Родился в Москве, окончил Российский университет дружбы народов, магистр политологии. Автор множества книг. Лауреат премий «Дебют» и «Русский Буккер», финалист премии «Национальный бестселлер».
Страсть как импульсАндрей зорин. «Жизнь Льва Толстого. Опыт прочтения» («Новое литературное обозрение», 2020)
В самом начале этой комфортной, простите за выражение, по объему книги размещена дневниковая запись Льва Николаевича, посвященная его первому воспоминанию. Он маленький, туго запеленатый, лежит и орет. Над ним стоят взрослые, которые явно желают ему добра, но осуществляют над ним насилие. Он рвется на свободу. Он хочет удрать.
Скажу сразу, от книги не оторваться, читается как авантюрный роман.
Текст насыщен цитатами, размышления автора встроены чрезвычайно деликатно и всегда обоснованы.
Итак, Лев Николаевич, ЛН.
В 15 лет потерял невинность, впервые столкнувшись с собственным противоречивым устройством: стремление к чистоте духа и животная чувственность.
Последствия этого события (потери невинности) привели нашего героя в больницу – его там лечили венерологи. В больнице были сделаны первые дневниковые записи. Общая история дневника насчитывает более 60 лет. Трудно не задуматься о парадоксальности бытия: казалось бы, позорная болезнь, зато какой импульс.
ЛН был очень страстным человеком. В дневнике он прямо признается, что влюбляется в мужчин. Сейчас одни читатели скривятся, другие восторжествуют. Не торопитесь, есть немаловажная поправка – при одной мысли о физической близости с мужчиной ЛН испытывал отвращение. Речь шла именно о чувстве любви. Задумайтесь, отриньте порочный ассоциативный ряд, разве не приходилось вам любить человека без чувства похоти? Просто любить. Наверняка приходилось, разве что Толстой оказался смелее и честнее нас – прямо признался самому себе в этом чувстве.
Неприятности, связанные с невоздержанным нравом, не раз подталкивали Толстого в правильном направлении. Например, после того как он проиграл усадебный дом, в котором родился и который достался ему по наследству, он отправился в Ярым на войну. Дом разобрали и увезли, а с войны ЛН вернулся автором «Севастопольских рассказов».
Перескакивая в его будущее, уточню, что повесть «Казаки» была завершена потому, что автору требовались деньги – заплатить карточный долг. Снова на ум приходит поговорка «Нет худа без добра».
Сделавшись знаменитым молодым писателем, Толстой стал жить в Петербурге. К этому периоду относится замечательная запись в его дневнике: «Поехали в Павловск. Отвратительно. Девки, глупая музыка, девки, искусственный соловей, девки, жара, папиросный дым, девки, водка, сыр, неистовые крики, девки, девки, девки! Все стараются притвориться, что им весело и что девки им нравятся, но неудачно».
В нескольких метких и остроумных строчках обрисована вся человеческая суета. Абзац на все времена.
Петербург Толстому надоел, и он перебрался в Москву, где принялся ходить в гости к Берсам, у которых было три дочери: Елизавета, Софья и Татьяна. Все думали, он по традиции посватается к старшей, Елизавете, но он выбрал среднюю, Соню.
Соня тоже не сидел сложа руки, она стремительно написала короткий роман, в котором недвусмысленно обрисовала происходящую между ней и графом коллизию, и дала ему почитать.
ЛН понял, что она обо всем догадывается и что она не против, и решился.
Предположу, что он оценил писательский талант Сони, почуял, что она станет его единомышленницей.
Свадьбу сыграли через неделю после того, как он сделал предложение, и через месяц после того, как он написал в своем дневнике о чувствах к Соне.
Накануне венчания ЛН дал почитать Соне свои дневники. Это повергло ее в шок. Дневники Толстого отличаются предельной откровенностью и содержали весьма чувственные откровения.
Первый раз у них случился в карете по пути в Ясную Поляну.
После первой ночи в Ясной ЛН засомневался: «Не она».
Потом вроде понял, что она.
Потом опять засомневался.
Это продолжалось всю жизнь.
Определенная форма карательной откровенности, явно присутствовавшая у ЛН, привела к тому, что он принудил жену к взаимному прочтению дневников. В результате оба прекратили вести записи.
Потом ЛН вернулся к дневнику, но вел сразу два: черную и белую бухгалтерию. Тайный дневник он прятал от Софьи Андреевны в самых укромных местах дома. Софья Андреевна контролировала каждый его шаг.
Тем, кто настаивает, что писатель должен все «придумывать», полезно будет узнать, что в «Войне и мире» многое списано с семьи.
«Я взял Таню, перетолок ее с Соней, получилась Наташа».
Таня, напоминаю, младшая сестра Софьи Андреевны.
В Татьяну ЛН был влюблен. «Войну и мир» даже называют самым длинным в истории человечества признанием в любви.
Татьяна впоследствии сжилась с образом Наташи и, кажется, стала «Наташей», уверовав в вымышленные автором черты. Интересный пример того, как прототип достраивает себя сам, вдохновляясь написанным с себя персонажем. Отдельная достойная тема для исследования.
ЛН, как уже указывалось, был невероятно страстным мужчиной.
Но.
Чувственность, в том числе проявляемую по отношению к жене, считал скверным преступным явлением, полагая, однако, что в биографии это (наличие чувственности) нельзя пропустить.
Об этом он написал в своем тайном дневнике в глубокой старости.
Понимал прекрасно, что его биографией скоро займутся и стыдливые биографы постараются эту самую биографию кастрировать.
Вот такая книга о великом деспоте, великом эмпате, о помещике, игроке, охотнике, об основателе религии, который всю жизнь боролся с собственной похотью, и далеко не всегда успешно, который все свои страсти трансформировал в гениальные тексты.
Что еще…
Последними его словами были: «Надо удирать».
Наша Победа
Михаил Бутов
Писатель, литературовед, критик. Лауреат премии «Русский Букер». Заместитель главного редактора журнала «Новый мир».
Самый потерянный роман о войне. И обретенныйКонстантин Паустовский. «Дым отечества» («Советская Россия», 1964)
Константин Паустовский терял свеженаписанные романы не однажды. Например, рукопись самого первого, с восточной атмосферой и под названием «Пыль земли Фаристанской», молодой писатель дал почитать другу Исааку Бабелю. Рассеянный Бабель рукопись куда-то задевал, не мог найти, очень переживал – и в конце концов принес повинную голову. Дело было в 1925 году. Паустовский, которому было немного за тридцать, не впал в отчаяние, а сел – и за месяц восстановил роман по памяти. Но как только он закончил, Бабель, конечно, первую рукопись нашел. Друзья-литераторы, понятное дело, уселись за стол, сравнили два варианта – и с радостным удивлением обнаружили лишь небольшие разночтения. Но этот роман явно не был занесен в книгу жизни. Рукописи лежали в старой папке, и когда некоторое время спустя в комнате Паустовского начался ремонт, маляр, решив, что в такой упаковке ничего ценного и серьезного содержаться не может, отправил их обе в печку, на которой варил столярный клей.
Этот литературный анекдот не имеет отношения к нашей военной теме, но он яркий и стоит того, чтобы его рассказать.
Об обстоятельствах, при которых была утрачена рукопись написанного в 1944 году романа о войне «Дым отечества», Паустовский ничего конкретного не сообщает. Он считал его потерянным безвозвратно. Двадцать лет спустя он даже выпустил специальную книгу, где собрал сохранившиеся фрагменты своих потерянных сочинений. И вот, после ее появления, неожиданно получил письмо из Казани. Женщина сообщала, что работала в Государственном литературном архиве – и случайно наткнулась там на рукопись романа. «Дым отечества» вышел в журнале «Москва» и отдельной книгой в 1964 году. А после вошел в собрание сочинений писателя, напечатанное огромным тиражом, – почти во всяком доме, где вообще держали книги, можно было увидеть этот восьмитомник.
Такой несколько юнгианский сюжет (ради точности все же стоит отметить, что известен он только со слов самого автора) как будто дает нам знак: вот этому роману свое место в мироздании определено, и забвения он не заслуживает.
Была определенная смелость в том, чтобы выпустить роман о войне спустя столь долгое время. Некие правила изображения войны в литературе, скорее негласные, чем прямо навязанные начальством, успели уже не раз поменяться. Хотя политическая оттепель подходила к концу, в обществе теперь присутствовал запрос на картину без лозунгов и иллюзий, часто жесткую, почти натуралистичную, она отождествлялась с правдой. «Лейтенантская проза», созданная людьми, видевшими войну «с земли», из окопов, транслировавшими – насколько это было возможно – свой военный опыт, понимание происходящего, травму, трагическое переживание, а не предписанное идеологическое сообщение, уже стала влиятельным литературным течением. Казалось, что именно эти авторы заслужили право на высказывание о войне, и всякое иное рядом с ними в лучшем случае отдает слишком уж осторожной недоговоренностью (как раз сюда, наверное, можно было отнести и роман Паустовского). Теперь видно, в чем здесь была ошибка. Все-таки речь должна была идти о художественном высказывании, и здесь нет обязательств непременно и прежде всего выговорить всю возможную правду. Но на фоне времени и сурового стиля военной темы «Дым отечества» мог показаться позавчерашним днем. Судя по всему, Паустовский видел в нем достоинства, перевешивавшие такую опасность. В предисловии он говорит, что сейчас, в 64-м, конечно, написал бы многое иначе, но решил оставить роман без изменений.
Малькольм Макларен – человек, который спродюсировал группу «Секс Пистолз», году в 1977-м выпустил майку с надписями. На животе у нее перечислялось то, что панки ненавидят – скажем, группу «Пинк Флойд». А на спине – то, что панки любят. И вот в этом списке присутствовал Константин Паустовский.
Роман Паустовского – своего рода «Война и мир», но труба, конечно, пониже, дым пожиже, и масштаб замысла поскромнее. Видно, что Паустовский тот еще романист (мы знаем, что соприродные ему «форматы», его лучшие вещи – повесть, рассказ, автобиографическая проза). Населить множеством персонажей большой созданный мир, где все они будут двигаться, ему не под силу. Пожалуй, самое слабое место романа – в фабуле слишком уж часто используются как крепежный элемент случайные пересечения персонажей. Да и по объему книгу Паустовского не сравнить с Толстым, «Дым отечества» – маленький роман. Действующие лица немногочисленны. Но схема во многом выдержана. Только вместо «широкой панорамы русского общества», внутренний смысл которого проявляет война, здесь – несколько интеллигентов: художники, актеры, стареющий пушкинист. Война наступает не сразу, но ее отзвуки из будущего слышны уже на первых страницах (мотив беженцев из франкистской Испании). Имеют место и рассуждения во вполне толстовском духе: «Но почему же народы, имевшие столько таланта и силы, чтобы создавать могучие государства, свободную и разумную жизнь – почти безропотно подставляли шею этим подлецам? Этого нельзя было понять». Но, согласно пропорции, укладываются они здесь не в страницы, а в считаные фразы, абзац.
Паустовский провел на Южном фронте в качестве военного корреспондента полтора месяца. Как он сообщал друзьям, почти все это время находился на линии огня. Так что трудно судить, много это или мало. И нет у него вкуса к изображению батальных сцен оттого, что ему не хватает какого-то собственного знания либо он намеренно отодвигает их на второй план. То есть в романе поместились и первые дни войны, безнадежность вынужденного бегства, отчаянное сражение и стойкость советских военных, партизаны, оккупация, блокада Ленинграда. И выписаны они отнюдь не стерто, и все же в них как бы нет самостояния, они нужны, скорее, как фон, на котором особенно отчетливо человеческое становление, траектории жизней. Любопытно, что, собственно, неопределенности закончены, герои осуществляются, обретают ясную судьбу еще задолго до конца войны, любящие, дорогие друг другу люди сходятся – и они уже не должны больше воевать, пафос войны уже замещается пафосом культурного делания, которое уже в тот момент – важнее (впрочем, и противодвижение задано тоже, недаром Паустовский любил живопись – вот писатель, освобожденный от фронта врачами, напротив, оставляя любимую женщину, отправляется к партизанам – как раз из того места, где все собрались).
Кстати, в романе нет ни одного злодея, вообще отрицательных персонажей. Паустовский сочиняет о надежде и рады надежды – злодеи «внутренние» еще не нужны, и без того есть что преодолевать. Нет здесь и направляющих и руководящих коммунистов. Местами прямо ждешь – вот сейчас вынырнет какой-нибудь комиссар или парторг с цитатой из Сталина (ну, из Ленина). Нет, не выныривает.
Паустовский вообще замечателен тем, что, находясь вполне внутри советской культурной системы в очень непростые времена, не противопоставляя ей себя, как-то умудрялся избегать игры по ее правилам и никогда не писал ничего прославляющего и верноподданнического. А ведь кто только не писал. Великие!
Любопытно провести еще такой опыт – постараться читать «Дым отечества» как сочинение не о самой главной нашей «войне памяти», но как о какой-нибудь достаточно для нас безразличной, может быть, и вовсе придуманной. Тогда сразу становится видна самодостаточность прозы: увлекательно наблюдать, просто как она разворачивается, как фразы идут одна за другой. Дар такой письма встречается довольно редко. С прозой Паустовский работает как скульптор с глиной, не с камнем. Лепит, прибавляет. Он по-своему барочен, не пытается писать сурово и сдержанно, ценит яркую неожиданность в метафорах и сравнениях. Не прячет приема. Позволяет литературе быть литературой. Позволяет себе убить не так уж много героев. Диалоги у него гибкие, ветвистые, живые. Здесь говорят в основном весьма образованные люди – но не так, чтобы ни слова в простоте. И детали бывают – как точный удар кисти на полотне. Вот герои пробираются из партизанского отряда в захваченные немцами Пушкинские горы. И видят – на заснеженном уже поле – черные колосья неубранной пшеницы. И вот он сразу перед нами – холод отчаяния первой военной зимы (а старый пушкинист прячется там в землянке и собирает на дорогах куски проволоки, чтобы изготовлять мины). На таких примерах (пускай теперь они могут показаться чересчур прямыми, несколько тяжеловесными – но ведь работает у Паустовского, невозможно отрицать) преподавали прежде литературу в школе (может быть, и сейчас).
История о том, как перед Паустовским опустилась на колени, не найдя другого способа выразить свое восхищение, Марлен Дитрих, известна многим (ее описала в мемуаре сама певица). А вот другая. Малькольм Макларен – человек, который спродюсировал группу «Секс Пистолз», году в 1977-м выпустил майку с надписями. На животе у нее перечислялось то, что панки ненавидят – скажем, группу «Пинк Флойд». А на спине – то, что панки любят. И вот в этом списке присутствовал Константин Паустовский.
Но сегодня Паустовский, конечно, не в моде. Его и вспоминают-то редко. Крипторелигиозность, свойственная в целом советской литературе – утверждение базовой благосклонности судьбы (после испытаний все будет хорошо), – и, скажем, доставшаяся от классики любовь с вынесенной за рамки кадра плотской составляющей, и многое другое может уже казаться забавным. Мы-то не дураки теперь, нас не обманешь, мы знаем, из чего собрана любовь и что в конце ничего хорошего не будет. Но хочется верить, что и читатель, сосредоточенный на актуальном, открывшись, сумеет увидеть в этом романе альтернативную – и равноправную – достоверность.