Где-то раздались короткие порывистые гудки…
В голове ошалевшего чиновника обрывками пронеслось: «это вы напрасно», «мне известно ваше шаткое положение», «козел старый». Но ничего такого он сказать не успел, свирепо взглянул на мужичка и еще раз посигналил перед его носом пухлым бумажником:
– Так возьмете?
– Благодарю, – хитро поморгал Лева-Упокой, – мне и этой надолго хватит. Хорошая лопата, немецкая.
Внизу что-то заскрипело, заворочалось, дыхнуло паром, бухнула тамбурная дверь… Заиндевелый серый «экран» покачнулся – и пейзаж поплыл.
Сальцев зачем-то подскочил к окну. Увидел прямую удаляющуюся спину Гудкова, худую собаку с сизым хвостом и человека, похожего на собаку, сидящего у вокзального столба; увидел ехидную улыбку журналиста с сигаретой в зубах и неподвижных женщин из комитета, опушенных мелким снежком. Одна из них, кажется, всплакнула, помахав чиновнику букетом вялых гвоздик.
– Слава те господи, поехали… – набожно вздохнула старушка и сосредоточилась на жареной курице с грибами.