Родился в 1991 году в Москве. Победил в конкурсе рассказов Alpina Digital в номинации «Мистика» (2024). Вошел в лонг-лист премии «Лицей» с неопубликованным сборником рассказов «Добрые люди» (2023). Участвовал в семинаре молодых писателей «Мы выросли в России» от Союза российских писателей (2023, Махачкала). Учился литературному мастерству в Creative Writing School на курсах «Редактирование для писателей», «Пишем роман», «Проза для продолжающих», «Проза для начинающих». По итогам курса «Проза для продолжающих» выпускной рассказ вошел в шорт-лист (2022). Ведет телеграм-канал о своем творчестве: https://t.me/nadobromslove.
Бакалавр прикладной математики Высшей школы экономики. Работает владельцем продукта в крупнейшем банке-экосистеме.
Старая квартираРассказ
Огромная лужа, разлившаяся за ночь у подъезда Густава Гроссмана, внезапно исчезла к обеду. Чего нельзя сказать об ужасном настроении, которое, кажется, вовсе не собиралось исчезать, сколько ни свети на него солнцем.
А солнце светило – весна, которой, в согласии с календарем, предписывалось явиться три недели назад, наконец-то заглянула в Кенигсберг. Пробежалась игривыми лучами по черепичным крышам Амалиенау, бросила длинные тени кленов и ясеней на мощеные улочки. Да чего уж там, даже высушила лужу! А вот с настроением Густава не справилась.
– Я покажу, я им покажу, – бурчал он себе под нос, отбивая каблуками скоростной ритм. – Ишь, надумали шутить!
Прохожие расступались, ощущая загодя его агрессивный напор. А некоторые даже оборачивались и глядели вослед, стараясь уразуметь, что могло так разъярить невысокого, отчасти пухленького, лысеющего господина в солидном костюме-тройке.
– Мама, чего это дядя злится? – вопросил на всю улицу шестилетний мальчуган, мимо которого пронесся Густав.
– Тсс. – Мама приложила палец к губам. – Просто дядя встал не с той ноги.
Она, конечно, ошибалась – Густав встал с правой ноги, как он делал каждое утро всей своей сорокалетней жизни. Он вообще не допускал, чтобы в ежедневную рутину вмешивались непредвиденные обстоятельства, а уж начать утро с левой… Нет, увольте! Но вот уже вторые сутки все в жизни Густава шло наперекосяк, а если сказать прямо – катилось к чертям. Виной тому была злополучная квартира, которую он снял неделю назад. Сперва ничто не предвещало беды, но потом…
Меж безлистных деревец, растянувшихся вдоль улицы, наконец показалась цель, к которой так стремился Густав, – большой трехэтажный дом, напоминавший недостроенный дворец. Первый этаж был облицован красным кирпичом, переходившим в серые каменные стены, которые в свою очередь упирались в покатую крышу с несколькими конусовидными башенками. Из фасада выдавались два эркера, причем правый – под стать кирпичной кладке – доходил только до второго этажа, служа полом для миловидного балкончика с узорным ограждением и тонкими столбиками, поддерживающими черепичный навес. Нужный вход располагался с торца – к массивной деревянной двери вело восемь невысоких ступеней. Преодолев их, Густав резко остановился и только тогда почувствовал, как запыхался за свой десятиминутный путь. Рот непроизвольно приоткрылся, руки сами собой уперлись в колени, и Густав, дав волю ослабшему телу, принялся остервенело дышать. Если бы он нашел силы посмотреть вверх, то заметил бы каменную гаргулью, охранявшую вход в дом, которая и распахнутой пастью, и скрюченной позой очень напоминала его самого.
Придя в себя, Густав постучал в дверь – достаточно тихо, чтобы сохранить приличия, но в то же время вполне громко, чтобы подчеркнуть серьезность намерений как можно скорее увидеть хозяина. Однако никто не отозвался – то ли дверь не пропускала звуки изнутри, то ли Густава никто не собирался встречать. Хмыкнув (а точнее, резко выдохнув – дышать было все еще непросто), Густав постучал снова – на этот раз кулаком. И опять тишина.
– Ну, знаете… – проговорил он сквозь зубы и, отбросив напускное благородство, забарабанил обеими руками.
Спустя полминуты за дверью таки послышалась суета, что-то зазвенело, и затем дверь медленно, под скрипы и легкое кряхтение, отворилась. За порогом стоял высокий мужчина с длинными волосами, небрежно уложенными на косой пробор. Одет он был в потертый узорчатый халат – не в пример официальному наряду Густава, на его черные стоптанные туфли налипла паутина, а в руке он держал подсвечник с потухшей свечой.
– Господин Гроссман? – проговорил высокий неожиданно тонким голосом. – А я был в погребе, искал…
– Разрешите войти? – нетерпеливо перебил его Густав.
– А… Да, пожалуйста. – Высокий посторонился.
Густав, откашлявшись и показательно вытерев ноги, хотя никакого коврика для этих целей на крыльце не было предусмотрено, шагнул за порог. Пробубнив что-то, он вопросительно посмотрел сперва на высокого, а затем на вешалку у двери, высокий суетливо кивнул – и Густав оставил на крючке цилиндр, недавно купленный в магазине Рихтера на Кнайпхоф.
– Проходите, господин… О, простите, я подниму! – Высокий неловким движением задел вешалку, с которой тотчас же свалилось и хозяйское пальто, и цилиндр Густава.
Густав, сохраняя остатки терпения, кивнул и вошел в просторную светлую комнату – эркер делал свое дело, – увешанную картинами. Не стремясь к избыточной точности, Густав оценил их количество в тридцать штук. Считать Густав любил деньги или предметы, на которые их было легко обменять, а эти картины… Он сильно сомневался, что даже с накопленной годами сноровкой смог бы выручить за них хотя бы по марке за штуку.
Высокий вошел вслед за Густавом, указал ему на диван, а сам присел на кресло-качалку в углу. Едва коснувшись тряпичного покрытия, Густав взорвался:
– Господин Клаус, я требую объяснений, почему вы вводите в заблуждение своих арендаторов!
– В заблуждение? – Высокий отстранился, впрочем, кресло-качалка спустя мгновение сделало его только ближе к Густаву. – О чем это вы? Каких арендаторов?
– Своих арендаторов в моем лице! – Густав со всего размаху хлопнул себя ладонью по груди, отчего «лице» прозвучало сбивчиво. – Почему вы не сообщили, что в квартиру, которую я снимаю, ведет еще и черный ход?
– Позвольте. – Высокий округлил глаза. – Но в квартире нет никакого…
– Тогда каким образом туда попадают посторонние?!
– Да откуда же…
– Вы, возможно, забыли, но я – деловой человек! – продолжал распаляться Густав. – У меня дома хранятся важные бумаги по торговым делам. Деньги, наконец! А еще у меня есть жена, которая теперь не может позволить себе совершать туалет, потому что, оказывается, в квартиру может попасть не пойми кто и застать ее…
– Ничего не понимаю! – Высокому удалось-таки перекричать Густава. – Какой такой не пойми кто? Откуда?
– Откуда? – Ответный крик высокого смутил Густава, отчего он сбавил тон голоса. – Это уж вам виднее. Вот только не далее как вчера вечером, вернувшись домой, я застал в гостиной незнакомого мужчину! И только я задал вопрос, как он как ни в чем не бывало вышел в коридор и исчез! Почему по моей квартире разгуливает посторонний?! И как он, черт возьми, в нее попал?!
– Помилуйте, господин Гроссман. – Высокий вытащил из складок халата платок и промокнул лоб. – В квартире нет никаких черных ходов.
– Так, значит, у него был ключ! Вы раздали ключи от квартиры всему Амалиенау?!
– Никому я не… Господин Гроссман, подскажите, а вы были в квартире один?
– Не понял.
– Ну… – Высокий снова вытер лоб и помедлил, словно подбирая слова. – Ваша жена была в тот момент дома?
Густав сжал зубы и примерно за пять секунд покраснел до состояния перезрелого томата.
– Господин Клаус, – грозно прошипел он. – На что это вы намекаете? Уж не на то ли, что моя жена путается с…
– Нет-нет! – Высокий замахал руками. – О боже. Конечно, нет! Так жены не было в квартире?
– Не было, черт подери!
– Значит, мужчину, кроме вас, больше никто не видел?
– Не видел, конечно!
– А вы не допускаете… – Высокий опять потянулся ко лбу, но, остановившись, повесил платок на подлокотник кресла, словно на сушилку. – Не допускаете, что вам просто показалось?
– Показалось?!
– У меня тоже, знаете ли, был случай… – Высокий противно захихикал. – Сижу я прямо тут, в кресле. И слышу: в погребе будто бы кто-то шагает. Женушка испугалась, говорит, пойди да проверь. Ну, я спускаюсь вниз – вроде никого. А тут р-р-раз – и под ноги выскакивает здоровенная крыса! Размером с кошку, представляете? И топает – ну практически как человек. Побежала она, значит, по лестнице, и тут жена наверху ка-а-ак заорет. Вылезаю и вижу: взобралась она на диван да пальцем тычет в крысу, убери, кричит, убери. Ну а я что, дверь открыл, а крыса тут же и прошмыгнула на улицу. Больше не возвращалась, хе-хе.
– Что за вздор?! При чем тут крыса? – Густав замер, пару раз глубоко вдохнул и выдохнул, а затем ровным голосом без малейшей интонации продолжил: – В общем, господин Клаус, если вы не можете объяснить произошедшего, я требую переселить нас в другое помещение! Хватит с нас потрясений!
– Но господин Гроссман. – Высокий взволнованно посмотрел на Густава. – У меня нет другой свободной квартиры. К тому же… Гхм… Памятуя о том, что вы деловой человек, позволю себе отметить, что в заключенном договоре нет пункта о…
– А-а-ах, в договоре? – Густав вскочил с дивана, да так резко, что, кажется, созданный им поток воздуха привел в движение кресло-качалку, – а может, и сам господин Клаус поспешил оттолкнуться. – Не хотите по-хорошему? Значит, я пойду в полицию! Найду на вас управу! Ишь что удумал, обдирать честных людей! Да это ни в какие ворота…
Последнюю фразу Густав договаривал уже на крыльце. Он попытался громко хлопнуть дверью, но она была настолько тяжела, что передвигалась со скоростью пожилой черепахи. И лишь закрыв ее, Густав вспомнил об оставленном в прихожей цилиндре. С минуту помялся в помыслах постучаться, но гордость победила, и, задрав подбородок, он спустился по ступеням и зашагал к ненавистной квартире.
Солнце все так же светило, а Густав все так же не обращал на него внимания. На этот раз он решил пройти напрямик: аллея Луизы, на которой стоял дом Клауса, и Шреттерштрассе со съемной квартирой разделялись улицей Шиллера и двумя рядами еще не очень знакомых дворов. Однако, упершись в неожиданный забор, а потом со всего маху наступив в глубокую лужу, напоминавшую небольшое болотце, Густав позволил себе перейти с упоминания черта на слова погрубее и повернул обратно на мостовую. К источаемому в окружающий мир недовольству добавились хлюпающие ботинки да испачканные брючины, а встречные прохожие теперь расступались еще более охотливо.
Добредя до дома, Густав первым делом заглянул в продовольственную лавку, которую он держал за соседней с подъездом дверью. Клара переставляла товары – это была его идея, чтобы покупатели, по обыкновению подходя к привычным полкам, натыкались на что-то неожиданное, возбуждавшее непреодолимое желание немедля потратить лишние деньги. Жена, конечно, спросила, как все прошло с Клаусом, но Густав, немного остыв за обратный путь, только отмахнулся и поинтересовался выручкой. Цифры его обрадовали. Для порядка чмокнув жену в щеку, он сказал, что ненадолго зайдет в квартиру – говоря откровенно, ему нужно было в уборную, – а потом сможет сменить ее за прилавком.
На улице Густав все-таки одарил солнце своим вниманием: сощурился и поглядел на него сквозь ресницы. Со стороны могло показаться, что он слегка улыбнулся – впрочем, и не такие чудеса происходили с Густавом после удачного торгового дня. А ведь прошла только половина, и покупатели принесут им еще больше денежек!
Сидя в уборной, Густав думал о съемной квартире. Ему, конечно, очень повезло обзавестись таким жильем. Новый дом, большие окна в просторной гостиной, уютная спальня и кухня со всем необходимым. Иногда кажется, что даже с перебором: уж больно много всяких приспособлений досталось им от арендодателя, и это не считая того, что перевезла Клара. Ну и, конечно, лавка под боком – как у добротного торговца в лучшие времена. Но этот посторонний… Густав и сам подумывал о том, что незнакомец ему привиделся. Все-таки работал он довольно много и, по правде говоря, уставал, как собака… Все ради семьи, конечно, ради будущего, он ведь сам выбрал путь большого человека, а потому ежедневно стремился преумножать капитал. Так что, пожалуй, от переутомления мог принять за человека что-то иное… Но что? Свою тень? А у тени бывают черты лица? Усы? Нелепая одежда, не похожая ни на один предмет из гардероба Густава? Странное, конечно, дело, но раз Клаус так уверенно говорит, что никакого потайного входа нет…
Густав тщательно вымыл руки и уже собирался выйти в подъезд, но в коридоре зацепился взглядом за приоткрытую дверь в гостиную. Небольшую щель, вероятно, оставил он сам, когда выбегал к Клаусу – не похоже на Густава, но, бывает, поспешил, – а вот за дверью как будто бы недоставало света. Помедлив, Густав все-таки заглянул в комнату. И обомлел.
Помещение, которое он увидел, не было его гостиной. Вернее, было ей только отчасти – ровно наполовину, потому что ровно посередине теперь находилась глухая стена. Два из четырех окон, если они все еще существовали, остались за ней, отчего в комнате и правда стало темнее.
Густав, силясь произнести хоть что-то, открывал рот, как выброшенный на Куршскую косу сарган. От вытянул вперед руку и медленно, чуть не на цыпочках, подошел к стене. Конечно, он ожидал, что рука ни во что не упрется и ужасное наваждение рассеется, как пропал накануне тот, посторонний… Но нет, пальцы дотронулись до твердой – деревянной, кирпичной, каменной или какой-то еще, черт ее дери, – но самой настоящей стены, да к тому же оклеенной нелепыми бежевыми обоями с узорами, напоминавшими безвкусные фамильные гербы. Густав протер глаза – стена, разумеется, никуда не делась – и молча вышел из комнаты в коридор. Надел ботинки, которые он с полчаса назад промочил в луже, и вышел за дверь. Спустился на улицу. Снова сощурился на солнце. И заорал.
Сперва он не вкладывал в крик никакой мысли – просто растягивал все гласные на перебор. Затем, когда перепуганная жена выбежала из лавки и осторожно обняла его со спины, он начал плеваться отрывистыми словами:
– Клаус! Стена! Договор! Деньги, мои деньги!
Затем, вздрогнув, он замолчал и начал озираться по сторонам. Сперва обратил внимание на прохожих, которые пялились на него с безопасного расстояния, а затем и на жену.
– Клара, – зашептал он, округлив глаза. – Клара, не ходи туда, я тебя прошу!
– Да что случилось, дорогой? Опять увидел…
– Нет! – Густав затряс головой. – Хуже! Ты не представляешь! Там стена! Новая! Точнее, выглядит как ужасно старая! Но новая! Молю тебя, стой тут! Я в полицию!
И Густав побежал. Разумеется, почти сразу же, второй раз за день, он сбил дыхание – и позже этим объяснял себе, почему не запомнил ни дорогу до участка, ни разговор с полицейскими. Воспоминания начинались с обратного пути, на протяжении которого Густав всеми мыслимыми ругательствами клял арендодателя, который с неизвестной целью пытается довести арендатора до невменяемого состояния. Он озвучивал подозрения, что Клаус действует с сообщниками, вероятная цель которых – заполучить его, Густава, дело и обобрать до нитки. На протяжении монолога Густав смотрел исключительно себе под ноги, а потому не видел лица полицейского, на котором попеременно сменялись сомнение и насмешка.
На подходе к дому, едва завидев присевшую на лавочку жену, Густав закричал:
– Вот, Клара, допрыгался наш Клаус! Будет иметь дело с законом!
Клара испуганно посмотрела на Густава и промолчала. Густав прочитал в ее взгляде переживания за Клауса – знал он, что Клара была добра ко всем, даже к негодяям, и пробурчал, как ему показалось, подбадривающе:
– Ну, ничего, поделом ему.
– А можно с вами? – тихо спросила Клара.
– Теперь – да, – кивнул Густав и поглядел на полицейского: – Жена моя. Свидетелем будет.
Тот, впрочем, не оценил познания Густава в правовых вопросах. Кажется, он даже нетерпеливо вздохнул, что уже граничило с неуважением к проблемам Густава. Впрочем, Густав предпочел проигнорировать эту мелочь – пусть сначала поможет с Клаусом, а уж потом придет и его черед ответить за дерзость.
– Так, – проговорил полицейский, заходя в квартиру. – И где возведенная стена?
– Полюбуйтесь, – раздраженно ответил Густав, распахивая дверь в гостиную и пропуская полицейского вперед.
Тот шагнул за порог. Клара, не сводя глаз с мужа, прошла следом. Густав же отчего-то промедлил и остался стоять в коридоре.
– Ну, – прозвучал приглушенный голос полицейского, – и какая из стен вас беспокоит?
Густав закатил глаза – за что он только платит налоги – и сам зашел в комнату. Он уже занес руку, чтобы с широкого размаха хлопнуть по ненавистной стене, а лучше бы сразу по затылку грубияна-полицейского, но приготовления были напрасны. Лишней стены не было.
Густава неожиданно потянуло присесть. Он даже чуть качнулся назад – слава богу, в углу стоял мягкий пуфик, на который Густав и плюхнулся. Он смотрел на квадратный обеденный стол, на угловой камин, выложенный белой плиткой, на комод, заставленный книгами, – словом, на все то, что совсем недавно было скрыто за внезапно появившейся уродливой стеной. А теперь – так же внезапно пропавшей. Густав перевел взгляд на жену, в ее глазах теперь был не просто испуг, а настоящий ужас, перемешанный с сожалением, а затем – на полицейского. Тот, кажется, совсем перестал стесняться и теперь нахально улыбался.
– Знаете… – начал он. – Простите, как вас…
– Гроссман, – выдавил из себя Густав.
– Знаете, господин Гроссман, – противно пошлепав губами, продолжил полицейский, – мой брат торгует пилюлями на Кантштрассе. Чудесные пилюли, скажу я вам! Новейшее изобретение от нервов. Если хотите, попрошу сделать вам скидку.
Не дождавшись реакции Густава, полицейский щелкнул каблуками и вышел в коридор. Хлопнула дверь в квартиру. По лестнице простучали удаляющиеся шаги. А Густав все сидел и смотрел на камин.
– Густав, дорогой, – прошептала Клара, подходя к мужу. – Что с тобой происходит?
Густав и сам был бы не прочь в этом разобраться. Кто-то точно начинал сходить с ума, вот только пока было неясно, то ли он, то ли окружающий его мир.
– Я… – Густав запнулся, откашлявшись. – Я, наверное, немного полежу.
– Конечно-конечно. – Клара суетливо поспешила в спальню подготовить мужу взбитую подушку.
Посидев еще с полминуты, Густав проследовал за женой. Сбросил с себя одежду, нацепил зачем-то пижаму, хотя не собирался укладываться надолго, и залез под одеяло. Последней его мыслью, перед тем как заснуть, было то, что жена отвлеклась от торговли на целый час. Кажется, за это время они упустили непозволительно много марок и пфеннигов…
Природа одарила Густава редкой и, по его мнению, бесценной способностью пробуждаться от малейшего звука, не открывая при этом глаз. Оттого он был уверен, что они с Кларой надежно защищены от ночных воров: первый же скрежет отмычки или скрип поддетого оконного шпингалета выдернет Густава из сна, а сомкнутые веки не выдадут его бодрствование. Как поступать дальше, Густав не знал, но полагал, что в условиях настоящей опасности решение придет само собой.
Вот и в этот раз Густав проснулся от какого-то постороннего звука. Продолжая притворяться спящим, он не слышал ничего необычного, но чувствовал, что в комнате не один. Конечно, это была Клара, которая уже закрыла лавку, подумал он и мысленно обругал себя за слишком долгий сон. Но торговали они обычно до семи, и вчера в это время уже было сумеречно, тогда как Густав сквозь веки будто бы ощущал все тот же яркий дневной свет из-за незанавешенного окна.
– Клара, ты? – все-таки спросил он.
Клара не отозвалась. Только скрипнул пол, словно она переминалась с ноги на ногу.
– Клара… – снова начал Густав и приоткрыл правый глаз.
Клары в спальне не было. Зато у кровати стоял мальчишка лет десяти. Он был одет в короткие зеленые штанишки и сикось-накось застегнутую клетчатую рубашку и держал за лапу одноглазого плюшевого медведя. Отчего-то Густав подметил, что медведю недоставало именно правого глаза – то есть того же, которым Густав рассматривал мальчишку.
– Ага, – сонно протянул Густав. – Все еще сплю…
Он перевернулся на правый бок и уже было начал засыпать, как почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Причем дотронулся пугливо – легонько тыкнул самым кончиком пальцев, почти как… Как сам Густав с внезапно появившейся стеной в гостиной. Отчего-то это сходство взволновало Густава, и он резко повернулся к мальчишке и, не найдя силы закричать, прошипел:
– Ты кто?!
Мальчишка сделал полшага назад и испуганно прижал к животу медведя. Густаву показалось – а может, оно так и было, – что зрачки мальчишки словно бы подрагивали. Будто он силился отвести взгляд от Густава, но все никак не решался.
– Кто ты? – повторил Густав громче.
– Петя… – тихо ответил мальчишка.
– Петя? – неуверенно выговорил Густав. – Какой такой Петя?
– Звать меня так. – Мальчишка шмыгнул носом. – Петя. Или Петр.
– Петр? А, Петер. Произношение у тебя… Не местный, что ли?
Мальчишка скривил личико и пожал плечами.
– Скажи-ка, Петер. – Густав приподнялся с кровати, опершись на локоть. – Как ты тут оказался?
– Так это… – Мальчишка наконец оторвал взгляд от Густава, оглядел спальню, а затем снова посмотрел ему прямо в глаза. – Я тут живу.
– Живешь?!
– Ну да. С папой и мамой…
– С папой и мамой?! – Густав вскочил с кровати, чуть не снеся мальчишку – благо тот успел отпрыгнуть, – и заходил по спальне. – Ну Клаус, ну обманщик! Это ж надо, сдать квартиру сразу двоим… Нет, полицией он не отделается! Суд и моральный ущерб!
– Дяденька. – Мальчишка прервал Густава. – А чего это вы в пижаме, как маленький?
– Не мешай, – отмахнулся Густав. – Он, значит, сперва сдал квартиру им, а потом и мне. Нет, ну какой наглец! На что только рассчитывал!
– Дяденька…
– А вы давно тут живете? – обратился наконец Густав к мальчишке.
– Я – с рождения. А родители…
– Что?! Бог мой, да это просто… Вот же алчная змея! Подстроил, пока были в отъезде, и сдал квартиру мне! Вы уезжали, да? За город? Или куда подальше? В Данциг? В Пиллау?
– Мы с родителями редко куда-то ездим, – вздохнул мальчишка. – Только прошлым летом были в Светлогорске.
– А это где?
– На море. – Мальчик мечтательно посмотрел куда-то мимо Густава. – Я купаться учился, с папой. Мама-то и так воды боится, а еще говорит, что больно холодная. А еще там башня красивая!
– Башня у моря? Как в Раушене? Ну ладно, а родители тоже вернулись?
– Да мы никуда не уезжали, дяденька.
– Не уезжали? – Густав приостановился и посмотрел на мальчика.
– Не уезжали, – подтвердил тот. – Я из школы пришел. А мама и папа на работе. А тут вы. В нашей комнате. Только в ней все совсем по-другому…
– Погоди-погоди. – Густав потер ладонью сморщенный лоб. – Пришел из школы? А почему так поздно?
– Да по правде сказать, мы с Мишкой еще погуляли. Не с этим мишкой, – поправился мальчишка, помахав перед носом Густава плюшевым медведем. – А одноклассником моим. Дружим мы, хоть все его и дразнят мелкотой. У нас в классе почти все пятьдесят второго, а он пятьдесят третьего, представляете?
– Что – пятьдесят второго?
– Ну, года рождения.
– Ничего не понял. – Густав потряс головой. – Тысяча восемьсот пятьдесят второго?
– Ну что вы, нет, конечно. – Мальчишка засмеялся. – Тысяча девятьсот! Тысяча девятьсот пятьдесят второго я. А он – пятьдесят третьего.
Густав молча уставился на мальчишку. Он, конечно, не был силен в медицине, но за несколько секунд проанализировал факты и был готов поставить диагноз. На дворе одна тысяча девятьсот двенадцатый год. Петер чудно одет, да к тому же с этим медведем… Еще и говорит как-то странно – вроде бы все понятно, но в то же время… Сложно описать словами, но что-то с его речью явно не то. Вывод: мальчишка болен. Но даже если так, то как он умудрился попасть к нему в квартиру? И самое главное, виноват этот чертов Клаус или нет?
Размышления Густава прервал дверной звонок. Он дернулся и, кажется, вскрикнул, а обрадовавшийся мальчишка побежал к двери.
– Родители пришли с работы! – донеслось из коридора. – Ой, что я им расскажу!
Густав слышал, как мальчишка протопал по паркету. А затем шаги стихли. А спустя еще мгновение снова раздался звонок. Густав выглянул в коридор. Никакого мальчишки он там не увидел. Хмыкнув, Густав последовательно заглянул сначала в гостиную, затем на кухню и, наконец, в уборную – они были пусты. А когда позвонили в третий раз, он таки принялся открывать входную дверь. За ней стояла жена.
– Клара, – тихо проговорил Густав. – Похоже, со мной что-то не так.
Рассказывая о мальчишке, Густав не смотрел на жену. За столом в гостиной он специально сел не напротив, а рядом с Кларой и потому без особой изворотливости мог просто глядеть прямо, в окно, за которым таки начались сумерки. Он старался растянуть свой рассказ как можно сильнее, добавляя мельчайшие подробности – одного только плюшевого медведя описывал с минуту, – долго подбирал слова и делал паузы. Но как ни крути, конец истории приближался, а вместе с ним приближалась и необходимость пересечься взглядом с Кларой. Наконец, живописно описав ужас, с которым он открывал входную дверь, Густав повернулся к жене и увидел то, что так хотел отсрочить, – ее мокрые глаза. Плакала она нечасто, и, возможно, оттого Густав сторонился таких моментов и совершенно не знал, как себя вести. Поэтому он что-то прокряхтел и, поерзав на стуле, погладил Клару по плечу.
– Наверное, надо отдохнуть денек-другой, – заискивающе проговорил он.
– Густав, – отозвалась Клара, всхлипывая, – дорогой, это так ужасно! Помнишь, я говорила, что работа сведет тебя с ума… И вот…
Клара зарыдала. А Густав, вздохнув, встал из-за стола и заходил по гостиной. Не любил он эти разговоры, ох, не любил…
– Клара, мы уже много раз это обсуждали, – начал он, подавляя раздражение. – Я работаю ради нашего будущего. Если бы я неделю не торговался с этими жуликоватыми фермерами о ценах, мы бы не накопили на съем этой квартиры, черт ее дери! Если бы мы работали до обеда, как остальные лавки, то не смогли бы откладывать деньги на черный день. А всякие женские побрякушки? Если бы…
– Неужели ты думаешь, – перебила его Клара, – что я готова променять твой рассудок на какие-то побрякушки? Густав, мне нужен здоровый муж, а не тот, кто видит несуществующие стены и призраков из будущего.
– Клара, хватит! – Густав притопнул. – Я просто устал! Такое бывает со всеми! Особенно с теми, кто трудится, а не мается в ожидании, когда богатство само приплывет ему в руки!
– Да сколько можно, – вскричала Клара. – У тебя все разговоры о богатстве! Прошу, подумай о себе! Давай на время закроем лавку, съездим куда-нибудь.
Густав закатил глаза и только отмахнулся.
– Умоляю тебя… – продолжила Клара, но теперь уже Густав перебил ее:
– Клара, я просто отдохну пару дней. Небольшой перерыв нужен, но поездка… Мы не можем себе это позволить, по крайней мере не сейчас, когда дела пошли в гору! Ты же сможешь сменить меня в лавке?
– Густав…
– У тебя хорошо получается торговать. Глядишь, скоро сможем открыть вторую лавку, в которой ты бы заправляла всеми делами.
– Я не хочу ничем заправлять. – Клара поднялась со стула и подошла вплотную к Густаву – ее глаза были ужасно красными, но слезы, кажется, больше не текли. – Я хочу, чтобы ты завтра же сходил к врачу.
– Ну, не знаю… – Густав снова отвел взгляд. – А ты последишь за лавкой?
– Да послежу я за твоей чертовой лавкой!
– Тогда, пожалуй, схожу.
Следующим утром Густав вышел из дома и в течение двух часов бродил по Амалиенау. Ни к какому врачу он, разумеется, не собирался – еще чего, рассказывать полузнакомому человеку о своих слабостях да еще и платить за это! Нет уж, хватит ему насмехательств полицейского.
Нагулявшись и маленько подмерзнув – солнце снова скрылось за облаками, а ветер дул совсем не по-весеннему, – он поспешил в лавку, где протараторил беспокойной Кларе заранее выдуманные рекомендации доктора Пельца, специалиста по нервным болезням на Штайндамм, 135 (фамилию и адрес Густав вычитал накануне в газетной рекламе): простое переутомление, два-три дня отдыха, пилюли и порошки не требуются. Удовлетворенный доверчивостью жены, Густав пошел домой.
В гостиной он плюхнулся на диван и окинул комнату скучающим взглядом. Остановился на толстой тетради за стеклянными дверцами буфета, в которой еженедельно подсчитывал доходы, расходы и общий капитал. Обычно он занимался этим по воскресеньям, однако, думал Густав, раз сегодня нет работы, то, может быть… Но все-таки рассудил, что лучше поиграть в добросовестного больного, выполняющего рекомендации врача, – чего доброго еще Клара зайдет без звонка. А пока можно дочитать вчерашнюю газету с так удачно подвернувшимся объявлением. Кажется, он оставил ее в спальне на тумбочке…
Выйдя в коридор, Густав почуял неладное: дверь спальни была распахнута. У них с Кларой, конечно же, было заведено держать двери закрытыми, уж по крайней мере в спальню и уборную. Попытавшись припомнить утренние сборы – неужели не закрыл – и в то же время усиленно игнорируя параллели с дверью в гостиной накануне, Густав медленно прошел по коридору и заглянул в проем.
Вчерашний мальчишка сидел на кровати и болтал ногами – они с запасом не доставали до пола. Он был в той же странной одежде, вот только медведя на этот раз при нем не было. Опешивший Густав слегка оступился, задев плечом дверь, которая, разумеется, стукнула ручкой о стену коридора. Мальчик поднял глаза и помахал Густаву.
Первым его желанием было тотчас же выйти из квартиры и самым быстрым путем проследовать к доктору Пельцу. Сглотнув и пару раз моргнув, а по правде говоря – сильно зажмурясь в надежде, что видение пропадет само, Густав все же зашел в спальню.
– Здравствуйте, дяденька, – проговорил мальчишка.
Густав промолчал. Мальчишка засуетился и подвинулся вбок, будто приглашая его присесть рядом. Густав тяжело опустился на кровать.
– Дяденька…
– Не говори со мной. – Густав помотал головой. – Тебя нет!
– Как это нет? – испуганно спросил мальчик.
– А вот так… Как там тебя… Петер, тебя не существует. Ты мне мерещишься! Ты – выдумка моего утомившегося разума. И чем скорее ты пропадешь, тем будет лучше.
– Дяденька… – Голос мальчика задрожал.
– Я тебе не дяденька! – рявкнул Густав. – Я Густав Гроссман, торговец, деловой человек. И я не допущу, чтобы мое же собственное сознание мешало мне в больших делах!
Густав резко вскочил с кровати.
– Дядя Густав. – Мальчик громко шмыгнул носом. – Не ругайтесь, пожалуйста.
– Не указывай мне! Я тут главный! И сейчас я выйду за дверь, закрою ее, досчитаю до пяти, а после открою и не увижу тебя! Потому что я не болен! Я просто устал! Исчезни!
Густав громко протопал к двери и, игнорируя рыдания за спиной, хлопнул ей так, что завибрировал паркет. Закрытая дверь заглушила детский плач. Даже в возбужденном состоянии Густав в очередной раз отдал должное качественному ремонту в квартире, на мгновение забыв о своем убеждении, что и звуки, и видение рождались в его сознании, от которых дверь бы не спасла. Он нарочито громко протянул цифры от одного до пяти. И дернул за ручку.
В комнате никого не было. На месте, где только что сидел Густав, покрывало кровати было сильно смято. Слева от него была вмятина поменьше.
– Это я оперся рукой, – успокоил себя Густав, взял с тумбочки газету и, выйдя в коридор, на всякий случай запер спальню на ключ.
Следующие три дня прошли без происшествий. Густав не поддался малодушному порыву по-настоящему дойти до доктора, но, впечатлившись повторным визитом мальчишки, все-таки запретил себе появляться в лавке. И с удивлением обнаружил, что это пошло ему на пользу: к вечеру первого дня он уже не волновался перед тем, как открыть межкомнатную дверь, на второй день ни разу не подумал об упущенной выгоде от своего отсутствия в лавке, а следующим утром, проснувшись засветло, ощутил, что наконец-то по-настоящему выспался, чуть ли не впервые с того дня, как начал работать.
– Вот так отдохнул! – прошептал Густав. – Значит, завтра к делам!
Он покосился на спящую Клару. Она, конечно, будет настаивать, чтобы он подождал еще денек-другой, а там и недельку… Значит, Клару нужно переманить на свою сторону. Убедить в полном выздоровлении и вновь обретенной бодрости. Задобрить. Или чем-то удивить.
Густав тихонько встал с кровати и прямо в пижаме прошел в гостиную. Там ему думалось особенно хорошо, по вытянутой комнате можно было свободно расхаживать туда-сюда, сложив руки за спиной, и идея сама находила Густава где-то после пятого-шестого разворота. На этот раз ему повезло: хватило первого подхода к столу, на котором он с вечера оставил газету. Бросив мельком взгляд на полосу, Густав зацепился за рекламу в жирной рамке.
– Гранд-кафе «Империал», – прочитал он. – Владельцы Брик и Бартольд. Лучшая кофейня в Кенигсберге. Чудно расположена у реки. Ежедневно концерты.
На мгновение призадумавшись – в кафе они не были, кажется, год – и прикинув, во что обойдутся блюда, десерт и вино, которое, как водится, стоит втридорога в сравнении с ценами в лавках, Густав уже было хотел отказаться от этой идеи, как вдруг…
– Дорогой, ты чего так рано встал?
В дверном проеме стояла зевающая Клара со смешно взъерошенными волосами. Она слегка покачивалась и смотрела словно сквозь Густава.
– Да я это… – Густав как-то слишком рьяно пожал плечами, снова посмотрел на газету и, вздохнув, проговорил: – Пойдем вечером в кафе?
– Куда? – С Клары будто разом сошел сон.
– Да вот. – Густав пару раз небрежно постучал пальцем по газетному листу. – «Империал». Концерты, говорят, каждый день.
Клара вопросительно посмотрела на Густава, словно ожидая, когда он передумает, но, по-видимому, не дождавшись, улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй.
– Надену новое платье, – проговорила она и чуть ли не вприпрыжку выскочила в коридор.
Из уборной донеслось плескание воды. А с Густава словно спало наваждение, и он вернулся к подсчетам потенциальных расходов. И зачем он ляпнул про кафе? Наверняка можно было обойтись чем-то другим, менее накладным, да к тому же идти далеко… Густав уже было ринулся в уборную отменять собственное приглашение, но жена закрыла дверь на щеколду. А потому он направился в спальню, чтобы сменить пижаму на что-то более подобающее начинающемуся дню.
Раздевшись, Густав отворил дверцу шкафа – его секция была справа сверху, остальные три четверти полок занимала жена. Впрочем, одежды ему хватало, а в продолжающийся период его временной нетрудоспособности жена настирывала белье ежедневно, так что полка была переполнена. Неловко переступая с ноги на ногу, он натянул отутюженные трусы и полез за носками – они лежали чуть дальше, в глубине шкафа.
– Вы меня обманули, дядя Густав!
От неожиданного обращения он стукнулся затылком о полку и временно потерял ориентацию в пространстве, словно бы застряв среди стопок белья. Придя в себя, он высунулся из шкафа и, конечно, увидел мальчишку. Тот тяжело дышал и скалился, словно после пробежки.
– Ты… – прошептал Густав, потирая ушибленную голову.
– Вы сказали, что меня не существует. – Мальчишка сжал кулаки и приподнял трясущиеся руки, но затем безвольно опустил их и шмыгнул носом. – А я рассказал папе с мамой. Про себя и про вас. Про тысяча девятьсот двенадцатый год. И папа меня… Ремнем…
Мальчишка тихонько захныкал, и Густав осознал, что детские слезы немногим лучше женских.
– Ну ты это… – Он, словно ведомый чужой волей, подошел к мальчишке и неловко похлопал его по плечу. – Чего ревешь?
– Не реву! – выкрикнул мальчишка и сразу же зарыдал в полный голос, перебивая вздохи отрывистыми словами. – Это вас… Не существует! А я уже большой… Чтобы выдумывать себе друзей! И имя ваше… Странное! И вообще…
Слушая причитания несуществующего мальчишки, Густав вдруг вспомнил о давнишнем разговоре с Фридрихом – торговым партнером. Тот рассказывал про своего отца, которого на старости лет начали посещать видения (Густав вздохнул – старым он себя считать, конечно, не хотел): отчего-то к нему являлись императоры Священной Римской империи – от Оттона Великого до Франца Второго. Семья всеми силами боролась за рассудок отца, убеждая его в нереальности происходящего, но помутненное сознание отказывалось отрицать то, что само же и порождало. И лишь спустя время Фридрих додумался ставить отца в тупик неожиданным противоречием, касающимся какой-нибудь мелкой детали в его видениях. Отчего-то эта деталь разрушала надуманную фантазию и восстанавливала нормальную работу сознания, а навязчивое видение отходило. Правда, в случае с несчастным отцом Фридриха отходило всего на пару месяцев, но Густав-то здоров! Просто переутомился…
– Слушай, Петер, – начал он. – В каком, говоришь, году ты живешь?
– В тысяча девятьсот, – всхлипнул мальчишка, – шестьдесят втором.
– Девятьсот… – протянул Густав. – А месяц?
– Двадцать пятое марта, – и снова противно шмыгнул носом.
Густава аж передернуло – где только его воспитывали?! – но он взял себя в руки и продолжил:
– И у меня двадцать пятое марта. Пятьдесят лет назад… А ты ведь учишься в школе?
Мальчишка кивнул, на этот раз – без посторонних звуков.
– Так. – Густав зашагал по спальне. – А историю вы изучаете?
– Только с этого года начали. История родного края.
– Очень хорошо. Тогда скажи мне, Петер, что происходило в твоем родном крае пятьдесят лет назад?
– А? – растерянно переспросил мальчишка, и отчего-то Густав расслышал в этом звуке свою приближающуюся победу.
– Ну, как же, – продолжил он с большим напором. – Ты из тысяча девятьсот шестьдесят второго года, а значит, мой год уже стал историей, верно?
– Дядя Густав, мы такое еще не проходили…
– Не беда! – Густав уже вовсю улыбался, предвкушая успех. – Но ведь у вас есть книги, календари с памятными датами, дневники – столько мест, где можно почитать про события тысяча девятьсот двенадцатого года! Ты ведь послушный мальчик? Тогда возвращайся, как только узнаешь что-то о скором будущем моего времени.
– Но я не выбираю, когда… Когда вас увидеть…
– Не беда! Главное – найди информацию! Это ведь несложно: библиотеки, книжные магазины, старые газеты…
– Газеты! – вдруг выкрикнул мальчишка, хлопнув себя по лбу. – Вспомнил! Двадцать пятое марта в стенгазете.
– Какой стенгазете? – нахмурился Густав.
– Ну, у нас в школе, в красном уголке! – Мальчишка захлопал в ладоши. – Я читал! Про 25 марта 1912 года, представляете!
– Да? – Густав отвел взгляд – дело, кажется, пошло не по плану. – И что читал?
– Наводнение!
– Наводнение?
– Жуткое! Ливень шел весь вечер и ночь, Преголя вышла из берегов…
– Прегель, – поправил его Густав.
– …и затопила Центральный остров, подвалы на набережной…
– Густав! – приглушенно донеслось из коридора.
– Кто это? – испуганно проговорил мальчишка.
– Жена, – ответил Густав, но тут же дернул головой – не стоит разговаривать с видением о себе, нужно следовать задумке с противоречием…
– У вас есть жена?
– Ну да, – растерялся Густав. – А с чего бы мне не…
– Густав, – Клара выкрикнула погромче, – принеси полотенце, дорогой.
– Сейчас! – отозвался он и снова полез в шкаф, а когда высунулся наружу, мальчишки в спальне не было.
Путь по коридору до уборной показался чрезмерно долгим. Густав успел подумать и о том, что кафе нужно все-таки отменить, и о том, что, кажется, организм восстал против него самого, только притворяясь отдохнувшим, и о том, что хочешь не хочешь, а в торговлю надо возвращаться, потому что, по крайней мере, он будет проводить время в лавке, а не в квартире, где его подстерегает безумие. Ведь ни на улице, ни где бы то ни было еще мальчишка не является… Только в этой чертовой квартире!
Постучавшись, он протянул Кларе полотенце и, позабыв обо всем, выговорил:
– В кафе пойдем около пяти. Закрой пораньше лавку.
Клара скромно улыбнулась и скрылась за дверью. А Густав вздохнул – что это с ним, хотел же иначе. Но обнадежил себя, что после такого события жена непременно допустит его до лавки.
Время до выхода в кафе пролетело незаметно. Густав планировал заняться пересчетом денег – благо было воскресенье, назначенный для этого день, – но, взявшись за тетрадь, будто бы забылся и очнулся от боя настенных часов в три пополудни. На тетрадном развороте он с удивлением обнаружил нарисованный двухэтажный дом у озера с ивами, семейство лисиц, приютившихся рядом с темной норой, и портрет девушки, напоминавшей Клару в день их свадьбы. Рядом лежал затупившийся под ноль карандаш, а правая рука Густава ныла от напряжения.
В детстве Густав учился рисованию у друга семьи – господина Ван дер Верта, немца, сохранившего голландскую фамилию деда, который в порыве страсти перебрался из Амстердама в Восточную Пруссию за своей будущей женой. Ван дер Верт считал рисование несерьезным увлечением, но на дилетантский взгляд, каковым и обладал отец Густава, картины выглядели вполне искусно. Так что маленький Густав, справив первый юбилей, отправился на уроки к Ван дер Верту и в итоге прозанимался два с половиной года. Ван дер Верт хвалил Густава – кажется, по делу, без оглядки на дружбу с отцом. Сам же Густав относился к занятиям равнодушно – родители сказали, значит, нужно учиться, – а потому по завершении уроков редко брался за карандаш. А с последнего раза прошло лет десять, не меньше…
Полюбовавшись рисунками и, чего греха таить, восхитившись собой за нерастраченные навыки, Густав быстро собрался в кафе. Уже в прихожей он покосился на зонт-тросточку, приобретенный полгода на фабрике Маттиаса, старейшей в Кенигсберге, – небольшая роскошь после важной сделки. В мыслях пронеслись слова мальчишки про потоп, но Густав только дернул головой и вышел из квартиры. На улице было пасмурно, хотя белый круг солнца то и дело проглядывал через облака. Когда Густав открывал дверь в лавку, ему почудилось, будто в небе что-то сверкнуло, но он не придал этому значения.
Клара стояла за прилавком и заворачивала в бумагу полуфунтовый кусок окорока для покупательницы – сухонькой бабушки лет семидесяти. Учтиво поклонившись – Густав безмерно уважал тех, кто приносит ему деньги, – и придержав за бабушкой дверь, он по привычке спросил жену:
– Ну, как идут дела?
– Густав, ты опять о…
– Нет-нет, – замахал руками Густав, испугавшись, что чуть не выдал себя. – Не о выручке. Просто интересуюсь, как ты тут. Не устала?
Клара через прищур посмотрела на мужа и, помедлив, ответила:
– Все в порядке, дорогой. Готов к ужину?
– Готов! – Густав постарался прозвучать как можно бодрее. – И тебе пора собираться. Ты иди, а я пока тут…
– Что это? – вдруг спросила жена. – Будто бы дождь накрапывает.
– Да какой дождь, – быстро ответил Густав, ощущая, как непроизвольно разглаживаются морщинки на лбу. – Только облачка, да и то…
– Да нет, вон мокрый след на окне… А теперь и по крыше стучит. Слышишь?
Густав все слышал. Со всех сторон. За окном, над головой, а теперь еще и за спиной, за дверью лавки. Одиночные капли сменились равномерным постукиванием.
– Пойдем домой, – буркнул он. – Возьмем с собой зонт. Дождь кончится быстро.
На улице Густав удостоверился в своих словах: капало основательно, но небо все еще было вполне светлым, а значит, они переждут с полчаса и пойдут в кафе. Как раз время Кларе на сборы.
Поднявшись в квартиру, первым делом они услышали, как в гостиной захлопнулась форточка. Напуганный Густав поспешил в комнату – там никого не оказалось, похоже, дело было в сквозняке, – а вот за окном бушевала стихия. Деревья гнулись от невесть откуда взявшегося ветра. По стеклам бежали бесчисленные ручьи. Сверкнула молния – на этот раз без сомнений, по-настоящему, – и почти сразу протрещал гром.
– Похоже, кафе придется отложить, – грустно проговорила Клара.
Густав промолчал.
К шести часам пятнадцати минутам утра дождь кончился. Густав знал точное время, потому что уже не спал. Собственно, не спал он почти всю ночь, заснув лишь под самое утро, да и то, кажется, так и не погрузился в глубокий сон. А потому он слышал, как прекратился стук капель в окно спальни. Как по улице прошлепали первые пешеходы, а затем, кажется, проехала повозка, подняв фонтан брызг. Как открылась дверь в подъезд и кто-то – почтальон, кто же еще, – загремел у почтовых ящиков.
Подождав с минуту, Густав поднялся с кровати и, накинув халат, пошаркал по коридору к входной двери. Выглянул в подъезд и увидел торчащие из ящиков газеты. Вытащил свою, вернулся в квартиру. Как обычно, зашел в гостиную, сел за стол и прочитал короткий заголовок на первой полосе – «Потоп». Он пробежал глазами по заметке, выхватывая отдельные слова о невиданном циклоне, вызвавшем рекордные осадки, подтопленной кирхе на острове Кнайпхоф и выброшенных на набережную лодках. По крайней мере, на момент печати выпуска обошлось без жертв, писали в газете. Но у стихии оставалось еще полночи в запасе.
Когда Клара проснулась, Густав успел надеть рабочий костюм, в котором он обычно стоял за прилавком, – аккуратный бежевый сюртук, без лишней роскоши, дабы не смущать покупателей.
– Возвращаюсь в лавку, – буркнул он, а когда Клара попыталась возразить, посмотрел на нее так сурово, что она только робко кивнула. Торговля шла не особо бойко – похоже, сказывались последствия ливня, и покупатели предпочли остаться дома. Заработав к четырем часам только половину обычной дневной выручки, Густав был готов закрываться, но Клара, переживавшая за его душевное состояние, вызвалась доработать до семи. Густав пожал плечами – раз хочет, пусть торгует. Уже выйдя из лавки, он понял причину своего равнодушия к дневному доходу – его очень тянуло домой. И нужно было непременно оказаться там одному, чтобы снова увидеть мальчишку.
Скрывая нетерпение, Густав не спеша зашел в подъезд, медленно провернул ключ в замке, осторожно приоткрыл дверь. Из квартиры не доносилось никаких звуков.
– Э… – неловко протянул Густав и, поморщившись, спросил: – Петер?
Тишина. Вздохнув, Густав прошел на кухню – хотелось пить. Взял с полки стакан, плеснул воды из графина и уже было поднес его к губам, как краем глаза увидел движение у окна. На нешироком подоконнике сидел мальчишка.
Первым неосознанным порывом Густава было отругать его за неряшливость – где это видано, стульев, что ли, мало, – но, взяв себя в руки, кивнул мальчишке на дверь. Тот спрыгнул с подоконника, чуть не опрокинув вазу – Густав не отказал себе в раздраженном покашливании, – и первым вышел в коридор.
Они уселись в гостиной. Мальчишка любопытно озирался по сторонам, приоткрыв рот.
– А у нас не так… – начал было он, но Густав перебил его:
– Значит, у вас там, – он громко сглотнул, – тысяча девятьсот шестьдесят второй год? Мальчишка быстро закивал.
– Получается… – Густав показательно загнул пальцы, хотя за бессонную ночь успел неоднократно проделать все расчеты в уме. – Ты мой внук?
Мальчишка призадумался.
– Не знаю, – наконец сказал он. – Вряд ли. Один мой дедушка погиб на войне. А второй… Папа говорит, что его забрали, а больше ничего не рассказывает.
– Погоди, – Густав нахмурился. – На какой войне? С кем?
– Да как это с кем, – Мальчик осуждающе посмотрел на Густава, а потом стукнул себя по лбу. – Ах, ну да… С фашистами.
– А кто это?
– Ну, фрицы. Немцы, австрийцы, италья… – И тут мальчишка замолчал, испуганно глядя на Густава.
– Не понял. – Густав потряс головой. – Как это – с немцами? Сами с собой, что ли? Гражданская война?
– Не гражданская, – тихо сказал мальчишка. – Великая Отечественная. Советский Союз против Германии…
– Какой-какой союз?
– Советский. – Мальчишка шмыгнул носом. – Государство рабочих и крестьян, которые свергли бестолкового царя и провозгласили справедливость.
– Ну ладно, – поморщился Густав. – А немцы-то там откуда?
– Немцев у нас нет. Русские, украинцы, белорусы…
– Стоп. – Густав встал из-за стола и заходил по комнате, пытаясь собрать услышанное воедино. – А ты… Ты немец?
– Да какой же я немец, – рассмеялся мальчик. – Русский я. Ну, то есть советский.
– И ты живешь в моей квартире, потому что… – Густав остановился, боясь продолжить.
Мальчишка непонимающе смотрел на него.
– Вы победили? – прошептал Густав.
Мальчик кивнул.
– И в тысяча девятьсот шестьдесят втором году Кенигсберг – это Советский Союз?
– Кенигсберга больше нет, – сказал мальчишка. – Это Калининград. И он наш, советский.
– А что с Германией?
– А Германий теперь две – хорошая и плохая.
– О господи. – Густав присел на краешек стула.
– И бога, кстати, тоже нет. – Мальчик снова шмыгнул носом.
В дверь позвонили. Густав прошлепал в прихожую, открыл дверь и, не глядя на жену, понуро вернулся в гостиную. Никого там уже, конечно, не было.
Густав не просто ждал очередной встречи с мальчишкой. Он готовил правильные вопросы. Новость о том, что его родной Кенигсберг спустя пятьдесят лет станет чужим, его, конечно, беспокоила. Но все же больше он переживал за собственное будущее и судьбу своего дела. Он предпочитал не оценивать вероятность того, что к 1962 году еще будет жив, но вот торговля… Ею мог бы руководить его будущий сын или дочь. Да, в другой стране, но эффективные торговцы ценятся в любом месте и в любое время. А Густав не сомневался, что он является таковым и сможет успешно передать эти качества по наследству. А уж как за это время приумножился бы капитал…
Вопреки ожиданиям, мальчик явился только через несколько дней. Это произошло ранним утром, когда Клара еще спала. Густав опять проснулся с закрытыми глазами, почувствовал чье-то присутствие и сразу все понял. А потому тихонько встал и прошел с мальчиком на кухню – стена, отделявшая ее от спальни, была особенно толстой, так что Клара не должна была пробудиться от их разговора.
– Знаешь, Петер, все ведь началось не с тебя. – Густав даже в узком пространстве кухни нашел место, чтобы расхаживать вперед-назад. – Сперва я увидел мужчину с усами, правда, он не замечал меня и быстро пропал. Наверное, это твой отец?
– Мой папа не носит усы, – рассеянно отозвался мальчик, глядя мимо Густава. – А что это там у вас?
Густав обернулся. На столе стояла коробка марципанового печенья с фабрики Плюда. Небольшой герб сбоку напоминал о том, что фабрика награждена прусской медалью – редкое дело для кондитеров. Густав бы и сам не отказался от такой медали…
– Сладости, – проговорил он, передавая открытую коробку мальчику. – Будешь?
– А сколько… – Мальчик сглотнул, словно впервые увидел печенье. – Сколько можно взять?
– Да ешь хоть все, – отмахнулся Густав, но поспешил добавить: – Только не болтай с набитым ртом!
Мальчик благодарно кивнул и тут же сцапал два круглых печенья, откусив от каждого поочередно.
– С усами – это, наверное, дядя Саша, – невнятно выговорил мальчик, тут же позабыв о данном обещании. – Сосед наш.
– Сосед? – Густав поморщился, но рассудил, что замечания тут не помогут. – А что он делал в моей квартире? В вашей то есть…
– Ну… – Мальчик, по-видимому, проглотил большой кусок, издав утробно-скрипящий звук, отчего Густава передернуло. – Это наша общая квартира.
– Как общая? Вы родственники?
– Не родственники. У него своя семья. Они с тетей Леной живут напротив нас. А в первой комнате, у выхода, – Аксеновы с Машенькой. А мы с папой и мамой там, – ткнул он в стену, отделявшую кухню от спальни.
– Ничего не понимаю! Откуда три комнаты?
Спальня, гостиная и… Кухня, что ли?
– Я вам пытался сказать в прошлый раз. У вас одна большая комната, а в нашей квартире вместо них две. Так странно, что у вас ни намека на стену…
– На стену! – выкрикнул Густав, но тут же зажал рот – не хватало еще разбудить Клару – и продолжил тише: – Так вот оно что! Вот откуда была стена!
Мальчишка непонимающе посмотрел на Густава и неуверенно кивнул.
– Ну, хорошо, – продолжил Густав, – но почему три семьи живут вместе?
– А что такого, – пожал плечами мальчишка.
– Ну как что… Одна квартира – одна семья!
– Так это было раньше, при буржуях. Для чего столько места-то? А теперь каждому по комнатке, и никто не в обиде. Коммунальная квартира!
– Коммунальная… – задумался Густав. – Хочешь сказать, это не редкость?
– Конечно, у нас в классе все так живут!
Густав отвернулся и, округлив глаза, подошел к окну. Во дворе соседка со второго этажа возилась с клумбами – не рановато ли? Соседка по подъезду. Не по квартире. Если победители в войне живут в таких условиях, то что же случилось с его проигравшей Германией…
– А скажи-ка, Петер, – перешел Густав к вопросу, который готовился задать последние дни, – в вашем доме еще работает продуктовая лавка?
– Продуктовая? – Мальчик нахмурился.
– Ну да. – Густав повернулся к нему. – Рядом с подъездом, за соседней дверью.
– Да там вроде бы нет никаких дверей. – Мальчик весь сморщился. – Или вы про пристройку?
– Точно! – быстро закивал Густав. – Выглядит как пристройка. Немного выдается в сторону улицы. Ну, так что?
– Так какая же там лавка? Окна заколочены, дверь на замке.
– Как заколочены? – прошептал Густав. – Давно?
– Да всегда она такой и была. Ну, по крайней мере, как я помню. А уж что там раньше…
– Раньше, – продолжил шептать Густав, медленно подходя к мальчишке. – Ты знаешь, что там было раньше? Кто-то знает, что там было?
– Вы чего, дядя Густав? – Мальчишка опасливо отступил. – Говорю же, нет там ничего.
– Хоть кто-то… – Густав практически уперся в мальчишку, присел на корточки и взял его за плечи. – Хоть кто-то помнит?
– Да что вы… – Мальчишка попробовал вырваться, но Густав держал крепко. – Не знаю я!
– А кто жил в этой квартире до вас?
– Не зна…
– Петер, я тебя прошу. – Густав неестественно вывернул голову вбок, продолжая глядеть в глаза мальчику.
– Ну, – протянул мальчишка. – Папа что-то рассказывал. А ему рассказывал кто-то из готовивших эту… экацию… экавуацию, кажется.
А тем – кто-то из немцев. Торговец жил. Может, это и была его лавка, о которой вы…
– Так, – напрягся Густав. – Что за торговец?
– Да буржуй какой-то, раз торговец! Наверняка жадный – думал только о деньгах.
– А семья? Что-то слышал про семью? Жена, дети?
– Жена, говорят, была. Наверняка несчастливая – терпела такого вредину. А детей не было, это я помню.
– Не было?
– Не было.
– А что-то еще ты про него знаешь? Может, рассказывали? Может, про его дело? Про торговлю?
– Да откуда же. Их как отсюда погнали, немцев-то, так толком ничего и не осталось.
– И от него тоже. – Густав выпустил мальчика и присел прямо на пол.
– Ну да. – Мальчик сперва немного удивился, а потом, подумав, присел рядом. – Немцы вообще были злыми. И войну начали. Хорошо, что вы не такой. Вон, печеньем угощаете.
В тот день Густав не пошел в лавку. Пропустил он и следующий день, а затем – еще и еще. Просыпаясь засветло, он долго валялся в кровати и глядел в окно. Затем все-таки заставлял себя встать, одевался во что попало и бродил по городу дотемна. А вот заставить себя вернуться к работе он не мог.
Клара сперва решила, что Густав переживает из-за неудачных торговых дней, и оттого она старалась изо всех сил продать побольше. На четвертый день демарша мужа она, счастливая, вернулась домой с небывалой новостью – продала на две дневные выручки! Но Густав только кисло улыбнулся и уткнулся в газету, которую, по правде говоря, не читал – в последние дни не мог осилить больше абзаца, да и в целом задержаться на какой-то мысли хотя бы на пару минут.
Клара пыталась говорить с ним – он понимал ее чаяния и старался отвечать так, чтобы она не переживала, но, судя по всему, получалось у него неважно: с каждым днем испуг в глазах Клары только множился. Спустя неделю она решилась предложить ему повторно посетить врача, и он чуть было не проговорился, что не был у него в прошлый раз, что в этом нет никакого смысла, как не было смысла в том, чем он занимался последние годы и ради чего он жил. Совсем скоро этого не станет. А она – посетить врача…
Разговоры с мальчишкой тоже не особо клеились. Он продолжал являться и теперь сам задавал вопросы про Восточную Пруссию – Густав вяло отвечал, но спрашивать что-то самому его совершенно не тянуло. Хватит, наспрашивался уже…
– Вы выглядите очень усталым, дядя Густав, – сказал как-то мальчишка. – Может быть, вы заболели?
– Заболел, – равнодушно ответил Густав. – Жена считает меня сумасшедшим. И Клаус, и тот полицейский… Вижу несуществующих людей, ненастоящие стены. У них же все просто – думает о деньгах, значит, от них и свихнулся.
– Вы не переживайте. Мама и папа тоже считают, что я вас выдумал. А в школе и подавно не расскажешь – засмеют. – Мальчик засунул руку в карман, вытащил сжатый кулачок и протянул его Густаву.
Густав подставил ладонь – на нее упали три светлые монетки и одна желтоватая, покрупнее.
– А вот все мои денежки, – проговорил мальчик. – Тридцать копеек да пятачок. Из-за них, наверное, не свихнешься. А сколько денег у вас, дядя Густав?
Густав призадумался. Обычно он помнил свои накопления с точностью до десяти марок – ну, может, до двадцати, – благодаря еженедельным пересчетам. Вот только вдруг он осознал, что не притрагивался к тетради с капиталом уже несколько недель. Сперва пытался разобраться с видениями, потом – отдыхал от торговли, после – общался с мальчишкой. Так сколько прошло времени?
– Я… Я не помню точно, – замешкался Густав.
– И правильно! – Мальчишка бодро хлопнул в ладоши и собрал монетки с ладони Густава. – Папа всегда говорит, что не в деньгах счастье. Мальчишка продолжил рассказывать что-то о своих школьных делах, о каких-то октябрятах, о сборе старых газет, чтобы обменять их на новые книги, о скором участии в майской демонстрации, а Густав молча смотрел на него.
На мальчишку, который жил в его квартире, ввосьмером. Не такой уж и большой квартире – самому себе Густав мог в этом признаться, он бы хотел через пару лет перебраться с Кларой в комнаты попросторнее, да к тому же поближе к центру.
На мальчишку, у которого в кармашке всего четыре монетки – Густав не знал их ценности, но сомневался, что хоть в какой-то стране их можно было бы обменять на что-то стоящее.
На мальчишку в явно латаной-перелатаной вдоль и поперек одежде. Не то перешитой под больший размер, не то, наоборот, подшитой под его тощее тельце.
На мальчишку, который радуется коробке марципанового печенья, коих даже в своем относительно небогатом детстве Густав переел несчетное число.
На счастливого, черт возьми, мальчишку.
– А что вы будете делать завтра, дядя Густав? – спросил мальчишка.
Густав понял, что будет делать завтра. Наконец-то у него появились важные дела, которые не стоило откладывать.
Густав просидел за столом в гостиной до позднего вечера. То и дело тихонько заходила Клара, забирала пустой стакан и возвращалась с наполненным. Конечно, она могла бы выставить ему графин с водой, но на радостях, что муж вернулся к делам, а значит, идет на поправку, она пользовалась возможностью подглядеть за его занятием. Густав же, всякий раз услышав шаги жены в коридоре, прикрывал тетрадь, но приветливо улыбался, будто так оно и надо. Клара хоть и не подавала виду, но удивлялась – муж никогда не скрывал от нее финансовые дела семьи. Видать, задумал что-то новое, может, готовит сюрприз… В одиннадцать вечера она для порядка позвала его спать, на что он ответил: «Чуть позже, дорогая». Кажется, он не называл ее так уже несколько лет.
Утром Густав пролистал тетрадь, чтобы еще раз посмотреть на результаты вечерней работы. Удовлетворенно кивнув, он аккуратно вырвал два листа – первый был расчерчен таблицей с цифрами, второй – исписан мелкими буквами – и, крикнув Кларе, что отправляется погулять, вышел из квартиры.
Первым делом он отправился в банковскую контору.
– Господин Гроссман, – поприветствовал его служащий, – желаете пополнить депозит?
– Не в этот раз. У меня будет два поручения. Для начала я бы хотел…
Густав выложил перед служащим лист с цифрами и поведал ему свой план. Служащий, нервно теребя воротник рубашки, проверил расчеты совместно с бухгалтером и подтвердил, что все можно осуществить в тот же день. А когда Густав возвращался из кассы с оттянутыми карманами сюртука, служащий решился-таки спросить:
– Простите, что лезу не в свое дело… Но вы уверены, что вам нужно столько… Не сочтите за бестактность, но в наше время многие, наоборот, предпочитают держать все в…
– Ваши переживания излишни, – перебил его Густав, направляясь к выходу из конторы. – Во всем, что касается денег, я никогда не испытываю сомнений.
– Конечно, господин Гроссман. – Служащий поспешно кивнул и, уже глядя в спину Густава, вспомнил: – А что насчет второго поручения?
– Ах да. – Густав замешкался. – Видите ли, это скорее просьба. Не совсем по вашему профилю, но… Раз я доверил вам свои деньги, значит, могу довериться и в остальном.
– Внимательно слушаю вас. – Служащий наклонился к Густаву, будто готовый, чтобы тот нашептал просьбу на ухо.
– Скажите, – Густав и правда понизил голос, – вы ведь занимаетесь переводами ценных бумаг на иностранные языки? У меня есть один документ, он, как бы так сказать, тоже своего рода ценный, но…
Густав протянул служащему второй тетрадный лист. Служащий пробежал по нему глазами, перевел непонимающий взгляд на Густава, словно ожидая объяснений. Но Густав смотрел выжидательно и строго, а потому служащему ничего не оставалось делать, как передать самый странный текст, который ему когда-либо доводилось читать, в нотариальный отдел, где за полчаса для Густава составили перевод на русский.
– Печать потребуется? – спросил было служащий, на что Густав только усмехнулся и, расплатившись, да к тому же – невиданное дело – не потребовав сдачи, вышел из банка.
А служащий подавил в себе желание срочно рассказать всей конторе об окончательно свихнувшемся вкладчике – все-таки он ценил и клиентскую тайну, и свою репутацию.
Густав направился в магазин Арона – когда-то именно там он покупал обручальное кольцо для Клары. В отличие от банка, в ювелирной лавке Густава, конечно, никто не помнил, а потому он без лишних хлопот приобрел шкатулку для драгоценностей с самым скромным украшением и секретным замочком – чтобы ее открыть, нужно было зажать один из камушков на боковой стенке. Уже было собираясь покинуть лавку, он остановился у витрины с изумрудным колье, пересчитал количество камней – вышло тринадцать, – а затем и потенциальную сдачу с оставшихся денег. Решил, что хватит. И купил.
Густав двинулся в сторону дома. Но пройдя и мимо своей Шреттерштрассе, и даже мимо улицы Шиллера, свернул на аллею Луизы. Завидев дом Клауса, он вспомнил, как ругался с ним тогда… Сколько прошло времени? Немного. А сколько всего случилось…
Поднявшись на крыльцо и памятуя о последнем визите, Густав громко постучал в дверь. На этот раз открыли быстро.
– Господин Гроссман. – Клаус, кажется, вовсе не удивился его приходу. – Вы, верно, за цилиндром? Я все хотел занести, да как-то не получалось.
– Благодарю. – Густав кивнул. – У меня к вам деловое предложение, господин Клаус. Разрешите войти?
Клаус разрешил.
А через пятнадцать минут Густав вышел на улицу, держа под мышкой небольшой прямоугольный сверток, обмотанный газетой. Клаус, провожая Густава, остался на крыльце и с добродушной ухмылкой смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за поворотом.
Вернувшись домой, Густав спрятал коробочку с колье в потайной ящик комода. Шкатулку, сверток от Клауса и бумагу с переводом он выложил на стол, добавив к ним тетрадь для подсчета капитала. Потом порылся в хозяйственном шкафу и извлек оттуда кусок холщовой ткани и моток шпагата. Развернул ткань на столе – она оказалась квадратной, со стороной чуть меньше двух футов. Затем осторожно извлек из карманов крупные монеты с пустыми реверсом и аверсом, не считая маленьких цифр пробы, сложил их в шкатулку и закрыл крышку. Проверил – она действительно не открывалась, если не подцепить секретный камушек. Сложенную пополам бумагу с переводом вложил между тетрадными страницами и поместил тетрадь в центр развернутой ткани. Сверху уместил сверток, практически совпадавший размерами с тетрадью, а на него поставил шкатулку. Начал аккуратно заворачивать ткань, пряча внутри странные находки, но вдруг хлопнул себя по лбу и поспешил в спальню. Там, пробежавшись глазами по книжным корешкам, он нашел то, что искал, и вернулся с ним в гостиную. Открыл на той самой странице, достал чуть было не забытый предмет и вложил его в тетрадь, сзади под обложку.
Вот, теперь все.
Густав аккуратно свернул ткань – из-за выпирающей шкатулки получилась невысокая пирамидка – и перевязал получившийся сверток шпагатом. Узел был надежен – Густав использовал его в лавке для упаковки больших покупок, к тому же он специально подрезал шпагат прямо под корень.
Со свертком он прошел на кухню. Поднял взгляд под потолок – туда, где темнела решетка вентиляции. Очень удачно, что она была на петлях – можно было незаметно открыть, спрятать все что нужно, а потом прикрыть. Вот только надо взобраться на раковину…
Завершив задуманное, он вымыл почерневшие от пыли руки. Развернулся к двери и увидел мальчишку.
– Петер, – обрадовался Густав, – я ждал тебя. Заходи.
Мальчишка, по-видимому, удивленный непривычным энтузиазмом Густава, осторожно ступил на кухню.
– А что это вы делали? Я услышал звук, будто мебель двигают, а тут вы…
– Петер. – Густав присел рядом с ним на корточки. – Я знаю, что ты мастер хранить секреты – не говорил обо мне никому, кроме отца и матери. Поэтому хочу рассказать тебе еще кое-что и попросить держать это в тайне, до поры до времени. Ты готов?
Мальчишка испуганно посмотрел на Густава и кивнул.
– Хорошо. – Густав помедлил. – Уж не знаю, чем я заслужил знакомство с тобой и почему само время повернулось вспять, явив тебя… Но это было очень важно для меня, Петер. И очень, черт возьми, вовремя. Еще бы чуть-чуть – и, кажется… Но ладно, я не о том. Видишь ли, Петер, в вентиляции я спрятал небольшой клад.
– Клад? – воскликнул мальчишка.
– Тсс. – Густав приложил палец к губам. – Ты же помнишь, что об этом никто не должен знать?
Мальчишка снова кивнул и спросил:
– А что там? В кладе?
– Когда время придет, тогда и увидишь, – усмехнулся Густав.
– А как я пойму, что время пришло?
– Я не знаю, Петер. Но если наша встреча не была простой шуткой… Знаешь, это ведь не обычный клад. Там своего рода память обо мне. Делу моему, судя по всему, скоро придет конец, да и наследниками, похоже, я не обзаведусь. Поэтому хочется, понимаешь… Ну, оставить в вашем Калининграде немного моего Кенигсберга, даже когда… Хм… Когда случится все, о чем ты рассказывал. Так что я уверен, ты найдешь момент и…
Густав и мальчишка разом вздрогнули от дверного звонка.
– Ты подожди минутку, – проговорил Густав, глядя на часы. – Видимо, Кларе что-то нужно, но она уйдет, и мы с тобой еще…
Густав не договорил и поспешил в коридор. Открыл дверь – там действительно была Клара, просила разменных денег. Густав открыл секретный ящик комода и, наткнувшись на купленную утром коробку с колье, улыбнулся и вернулся к Кларе.
– А пойдем сегодня в «Империал кафе», – предложил он.
– Прямо сегодня? – удивилась Клара. – Без подготовки?
– А что? – пожал плечами Густав. – В прошлый раз ведь так и не дошли. И у меня будет для тебя небольшой сюрприз. Но это вечером… Клара улыбнулась и чмокнула его в щеку.
А Густав, довольный сам не понимая чем, отправился на кухню.
– И колье ей подарю, и предложу через месяц съездить в отпуск, – тихонько приговаривал он, открывая дверь.
Мальчишки на кухне не было.
Густав почувствовал сожаление, что не успел рассказать ему все, что было на душе последние дни. Но подумал, что еще успеется. Да к тому же хорошо, что он написал для него письмо, которое любезно перевели в банке.
И это действительно было хорошо. Потому что больше Густав никогда не видел мальчишку.
Петр Алексеевич проснулся от звонка мобильного телефона. Поправив очки, он посмотрел на большой экран без кнопок, к которому не мог привыкнуть уже третий месяц. На экране значилось «Мишква Клыков». Подумал в очередной раз, что надо бы исправить опечатку, да только как, без сына-то не разобраться. Да и просить стыдно, иначе придется признать свою беспомощность и согласиться на переезд к нему в Светлогорск. А может, не так уж оно и плохо? Дом большой – не будет смущать ни невестку, ни внуков, – воздух, море как-никак…
– Мишка, здравствуй, – прокряхтел Петр Алексеевич заспанным голосом.
– Здорово, Петя. – Голос друга детства звучал не в пример бодрее. – Дрыхнешь, что ли?
– Да так… – Петр Алексеевич отбросил плед – одновременно на пол полетел журнал сканвордов, заложенный искусанным карандашом. – Задремал маленько.
– Эх ты, задремал… Говоришь как дед!
– А мы, по-твоему, кто?
– Да с тобой-то все давно понятно, – усмехнулся Мишка. – А из меня какой дед, если внуков нет? Один сын, да и то…
Мишка замолчал. Петр Алексеевич знал о его непростых отношениях с сыном, но все же аккуратно спросил:
– Димка-то как? Нашел работу?
– Какой там! – Мишка с досадой цокнул языком. – Выдумал себе новое дело, предприниматель хренов. Музей собрался открывать.
– Ого, – протянул Петр Алексеевич. – А что за музей?
– Да ерунда какая-то! Старая квартира, мол, как во времена Кенигсберга. Ездит теперь по барахолкам, скупает все, что от немчуры осталось. Хорошо, помещение пока не снял, так что еще, глядишь, одумается…
Петр Алексеевич, потянувшись за карандашом на полу, замер в скрюченной позе.
– …Говорю ему – глупость! – продолжал Мишка. – Какой, к черту, Кенигсберг, сколько лет-то прошло?! Хочешь немцев – бери билет, и через два часа в Мюнхене…
Петр Алексеевич прикрыл глаза. Почудилось, что кольнуло сердце, но он отогнал эти мысли, а из окружившей его темноты начал вырисовываться полноватый господин в солидном костюме. О Густаве Гроссмане Петр Алексеевич не вспоминал почти пятьдесят лет. Сперва боялся, потому что при его упоминании мать в страхе округляла глаза, а отец начинал злиться и угрожать ремнем. А затем… Затем, кажется, Петр Алексеевич и сам поверил, что выдумал немца из 1912 года. Выдумал все, начиная с первой встречи, когда в их комнате тогда еще коммунальной квартиры вместо привычной тахты и сложенной раскладушки он увидел роскошную кровать со спящим незнакомцем в пижаме, даже сквозь сон выглядевшим чересчур угрюмым, и заканчивая прощанием, когда тот же подобревший господин рассказал о кладе, который он схоронил в вентиляционной трубе на кухне. Отчего-то Густав считал, что подходящее время для клада настанет и ему, Петьке, предстоит использовать его. Но как и когда, ни Петька, ни немец не знали. А потому наивный Петька на следующий же день рассказал о кладе отцу, который, конечно, не поверил и, несмотря на протесты матери, в очередной раз его выпорол. А Петька так и не проверил вентиляцию. Забыл? Или боялся?
– …А он ни в какую – да еще так уверенно стелет, аж злость берет! Уникальное место, видишь ли, история… Да какая история?! Полуразрушенные кирхи по области? Могила Канта?!
– Мишка, погоди секунду!
– А?
– Погоди, говорю. Не вешай трубку. – Петр Алексеевич поднялся с кресла и отложил телефон на журнальный столик бескнопочным экраном вниз.
– Что? – глухо прозвучало из телефона, но Петр Алексеевич уже не слышал вопрос друга. Он ковылял на кухню.
Там он устало посмотрел на подтекающий кран, а затем, как бы невзначай, поднял взгляд под потолок. На высоте без малого три метра темнела пыльная решетка. Петр Алексеевич ни разу не заглядывал туда – он вообще был не особо хозяйственным, но живо представил себе узкую трубу, в которой… «Нет, все это бред, не может быть, – потряс он головой. – Видать, мало пороли. Полвека не лазил туда – не полезу и сейчас».
Но он полез. Пододвинул обеденный стол и приставил к нему табуретку. Кое-как взобрался на столешницу – сперва на четвереньки, а потом, хрустя коленями, выпрямился в полный рост. Понял, что не достает до решетки – пришлось притащить из спальни семь томов советской энциклопедии – ставить табурет на стол он не решился, а вот неустойчивая книжная пирамида отчего-то показалась ему надежной. Пошарив по шкафам в коридоре, отыскал фонарик на батарейках. Проверил – горит, пусть и тускло. И полез обратно.
Теперь решетка была почти на уровне глаз. Стараясь игнорировать дрожь в ногах, усиленную расшатанным старым столом, Петр Алексеевич посветил фонариком в вентиляцию. Решетка отбросила ребристую тень на стенки вентиляционной трубы. Пыли было на удивление немного – чуть-чуть по бокам, не считая большого свалявшегося шматка почти сразу за решеткой. Вот только пыль ли это?
Решетка держалась на петлях, как небольшое окошко, и была закреплена шпингалетом, покрытым потрескавшейся белой краской в тон стенам. Петр Алексеевич попробовал подцепить его, и, на удивление, шпингалет легко провернулся. А вот сама решетка застряла – сперва чуть приоткрылась, оставив щель толщиной в ладонь, но дальше ни в какую. Петр Алексеевич поискал глазами, что можно было бы использовать в качестве рычага, и, не найдя ничего подходящего, от отчаянья стукнул по решетке кулаком. Кухню наполнил жуткий грохот: решетка вместе с петлями сорвалась со стены и упала в раковину. Подумав, что соседи, отойдя от первого испуга, поспешат к нему на помощь – звук напоминал ни много ни мало рухнувшую стену, – Петр Алексеевич поспешно сунул руку в трубу и вместо шматка пыли нащупал что-то увесистое, обернутое в ткань.
Сдерживая чих, дабы не потерять равновесие, Петр Алексеевич вытащил сверток размером со школьную тетрадь, над которым конусом возвышалось что-то твердое и тяжелое. Посеревшая от пыли ткань была перевязана шпагатом и местами словно бы искусана мелкими зубками.
– Не может быть, – шептал Петр Алексеевич, пытаясь развязать узел. – Не может быть! Его мог оставить кто угодно. Строители, прежние жильцы, немцы перед эвакуацией…
Веревка никак не поддавалась, пришлось подрезать ножом. Петр Алексеевич медленно развернул тряпицу. Увидев содержимое, он совершенно не изменился в лице – ну действительно, почему бы в свертке из вентиляции на его кухне не оказаться узорчатой шкатулке, ветхой тетради в жесткой картонной обложке и еще одному свертку, прямоугольному, по размеру примерно с ту же тетрадь, обернутому пожелтевшей газетой. И ничего удивительного, что газета на немецком, который Петр Алексеевич учил в школе.
Он разложил находки на столе и отчего-то долго не мог решить, что посмотреть первым. Выбрал газетный сверток. Сперва прощупал его – по контуру он казался объемнее и жестче, чем в середине. Надрезал веревку, развернул газету и вытащил небольшую картину в рамке из темного дерева. На картине был изображен барельеф с каким-то жутким созданием, напоминающим птеродактиля с мощным хвостом и большими лапами, да к тому же с раскрытой зубастой пастью. Перевернул картину и увидел выведенные чернилами полустертые буквы Wasserspeier. Школьного словарного запаса не хватило, чтобы его перевести.
Насмотревшись на картину, Петр Алексеевич взялся за шкатулку. Она была весьма увесистой, явно не пустой, вот только было неясно, как ее открыть – ни видимых защелок, ни замочной скважины для ключа. Близкий к отчаянью, Петр Алексеевич уже начал поглядывать в сторону все того же ножа, но заставил себя отложить шкатулку.
Последним предметом была тетрадь. Выглядела она неважно: обложка и корешок были сильно потрепанными, а бумага сморщилась, словно на нее пролили воду. Раскрывать ее было страшно – как бы не рассыпалась, – но Петр Алексеевич все же решился аккуратно пролистать с первых страниц. Сперва он увидел множество таблиц с цифрами, выведенными перьевой ручкой вперемешку с почти незаметным карандашом. Цифры складывались, вычитались, под чертой подводился итог – в основном положительный, а рядом были вписаны слова, среди которых Петр Алексеевич разобрал дни недели на немецком. Долистав где-то до середины, он уже хотел отложить тетрадь, как вдруг таблицы сменились карандашными картинками: домик у озера с ивой, профиль красивой девушки, кирха на острове Канта, берег моря и парусники вдали. На очередном листе он увидел портрет мальчика, который очень напоминал… Нет, показалось, конечно, показалось… Петр Алексеевич поспешно перевернул страницу и наткнулся на сложенный пополам бумажный лист – он оказался более плотным, явно не из этой тетради. Петр Алексеевич развернул его и увидел отпечатанный на машинке текст. И почувствовал, что сердце снова кольнуло – текст был написан на русском! Это был необычный, непривычный русский – странный шрифт, твердые знаки вместо окончаний, но все слова узнавались. Он прочитал:
«Дорогой Петер, уповаю на то, что за время с перевода моего письма на русский до твоего прочтения ваш язык не изменится настолько, чтобы смысл моего послания растворился в разделяющем нас времени. Как в нашем общении имело место прошлое, настоящее и будущее, так и в этом письме я хочу сказать тебе спасибо за то, что было, есть и, надеюсь, будет.
Повторю слова благодарности за то, что ты уже сделал: будучи всего лишь десятилетним мальчишкой, сам того не подозревая, раскрыл мне глаза на то, что действительно важно в моей жизни.
Поблагодарю и за то, что ты делаешь сейчас – раз ты читаешь это письмо, значит, дождался правильного времени, чтобы мой клад увидел свет. Я собрал его из четырех предметов, олицетворяющих мою жизнь – и былую, и новую, – и, надеюсь, все еще хранящих память обо мне.
Позволь мне понадеяться на то, что я смогу сказать тебе спасибо еще раз – за то, что пока не сделано, но о чем я очень прошу тебя. Как ты знаешь, у меня была лавка за соседней дверью в твоем доме. В нашем доме… С твоих слов, в 1962 году она закрыта. Я был бы очень рад, если в ней снова откроется продуктовая лавка, как это было в мое время. Не смею рассчитывать, что она будет содержать какие-то упоминания обо мне – но буду рад, если мое честное торговое дело продолжит жить, пусть и под управлением других людей. Безусловно, на любое дело нужен капитал. Его ты можешь найти в шкатулке – достаточно нажать на синий камушек. Надеюсь, что золото в ваше время все еще представляет достаточную ценность.
Спасибо тебе, Петер.
Троекратное спасибо!
Петр Алексеевич выронил письмо – оно плавно опустилось на стол. Не может быть – не может быть – не может быть! Это розыгрыш! Отец наверняка собрал ненастоящий клад и спрятал в вентиляции. Чтобы он – маленький и глупый Петька – слазил туда и обнаружил находку. Чтобы обрадовался. Или, наоборот, чтобы выставил себя дураком! Чтобы не нес ерунды! Ну, точно, это очень похоже на отца.
Петр Алексеевич еще раз пробежался по письму. В нем не было ничего конкретного, никаких подробностей из бесед с Густавом, которые бы он не рассказывал родителям. А про еженедельные пересчеты своих доходов он точно говорил. А шкатулка – наверняка это просто обманка, она тяжелая сама по себе, и никакого золота в ней нет. Да, это вполне мог подготовить отец. Вполне…
Правда, странно, что в тексте упоминается четыре предмета. Шкатулка, тетрадь, картина с каменным чудищем… А что четвертое? Это письмо? Вряд ли. Петр Алексеевич поочередно перебрал все находки, осмотрел тряпицу, в которую они были завернуты. Ничего не было. Что же четвертое?
Он сел на табуретку и принялся рассеянно перелистывать тетрадь – раз это отцовская подделка, о ветхости можно больше не беспокоиться. Дойдя почти до конца, он почувствовал – под обложкой что-то вложено. Еще одно письмо? Он медленно перевернул последнюю страницу.
Там лежала старая черно-белая фотография двух молодых людей. Девушка лет двадцати в аккуратной фате, с убранными в пучок волосами и скромной улыбкой. Юноша с цветком в кармашке жилета. Тоже около двадцати лет. Тоже улыбался, но брови будто бы чуть сведены, словно… Петр Алексеевич дрожащей рукой прикрыл часть фотографии – улыбка юноши скрылась под ладонью – и увидел помолодевшего, но все такого же хмурого Густава Гроссмана. Своего невыдуманного друга из 1912 года.
Петр Алексеевич перевел взгляд на окно, за которым светило яркое солнце. Отчего-то ему показалось, что он услышал далекий шум прибоя. Нет, наверное, машина проехала мимо. Петр Алексеевич улыбнулся. И вдруг дернулся – вспомнил, что оставил Мишку висеть на телефоне, – и поспешил в комнату. Вызов уже прекратился, а рядом со значком телефонной трубки – такой родной, похожей на настоящий телефон, в отличие от этого дурацкого плоского экрана – значилась маленькая цифра пять. Петр Алексеевич, покачав головой, принялся аккуратно тыкать пальцами в экран, набирая номер Мишки, но телефон неожиданно завибрировал в руках – тот его опередил:
– Петя, все в порядке?! – кричал Мишка. – Ты куда пропал?! Я тут уже…
– Мишка, – перебил его Петр Алексеевич запыхавшимся голосом, – кажется, я знаю идеальное место для Димкиного музея-квартиры!
– Какого?.. Ты издеваешься?! Да я думал, что у тебя там…
– Со мной все отлично! Но при музее должен быть магазин! Или кафе!
– Петя…
– Под них тоже есть помещение! Там сейчас ветеринарная лавка, надо будет договориться. Но нужно назвать кафе в честь одного немца…
– Петя, я за тебя переживаю. Может, приехать?
– Приезжай! – весело выкрикнул Петр Алексеевич. – А лучше сразу с Димкой! Я вам все расскажу!