Режиссер авторского независимого кино, поэт, писатель. Окончил филфак ННГУ, Школу кино при ВШЭ, МШНК. Издавался в «Эксмо», в 2023 году дебютный роман «Доказательство человека» вышел в «Редакции Елены Шубиной».
СветкаРассказ
Кресло, почему-то запомнилось кресло, вечер, сидели у Сереги дома, тогда и случился тот первый и последний странный со Светкой поцелуй, легкий, скользящий, невесомый, как будто и не было его. А что в щеку, не в губы? Сереж, ты брезгуешь, что ли? И давай смеяться, но быстро затихли, забыли про поцелуй.
Полумрак. На стенах бабушкины ковры. Потолок с желтым пятном от торшера. Что делали, Серега не помнил, просто сидели или резались в карты, что могли делать подростки, когда в мире не было интернета, шли последние годы без него.
Светка взяла с собой Ленку, был еще кто-то из парней. Помнил Серега волнение, все-таки девчонки у него дома, а взрослых нет; помнил, как тер ямки ладоней об углы облезшего кресла, помнил, как водил затылком по ковру – шершавый синтетический звук, отдававшийся в голове, такой неприятный, что даже приятный. Линолеум здесь, в родительской комнате, был с дыркой по шву, будто его гладили огромным утюгом, но в дверь позвонили, и утюг линолеум сжег.
Томный коверный бездельный вечер стал памятным, потому что последним. Когда Светка еще любила, а он бережно эту любовь принимал.
Несмотря на то что Светка всю жизнь прожила в доме напротив, а Серега тысячи раз приезжал погостить к матери, Светку после бурного детства встретил только раз, и то случайно, разговорились. Такая же высокая, мосластая, на длинных ногах. Высокая? Как в детстве казалось. Серега увидел, что не выше его, чуть ниже, а он невысок. Значит, в детстве Светка казалась каланчой, потому что была худая, хрупкая, нескляжная, тем более Светка из бедной семьи, недокормленная и недолюбленная. А все равно красивая, широкоплечая, с как будто немного монгольскими скулами, но главное – быстрые синие глаза, невысокий лоб, вспыхивающая добродушная обезоруживающая улыбка, и на нос насыпали, будто семечек из кулька, горсть крупных рыжих пятен-веснушек. Она от них ужасно комплексовала, но кто Светку любил, любили за это – что она веселое яркое открытое солнышко.
Когда встретились и разговорились, он узнал, что Светка живет просто, незамысловато, работает бухгалтером в автобусном парке. Имеет дочь, как пишут в анкетах. Есть муж, ежедневный уют и быт. Но Светка молодец, судя по всему, держится, не опускается, и вообще видная женщина, вокруг нее стайка любовников, творческая натура, ищет себя! А что делать? Серая жизнь, где-то нужно брать эмоции, краски.
Улица Фруктовая рассыпается дорожками и спешащими по утрам на работу местными, улица, пропахшая серым бетоном домов, пылью тополей, песком детских площадок, и так не хочется вспоминать, что эта улица – и колыбель твоя, и могила, место, где пролетает жизнь. Утром на кухне застыл запах холодных щей, вечером муж пахнет хозяйственным мылом. Он хороший человек, начальник отдела расписаний в троллейбусном депо, ясная голова, незлобивый, надежный. Сереж, все, выключай свет, давай спать, иди ко мне. И ее рука ворошит серую травку волос под стадиончиком лысины.
Поговорили, рассказали друг о друге. Светка стояла и улыбалась, в грубом буром плаще с огромным угловатым воротником и перламутровыми пуговицами, волосы, крашенные в белый, с черными корнями, как водилось в то время, в середине нулевых. Попрощались, и москвич Серега смотрел ей вслед, на немного сутулые костлявые плечи, помня ее решительный размашистый шаг. Потом Светка добавилась к нему в «ВКонтакте», но в ее профиле почему-то лишь одна фотография, на ней она совсем молодая, не школьница, но студентка, застыла с полуулыбочкой навсегда.
Он возвращался в Москву и думал о том, что память звучала в школьном зале его души звонче, заливистее, и гораздо сильнее всего оставшегося живого – особенно Светки. Прости.
В глубине, под тяжелыми водными толщами, которые не пробивает солнечный свет, школа № 35, родная, лучшая в мире, лежала никем не найденным сундуком сокровищ. Бежали черные ботинки с подошвами, мажущими грифельными стрелками паркет, на сотнях мальчишеских ног в одинаковых брючках темно-синей неприятно-шершавой школьной формы. Летели девчонки в белых кружевных фартучках на темно-коричневых платьях, сверкали под ними гладкие кукольные ножки. Рассыпался металлической цепью звонок на перемену, и натянутая тишина лопалась с треском, как заношенная сумка двоечника Васи. И на перемене обязательно мелкий Валька летел по лестнице вниз, раскручивая, как пращу, узел с тяжеленной сменкой. А если кто-то обгонит упавшего на лестнице Вальку, например смуглая, черноглазая, шустрая, как таракан, Алька, то Валька обязательно ее догонит и ка-а-а-ак протаранит портфелем в худющую задницу! Так, что Алька полетит еще быстрее, а Валька еще быстрее за ней, теряя на бегу учебники, ботинки, и изо рта брызги счастливого смеха…
Топот, гогот, крики, хлопки, голоса – Серега ехал в поезде и слышал все наяву, и никаких призраков и подводных лодок, все живое, слишком живое!
Светка скакала живее живой в его памяти. Неловкая, нескляжная, как складная металлическая линейка, в огромном белом фартуке с кружевными оборками, надетом на стандартное, типовое для всех девочек платье, парусом за рею цепляющееся за ее острые плечи. Таких девчонок называли в советской школе – вешалками, но вешалки в шкафу хотя бы не сутулились.
Не научившись толком управлять быстрорастущим юным телом, Светка должна была держать удар нахлынувшей первой любви. Вскакивала, вспыхивала, подбегала к Сереге, как будто шутя, смеясь, начинала что-то жарко рассказывать и тут же замолкала, одергивала себя, краснела. Убегала, но появлялась снова, кружила вокруг Сергея, звала гулять, говорила в шутку, что любит, но все понимали вдруг, что она не шутит, и это выглядело как минутка нечаянного стыда и позора.
Про Светку, про ее болезнь – неуемную любовь, сделавшую из нормальной застенчивой девочки «дуру психованную», – скоро узнала вся школа. Над Светкой подтрунивали поначалу беззлобно, показывая наглядно, как указательный палец правой руки входит в кольцо указательного и большого левой, кивая на Серегу. Светка не замечала. Она терпела больше от своей натуры, чем от нападок одноклассников, она любила непомерно сильно, как-то отчаянно, слишком прямолинейно и открыто, цепляясь за плечи «своего Сережки», хватая его за руки на перемене, как будто желая с ним не только стать парой, а сильнее подружиться, породниться, – в ее чувстве билась лихорадка тоски по простому людскому теплу, по человеческой искренности. Она бежала к нему на перемене, путалась в лямках рюкзака, едва не падала, смеялась, и все смеялись, но Светка оправлялась и, продолжая улыбаться, проходила мимо Сереги, потому что после такого конфуза подойти к нему будет совсем уже по-дурацки.
– Как ты? – спрашивала она его шепотом после звонка, когда все рассаживались по партам, и в вопросе звучало интимное, заботливое.
– Нормалек, – аккуратно отвечал Серега, побаиваясь Светку.
За оголтелость Светку в итоге полюбили и зауважали, за дурь, за предельную честность чувств, за несуразность даже.
Серега выходил из школы после уроков, Светка стояла под лестницей, завидев, шла к нему, будто случайно, протягивала рюкзак, набитый учебниками, – только как повод, за Сережу она бы сама несла двадцать рюкзаков!
– Проводишь? – звучало обыденно, будто Серега сам просил, и она позволила, а он совсем не рвался, но как истинный джентльмен брал рюкзак.
Они шли вместе, часто молча, Светка чуть впереди, глядя под ноги, вышагивая длинными ходулями косолапо, но стараясь не слишком косолапо. Внутри, в груди, под белыми волнами фартука, она прятала плотный ком белого теплого воска, как будто натопленного от свечи, полупрозрачного, под пальцами суховато-жирного… Не огонь, не разряды тока, а именно загустевающее белое, крепнущее, превращающееся в слоновую кость чувство.
Избранник видел и понимал возвышенную ноту этих провожаний, а потому смущался и молчал, и в глубине души Светкой дорожил и даже гордился – кого из пацанов вот так открыто и откровенно любят? Вскоре Сереге показалось, что и он влюблен. Светка не верила: знала, что попросту приручила его, и правильно делала, что не верила.
У подъезда забирала рюкзак, не глядя в глаза, но худые щеки под крутыми скулами горели красными пятнами. Светка делала шаг к дому, но вдруг наклонялась к Сереге и даже не целовала, а клювом толкала его в щеку, тут же отпрянув и еще быстрее унося в подъезд как будто вдруг гораздо большее количество рук и ног, чем у нее было! Сереже казалось, что от него отлетела большая хищная птица, нечто хаотичное и опасное, из палок и незнакомых чувств, и щека еще несколько минут помнила сильный тычок с размазанной полоской влаги.
Расслабленный и довольный, Серега шел к своему дому, стоявшему под углом к Светкиному, с замирающим сердцем, и в руках будто было драгоценное, что нельзя уронить и помять – как торт.
Чрезмерная открытость чувства, слишком большого даже для Светки, его пугала. Ей-то нипочем, она любит, летит, машет руками, как мельница… А ему? Ладно, ничего страшного, что над ними подсмеиваются… Серега может и в нос дать. Его самого смущала, вгоняла в краску и ступор Светкина бешеная энергия.
Он отвечал с места, по-собачьи держа руки перед собой, и поверхности парты касались подрагивающие пальцы.
Ольга Макаровна, пожилая географичка с батискафными линзами очков, кричала, была глуховата:
– Сергеев, кончай дурака валять! Ты что, в яслях мне тут, Краснодар с Красноярском путать?!
Багряным заливались щеки Сереги, пальцы мгновенно потели, дрожали сильнее, хуже могла сделать только Светка – не выдержав, вскакивала:
– Ольгамакарна, ну все путаются, и я, и все нормальные люди… ну правда, названия-то похожи! Класс прыскал лопнувшей шиной велика на щебенке. Светку за рукав тянула сесть на место подруга с круглым, как воздушный шарик, личиком, Людка, сама уже красная, как свежесваренный рак.
Светка излучала не любовь даже, страстную, подчас алчную, а какое-то бескорыстное материнство, даже на физре однажды подала руку, помогла подняться с мата, куда Серого уложил броском через плечо друган Славик… После той физры и простодушной руки помощи Серегу начали подтравливать даже свои, ближний круг – девка ему помогает встать, руку подает, блин! – и Серега понял, что пора что-то делать. Нужно восстановить пацанское статус-кво.
Для начала Серега стал Светку жестко игнорировать. Вдруг перестал здороваться. Смотреть в ее сторону. Обращать на нее внимание. Чтобы дать понять – что-то не так. Но Светка не понимала. Серега хотел ее проучить, повоспитывать. Чтобы вела себя сдержанней, стала собраннее, чтобы не бросалась с размаху на него при каждой встрече, как гриф на котенка, чтобы не носилась за ним на переменах, не прижимала его к окну, громко рассказывая о всякой личной фигне. А не дай бог сам Серега спросит ее, как дела, как они вчера с мамой поздно добрались из гостей, так Светка начнет громко смеяться и орать: «А помнишь, у меня в комнате под потолком висит плакат Сандры? Ты его еще вешал! Так вот… А знаешь, какие хорошие про тебя слова мама говорила!.. А еще мы тут думаем испечь кекс и тебя пригласить!..» И так громко про маму и про кекс говорит, а мимо пацаны идут, слушают, ржут…
Во всем Светка была неуклюжая, громкая, стыдная, невозможно с ней находиться рядом, а потому выход один – воспитать. Стал холоден, равнодушен, избегал ее. Она, конечно, быстро раскололась, не выдержала. Не приняла игру.
– Сереж, привет! Ты чего морду воротишь от меня? Я тебе чего плохого сделала? – как-то весело, но отчаянно, с кривой ухмылкой не то шептала, не то вскрикивала Светка.
Слышать такое было неприятно, он отворачивался, уходил.
Она поймала его в пустом коридоре, когда Серега отпросился пораньше с урока.
– Ну блин, че происходит-то? – Грубо схватила за рукав. – Чего опять не так? Сереж…
Намек на его вечную обидчивость. Обидный намек.
– Ну блин! – И она размашисто развернула его лицом к себе, потянула за воротник формы, чтобы поцеловать. Реально, как щенка.
Вырвался грубо, отбросив ее сильную руку, убежал. Светка осталась, ее перекосило – на лице повисла улыбка, ударенная, песья. Так и стояла изломанной березкой у дороги до самого звонка. Серега ушел, да не ушел – выглянул из-за угла, интерес нехороший, злорадный. А если так я с тобой, а?
Дальше началось худшее. Светка ничего так и не поняла, только билась о звонкое стекло подростковой жестокости, в кровь, с полной уверенностью, что там небо, любовь, а все это так, шутка. Это недоразумение, и она – справится. Сережа тем временем ковал в себе пацана, настоящего мужчину, который если решил – не отступит, научит, покажет.
Светка не выдержала, сдалась, решила, что во всем сама виновата. Всеми способами, которые может придумать девочка, заискивала, пыталась вернуть отношения. Сломать ее оказалось несложно.
– Сереж, математику сделал? Могу помочь.
Говорила отрывисто, деловито, как бы делая одолжение, зная, что с математикой у Сереги беда.
– Спасибо, я справлюсь.
Отвечал сухо и отворачивался, уходил, как бы торопясь.
Светка чувствовала опасность – а вдруг и правда обойдется? Без нее.
– Ладно, че как неродной, давай помогу… – улыбалась, сдавалась, догоняла.
В ответ Серега молчал, знал, что опять сломает.
– Серый, ну че капризничаешь? Я же как друг предлагаю…
У Сереги в голове вспыхивало: хочет задеть, поддеть, обзывая капризной девочкой, а еще упирает на «друга», как бы ничего личного! Так вот ты какая на самом деле…
В ответ Серега молчал, молчал – как будто давил на ногу, пока не становилось больно. Уходил, ускоряя шаг. Она шла быстро, еще быстрее, еще немного – и побежит за ним.
– Ну серьезно, чего ты дуешься, держи… – Сзади в плечо Сереге тыкалась зеленая в прозрачной пленке тетрадка, пухлая от продавленных шариковой ручкой листов.
– Не надо, я у Баталиной уже взял.
Серега бил наотмашь, ногой в живот, рассказывая, что ему помогла не абы кто, а Людка Баталина, первая умница и красавица класса, к которой одна половина школы ревновала другую.
Все это на бегу, Серега неловко дернул плечом, и тетрадка Светкина упала на пол, но Светка не сдавалась, сделала вид, что ничего не случилось, подняла тетрадку, побежала за ним, и откуда силы брались кричать и не плакать:
– Ну смотри! Если что, я рядом! – Голос сдавленный, а уши красные.
«Как ты меня достала!» – кипело в Сереге, который накручивал сам себя. Он мстил за то, что он давил, давил, а она не сдавалась и выдержала, и вместо того, чтобы разрыдаться от обиды, снова предложила помощь… Как это жертвенно, как чисто!
«Да. Светка искренна и сильна, ей все нипочем, а я тогда кто получаюсь?» – думал Серега. Гаденыш, который гнобит самоотверженную влюбленную дуреху? И он свирепел еще больше. Понимая, что виноват, но уже не зная, что делать.
Пятнистая фиолетово-синяя горка таяла на глазах – в школьную столовку привезли сливы, большие, сочные, перезрелые. Набросились, поднос стал виден чуть ли не сразу, к донышку в ужасе липли последние расквашенные экземпляры. Серега вбежал в столовку, подошел к разгромленному подносу, Светка сидела рядом, улыбалась как ни в чем не бывало, указательными и большими пальцами крутила две прелестные сливы, ставила их вместо глаз, получалось смешно. Серега обрадовался – сливы она взяла ему, сохранила, как опоздавшему. Он подсел к ней, взял предложенное, засмеялся и… выбросил подаренные сливы в ведро, одну за другой. Сливово стало у Светки за ушами. А Сережа свалил к ржущим пацанам. Сидела совсем одна, добытчица, добрая душа, девчонки косились и тоже посмеивались, высокими царапающими голосками. Изнутри напирали слезы, но локоть Светки стоял прямо на мизинце, острой косточкой на тонкой фаланге пальца, давила до синевы и чуть не до хруста. Боль не давала плакать. Глаза были сухими.
«Откуда во мне столько жести?» – думал Серега за ширмой смеха и торжества. Однако вины не чувствовал, напротив, появилось какое-то приятное жжение довольства: вот такой он злодей и роковой тиран. Его власть. Возможность причинять страдания. Пускай всего лишь Светке. Ну ничего, видишь, Свет, и такое бывает, жизнь жестока и несправедлива, а я – беспощаден. Будешь знать теперь.
Заигрался. Казалось ему – так здорово, что уже умеет глубокие и настоящие наносить раны, он сильный, он взрослый. Нет, где-то в глубине барахталось ощущение, что он чудовище, начинающее, но уже мерзкое, а еще глубже он чувствовал, пожалуй, истину… Что он просто дурак и жестокий стервец, вот и все, и более ничего.
На следующий день после улетевших в ведро слив Светка прошла мимо, даже не поздоровалась, бледная, спокойная, с высоко поднятой головой, взгляд скользил поверх и мимо, мимо него… Сережу, конечно, уязвило – какое право она имеет даже пробовать жить без него, без своих навязчивых «Привет, Серый!»? Даже не посмотрела в его сторону. Смотри-ка. Ничего, я тебе отомщу за это, вот увидишь. Как, Серый, как? Если она жить без тебя научится, чем ты ее достанешь? Вдруг ему стало обидно и пусто: как так, ему некого будет мучить, кто он такой без нее, один?..
А может, ты ее любишь, а?
А?
Он засмеялся. Нервно, отрывисто, горько.
Нет, он этого так не оставит, жертва должна дергаться на крючке. Да как она смела, сука, его бросить?
Бросить?!
Что ты сказал?
Кто? Она? Тебя?!
Да и потом, разве ее любовь не была самой сильной и преданной, а она – верным псом, готовым все от него снести?
Или грош цена ее любви?
А?
– А, это опять ты? Что у тебя на колготках? Светыч, ты описалась?
И ржач. Ничего не колготках не было. Он шел с парнями, ватагой, и стебался над ней, а ведь она еще несколько дней назад считала его свои парнем… И каждый день после уроков улыбалась и говорила ему – пока, до завтра, и это был ритуал, заклинание. И вдруг никаких «здрасте», никаких «пока». Ты мне за это ответишь. Как ты могла погубить такую преданную любовь? Свою любовь. Нашу любовь! Светка!
В следующее мгновение, осознав, о чем он думает, Серега искренне удивлялся, что за животное человек, что за подлое, змеиное существо. «Что у меня в голове! Что у меня за душонка такая!»
– Подлец, – бросила Светка ему однажды, отрывисто и свинцово, когда он вместе с пацанами стал пинать ее пенал, дешевенький, простенький, не девичий, с наклейками и блестками, как у других одноклассниц, а грубый, бурый, рабоче-крестьянский.
Пинали, гоняли по полу, она металась за ним, ржали всем классом. Сережа больше всех усердствовал. Она же его любила, а потом перестала – так пусть за это заплатит!
«Подлец, подлец, под… лец…» – звучало с коленцем, с металлическим суставом посередине, как будто ногу на лестнице подвернул. Сказала ему, глядя прямо в глаза, и «ц» остро хлестнуло по щеке.
Сука, тварь, да как ты могла.
Она разлюбила и простила ему все навсегда.
Его разлюбили, и он не простил ей ничего.
Светка, Светка, развинченная веснушчатая каланча, нескляжная, но живая, с низким лбом, пушистой челкой и как будто монгольскими скулами, с синими-синими глазами со взглядами быстрыми высверками и мгновенно вспыхивающей улыбкой… Вся эта роскошь разбилась о мальчишескую гордость, глупость, стайность. Унижения, раны, увечья. Хватит.
Светка жизненный урок приняла спокойно, мудро, вобрала в себя беду без остатка, только волны на поверхности мягко сомкнулись. Шла домой из школы после того пенала, улица плыла, как в замедленной съемке, будто киномеханик задремывал на ручке киноаппарата, и все понимала, и пила большими глотками – чашу свою до дна. Знала, что все. Закончилась ее краткая сказка. И в груди Светки не было ни трепета, ни обиды, а только мягкая тишина, а еще далекое гулкое ощущение и предвкушение, что – бабушкиным голосом – ничего, ничего, поплачь, деточка, впереди целая жизнь, целая жизнь у тебя впереди.
А позади только одно, первая любовь.