В школе мы еще не проходили эту историю. По программе у нас – причины и следствия крестовых походов, а Великую Отечественную войну мы будем изучать только в девятом классе. В девятом классе, когда мне исполнится столько же лет, сколько было дедушке Оскару, когда эта война началась.
Следующие записи в дневнике Нины походили на список дел или перечень событий за день. И все чаще в записях значились ссоры с Оскаром.
Последняя запись была сделана пятнадцатого августа. И в ней Нина была почти такой, как до псковских каникул у дедушки.
Оскар уехал. Перед его отъездом мы встретились и много разговаривали. Он говорил много приятного: о том, как я похорошела, о том, что, если мне не хочется поступать в театральный, – это мое дело. «Но ты очень талантлива, ты должна об этом помнить». Вместо признаний я, как всегда, говорила о том, что он еще больше подурнел, что глаза его уже не такие глубокие и задумчивые, что он осунулся. Он спрашивал, все ли будет со мной хорошо. Я отвечала, что да, конечно, что у меня есть друзья, цель в жизни. Он смотрел мне в глаза – и ничего не понял. Я старалась казаться безразличной и, только когда поезд совсем скрылся из виду, заставила себя сесть на скамейку и задрожала. От холода. От его холода. Он снова говорил, что будет писать каждый день. Думаю, мы больше никогда не увидимся с ним.
Дома я первым делом бросился к ноутбуку и начал гуглить деревню Городище Псковской области Плюсского района и что там было в 1941 году. В дневнике не было ни слова о тех каникулах, а после возвращения Нина ни разу не упоминала своего дедушку.
В Сети мне удалось найти только отдельные факты: очень сильная военная немецкая группа «Север» в начале июля 1941 года начала продвижение к Ленинграду с юга, и первый рубеж обороны наших войск проходил как раз по реке Плюссе. Немцы захватили Плюссу, а двадцать пятого июля, собрав мирных жителей одной из местных деревень, пустили их бежать по минному полю. Чудом люди не пострадали. На поле были заложены противотанковые мины, на которых позже подорвалось несколько немецких танков. Люди ушли в тыл. Их отпустили живыми. Возможно, среди этих людей были Нина и ее дедушка. А может быть, им пришлось прятаться в лесу, умирая от страха. Наверняка Нина увидела или испытала что-то такое, о чем не хотела рассказывать никому, даже Оскару.
Я прочитал все, что смог найти о Плюссе. Дальнейшая судьба окрестных деревень была очень страшной. Жителей расстреливали, вешали, грабили, над ними издевались, их выгоняли из домов, а дома сжигали. Людей убивали, а трупы месяцами оставались на улицах. Их оставляли специально, так нагнетали страх на живых. Есть было нечего, к зиме оккупанты отняли у местных жителей всю теплую одежду. В отдельных документах было сказано, что бывали случаи дезертирства среди фашистов, многие немецкие солдаты хотели окончания войны и возвращения домой. Все это происходило уже позже, в 1942 году, когда Нина была в Ленинграде. До самого конца войны Плюсса была оккупирована фашистами.
Дальше были только письма, и многое оставалось непонятным. Мне нужно было знать больше. На следующий день я впервые в жизни прогулял школу без серьезного повода. Хотя причина у меня была очень важная.
– Мам, можно я сегодня в школу не пойду, побуду у бабули?
– С тобой все хорошо? – Мама обеспокоенно потрогала мой лоб.
– Все отлично. Ты сама говорила, что, если очень хочется, – можно пропустить школу.
– Да, только тебе никогда раньше этого не хотелось.
– Ну вот, а сейчас нужно, понимаешь?
– Ну хорошо.
Мама больше ни о чем не спросила.
Оказалось, бабуля знает не так много о том времени жизни дедушки Оскара. Это все было задолго до их знакомства, и дедушка не очень-то любил рассказывать о войне. Я понимал, что нельзя говорить бабуле про Нину, поэтому спрашивал только о том, что касалось жизни самого дедушки в эвакуации и после, на войне.
Дедушку эвакуировали из Ленинграда летом 1941 года. Вместе с дядей они уехали в Казахстан. На этом настояла его мама, моя прабабушка. Школу он не закончил, отправился работать на киностудию «Ленфильм», которую также эвакуировали из голодающего Ленинграда в Алма-Ату.
В Алма-Ате он жил с дядей, без родителей, и вскоре узнал о смерти своей мамы, которая не смогла выехать из Ленинграда, так как город оказался отрезан немцами от остального мира.
Писем в дедушкином архиве оказалось много: больше всего – из Ленинграда, от Нины, я узнал ее почерк, хоть он и был гораздо мельче, чем в дневнике. Листки – совсем маленькие, а текста на них было очень-очень много. Я догадался, что в городе во время блокады было не так уж хорошо с бумагой, чтобы писать просторно. Были и другие письма, написанные дедушкой. Видно, что он старался писать разборчиво, буквы получались почти печатные, но кое-где он сбивался на свою сплошную строчку непонятных закорючек, которые я не мог разобрать. Дедушкины письма были короче, и на листках оставалось свободное место. Мне почему-то это стало обидно. Нина экономила бумагу, а дедушка, значит, слова экономил? Мог бы нарисовать что-нибудь, в конце концов! Как дедушкины письма оказались в чемодане? Значит ли это, что после войны они встретились с Ниной? Иначе как все эти дневники и записи могли вернуться к дедушке?
Ты пишешь, что всегда будешь помнить меня, и я верю, что ты пишешь искренне, но пройдет время, ты не будешь видеть меня – и забудешь. Забудешь, как забывает ребенок свою любимую игрушку, которую потерял, хотя сначала ему очень-очень хочется ее вернуть.
Мне скучно, Оскар, страшно скучно без тебя! Знаешь, мне хочется написать тебе такое теплое, такое сильное письмо, а я не могу, потому что не умею. Помнишь, мы раньше не могли расстаться и продолжали говорить, когда все уже было сказано и говорить-то было уже не о чем. Вот так же я сейчас пишу тебе, просто чтобы что-то писать, чтобы не расставаться.
Долго, очень долго нет письма. Ты уже забыл меня? Конечно, ты особенно и не был привязан ко мне. Если бы ты знал, как мне плохо! Ты не знаешь, как я живу, да тебе и неинтересно! Надоело?
Оскар, ты стал страшно небрежен со мной. Тон твоих писем – все легче, а в последнем ты написал, что не было времени мне ответить, так как был занят осмотром города. Неужели ты не понимаешь, что такие слова обижают меня?
Совсем разболелась. Вид у меня ужасный. На губе лихорадка, волосы не причесаны, голос грубый – горло болит. Сегодняшнее мое меню: утром чай и кусочек хлеба, в обед суп – совершенно безвкусный, вечером опять чай с кусочком хлеба. Помнишь, как ты говорил, что Алма-Ата – это город яблок? Вот я бы хотела сейчас яблок! Даже не яблок, а одно яблоко. Обещаешь привезти мне что-нибудь вкусное, когда вернешься?
Как же чудесно и странно, что мы скоро встретимся, что скоро опять будем вместе.
Дедушка свои письма писал совсем иначе: о работе на киностудии, о книгах, которые читал, о людях, которых встречал. Он почти не обращался к Нине, в сущности, эти письма могли бы быть написаны кому угодно. Интересные, даже увлекательные, но в них не было того огромного желания увидеться, которое чувствовалось в каждом письме Нины. Писем было много, и первые удавалось прочитать легко, но незаметно дедушка перестал стараться выводить буквы. Что-то даже писал карандашом по серой бумаге, так что я совершенно ничего не мог прочитать. Наверное, и Нина читала с трудом.
История оставалась неполной! Еще какой неполной! Ведь и спросить больше было некого! В Санкт-Петербурге у нас больше не было родственников, а фамилия Нины ни в одном письме не упоминалась, а значит, искать ее родственников через интернет не получится. Моя мама никак не могла знать больше бабули, а письма невозможно было прочитать целиком. Строчки начинали двоиться в глазах. Я аккуратно сложил письма по конвертам и собирался уже смириться с тем, что никогда не узнаю, что же было после войны. И тут мне на глаза попались два дедушкиных письма. «Дорогой Володя» – так они начинались. Написано было достаточно разборчиво, ручкой, и непонятными оставались только отдельные слова. В конце писем стояли летние даты 1945 года. Я начал читать. Эти письма были как недостающие фрагменты огромного пазла. На минуту мне показалось, что дедушка писал их не своему другу Володе, а мне, своему внуку Гоше, которому, может быть, одному через много лет захочется узнать эту историю.
Дорогой Володя! Последнее время мне бывает часто тяжело, может быть, это хотя бы отчасти извинит перед тобой мое молчание. Ниночка находится в клинике Военно-медицинской академии в очень тяжелом и, как я узнал сегодня, безнадежном состоянии. Во время блокады она получила инвалидность – гипертония на почве перенесенной дистрофии. С тех пор она простужалась от малейшего ветерка. И вот месяц назад слегла с пневмонией.
Врачи говорят, что ей осталось совсем немного, но я продолжаю верить в чудо.
Дорогой мой Володя!
Вчера все закончилось. Ниночка умерла. Последние двенадцать часов она была без сознания. Когда я сел писать это письмо – думал, будет много-много страниц, а вот и не о чем больше сообщить. И слов подобрать не могу. Мы расстались с ней на три года, а встретились всего на месяц. Я был у нее дома, собрал все ее письма и черновики писем, все дневниковые записи. И я, Володя, больше всего думаю теперь о тех письмах, которых не написал. И о тех встречах, которых не было. Казалось, есть более важные дела. Успеется. Вот закончится война, и тогда… А не было более важных дел. Не надо было откладывать. А может, и уезжать из города не надо было. Я теперь часто думаю о том, что, если бы я не уехал, может, и мама была бы жива, и Нина. А может, ничего бы это не изменило, только теперь-то я никогда уже не узнаю.