В нетерпении я спустился со стремянки и щелкнул зажимами на старом коричневом чемодане. Чемодан был точно таким, какие изображают художники в детских книжках, а вовсе не таким, с которым мы путешествуем с мамой, папой и Сережкой. У этого старого чемодана не было колесиков и выдвижной ручки, по форме он больше напоминал прямоугольную коробку. Его полагалось не катить, а нести. Видимо, нелегко приходилось путешественникам в прежние времена. Чемодан был заполнен лохматыми стопками бумаг, тетрадей и блокнотов. Некоторые были совсем старые – бумага пожелтела, а на последних страничках был напечатан какой-нибудь древний год выпуска – 1956 или там 1947. Листочки были заполнены текстами, напечатанными на машинке. Я сразу понял, что это незаконченная книжка дедушки Оскара. Книжка была по теории театра и предназначалась для будущих режиссеров. Об этой книжке мне много раз рассказывала бабуля. Дедушка Оскар умер, так и не допечатав книжку. Последние главы были написаны от руки, но, по словам бабули, никто не мог разобрать дедушкиного почерка. Некоторые тетради из чемодана, скорее всего, были дедушкины. Чернильные буквы набегали одна на другую и стремились слиться в тоненькую полосу. Прочитать ничего не получалось. На самом дне чемодана лежала полупрозрачная зеленая папка, а в ней – тетрадка в плотной обложке. Я решил, что и в этой тетради ничего не смогу прочесть, но, к моему удивлению, тетрадь оказалась исписана аккуратным округлым почерком.
Буквы были красивые, как в прописях, по которым мы учились писать в первом классе. Тогда папа помогал мне правильно соединять буквы и страшно ругался, что вся эта каллиграфия в век информационных технологий никому не нужна. Время от времени он призывал маму:
– Я вообще не помню, когда в последний раз брал в руки ручку! Все, что нужно, можно напечатать на компьютере!!!
Сейчас, когда почерк у меня испортился и был не таким уже красивым, как тогда, в конце первого класса, когда мы еженедельно сдавали тетради, заполненные аккуратными буквами и словами, я понимал, что, не будь этой «каллиграфии», наверное, я писал бы совсем неразборчиво. Да и заниматься с папой было очень даже здорово, ведь ради этих округлых букв он специально приезжал с работы раньше. Я скучал по тем временам.
На первой странице тетради с плотной обложкой я прочитал:
Сегодня я решила начать вести дневник и вот, уже на первых страницах, пишу о том, что так давно меня волнует. Сегодня мне звонил Оскар. Он, конечно, не знает, сколько волнений, сколько страданий причинил мне этот звонок. Несмотря на то, что разговор продолжался всего пять минут.
Писала девушка. А может быть, девочка. Я открыл последнюю страницу и там нашел подпись:
Нина М. Февраль 1941 – август 1941 г.
Под тетрадью в чемодане обнаружил большой конверт, туго набитый маленькими почтовыми конвертиками и просто листочками, сложенными в несколько раз. На конверте дедушкиным неразборчивым почерком было написано «Нина». Я взял тетрадь, конверт и спрятал их в свой рюкзак.
Дома я еле дождался окончания вечерних разговоров, чая и Сережкиной сказки. Наконец в квартире выключили свет, и все стихло. Я зажег маленькую лампу, которую мама прицепила к полке, чтобы я мог читать перед сном, и открыл дневник неизвестной мне девочки Нины.
Перечитываю «Героя нашего времени». Оскар! Даже здесь ты мне помогаешь! Читая письмо Веры к Печорину, я думаю о тебе, так, будто бы я и сама написала тебе такое, если бы стала писать: «Ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтобы ты был лучше их, о нет! Но в твоей природе есть что-то особенное – тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное…»
Надеюсь, когда-нибудь ты поймешь и оценишь мою глубокую нежность. Ты ведь не станешь презирать меня за это, не правда ли?
Ты не любишь ЕЕ? Ты не женишься на ней?
Несколько раз видела Оскара, опять с этой маленькой женщиной в голубом пальто с рыжей лисой. Один раз звонил мне по телефону. А сейчас я уже в деревне.
Как рады бабушка и дедушка! Да я и сама тоже рада. Здесь прекрасно: кругом бело, снега много-много, надеюсь, смогу отдохнуть.
Ты пишешь, что скучаешь… Это только пока мы далеко друг от друга. А вот приеду, и опять начнем ссориться.
Сегодня я еду в город… Как не хочется! Опять школа, опять преподаватели, опять двойки! Как интересно я провела время в поезде! У меня был удивительный сосед. Мы очень долго беседовали с ним о театре, он очень понимающий человек. Оказалось, он учится в литературном. Как много он знает, как красиво звучит его голос! Я, вероятно, ужасно легкомысленна. Он интересен – и он мне уже нравится. Его зовут Аркадий.
Как я соскучилась, я уже несколько дней не видела Оскара. Да! Да! Я заложила самолюбие в карман и решила позвонить ему сама. Потом спросила себя: «А что же я скажу ему?» И, увы, ответа дать не смогла. И все равно… С каким волнением я поднимала и вешала трубку и наконец, осмелившись, позвонила и тихим, испуганным голосом попросила: «Будьте любезны, попросите Оскара». И каково же было мое разочарование, когда женщина ответила грубым голосом: «Нет дома, ушел с Дымовым в театр».
С Дымовым! Как много значат для меня эти слова! Да, он был в театре с другом, а не с ней, я успокоилась и тихо заплакала.
Сегодня звонил Аркадий. Я холодно говорила с ним по телефону. Приглашал в театр. Я поблагодарила, но отказалась, сославшись на усталость, и постаралась поскорее закончить разговор. Он просил разрешения еще позвонить, и я скрепя сердце разрешила. Видела Юру. Как я раньше могла увлекаться им? Теперь мне кажется, что он даже стал каким-то уродливым, хотя на самом деле остался таким же красивым. Дома до слез обиделась на маму. Зачем она мне так говорит, она же знает, что это мое больное место! Я сказала, что удивляюсь Юре, как он может, живя в такой интеллигентной семье, ничем не интересоваться, и добавила: «Как я была глупа, когда он нравился мне», на что мама с иронией в голосе ответила: «Зато теперь твой идеал – умнее умного». Конечно же, эти слова относились к нему, к Оскару. Я готова была зарыдать от обиды, но ответила: «А как ты могла полюбить папашу?» Вероятно, ее это тоже очень задело.
Ходили с ребятами на Гауптмана. Провожал меня Толя. Он слишком уверен в себе, в своем успехе у девушек, он всячески старался показать всем, что он мне нравится. Я не вытерпела, мне просто это было неприятно, и, удивляясь себе, без малейшего стеснения, ни капельки не боясь, что об этом узнают, что Толя будет очень огорчен, сказала, что больше всех на свете я люблю Оскара. Я видела, как он изменился, как побледнел, мы были уже у моего дома. Он не ответил мне ни слова, и мы молча попрощались.
Все, что было записано в дневнике аккуратным округлым почерком, не выходило из головы. Пока я чистил зубы, одевался и ковырял вилкой в тарелке с гречневой кашей, пока застегивал куртку, пропихивал ноги в зимние ботинки, натягивал шапку и вызывал лифт, и всю дорогу до школы – я думал об этом дневнике. Казалось, посыпанный реагентом асфальт под моими ногами превратился в ленинградский лед сорок первого года. Тогда дедушке Оскару только исполнилось шестнадцать лет. Она, эта девушка Нина, которая вела дневник в тетрадке с картонной обложкой… Она любила дедушку. Они гуляли по Невскому проспекту в Ленинграде, разговаривали о театре, о книгах, они жили так давно, но казались мне такими близкими и понятными. У них не было мобильных телефонов, не было компьютеров, но они звонили друг другу и писали письма. И даже гораздо чаще, чем мы с Настей звоним друг другу. Нет, не так. Я почти не звоню Насте с тех пор, как она переехала на север. Почему же?
В своем дневнике Нина писала о многих своих одноклассниках и знакомых, время от времени она в кого-нибудь влюблялась, но подробнее всего описывала встречи с дедушкой Оскаром. Какие фильмы они смотрели, о чем говорили. Часто Нина писала о том, что, кажется, театр занимает Оскара гораздо больше, чем она сама. Она возмущалась «детской» манерой Оскара ходить в театр ко второму акту, чтобы, смешавшись со зрителями, которые вышли подышать во время антракта, прошмыгнуть в зрительный зал бесплатно.
В первый раз они поцеловались за четырнадцать дней до начала войны. Дедушка Оскар провожал Нину до дома, не доходя один лестничный пролет до двери Нининой квартиры, они остановились и поцеловались. Вот так просто. Кажется, ничего особенного. Но в дневнике об этом было пять страниц! Целых пять страниц!
В дневнике Нины наступило лето, а вместе с ним началась и война. Нина писала о том, что привыкла к воздушным тревогам. Они с дедушкой Оскаром ходили в театр, и в любой момент спектакль могли прервать, а зрителей попросить спуститься в бомбоубежище. Это было даже увлекательно.
После школьных экзаменов Нина уехала отдыхать в деревню Городище Псковской области, но дневник с собой не брала. Наверное, забыла его в Ленинграде. Она уезжала к своему дедушке и переживала о том, что не увидит Оскара.
Он обещал писать мне каждый день, но, конечно, он не станет писать. Никогда у него не бывает на меня времени.
Так часто говорила мне Настя:
– У тебя никогда нет на меня времени.
Следующая запись в дневнике появилась только через месяц. Я все думал о том, что такое произошло в этой Псковской области. Почему так изменился тон, даже почерк Нины.
В тот день я все торопил время. Уроки длились целую вечность, страшно долго ехал поезд метро до музыкальной школы, невыносимо медленно тянулся урок по сольфеджио. Мне хотелось домой. Хотелось залезть в интернет и узнать, не было ли какого-то нападения на Псковскую область летом 1941 года. Я не хотел спрашивать у родителей. Мне казалось, это все только моя история. Моя и моего дедушки. И мне самому нужно было все понять.