Тульская область, Новомосковск
О водевиле знали все
О Водевиле знали все, но каждый отказывался в него верить. Ив тоже не верил.
Ив решился. Дождавшись, пока все в доме уснули, выскользнул он за дверь. Моросью плюнула в лицо ехидная ночь. Еще не поздно не пойти. Все равно не поможет. Наутро хватятся Ива: «Где Ив?» А где? Ив замер, уставившись на расплывающийся в темноте, похожий на большое спящее животное дом. Вдалеке, изливая душу луне, уныло и нежно завыла собака. Нет. Надо идти. Ради Мари, ради мамы – это их последняя надежда. Не самая темная ночь из августовских ночей. Дойдет как-нибудь, тем более дорогу он знает. Едва слышно треснула лучина. Ив снял с ноги сабо, вытряхнул мелкие камешки, глубоко втянул носом воздух и быстро, насколько можно быстро идти в полутьме, направился в сторону кладбища.
Вязкий сумрак обнимал надгробные камни, щекотал деревья. Где-то загоготала сова, или филин, или еще какая-то птица, Ив в них не разбирался. Хрустнула ветка. Прохладно. Что-то схватило за рукав, Ив чуть не заорал. Оказалось, дуб. Тихо и темно, очень темно. Если Портефекс наврал, то завтра, после встречи с Ивом, он лишится новенького, недавно выросшего зуба. Как Ив мог ему поверить? Уж слишком живо тот говорил. Да и после падения Портефекса с ветки дерева еще два дня назад безвольно висевшая рука и правда теперь двигалась так же быстро и свободно, как до этого. Волк! Поджавший хвост пес выскочил из глубины кладбища и, не взглянув на Ива, потрусил своей дорогой. Ив сглотнул, оглянулся на призрачную в ночи деревню. Холодно и, если честно, страшно. Ив вздохнул и двинулся дальше.
Музыка становилась то тише, то громче. Спокойная и гордая, печальная и радостная одновременно, обволакивала она пространство, глубоко проникая в воздух и застревая в нем. Портефекс не обманул. Теперь звук только нарастал. Ива мутило. Он поднял с земли длиннющую палку. Казалось, неизвестный инструмент играет прямо над ухом. Вдруг музыка прекратилась. Потянул ветер, сплошь пропахший сырой древесиной.
– Я Ив. – Слова склеивались в пересохшем горле. – И я не боюсь тебя! – Расслабившиеся и больше неуправляемые пальцы разжались и выпустили палку из рук.
Водевиль, не моргая, смотрел на Ива большими телячьими глазами. Сколько скота он погубил. Интересно, а Водевиль отличает людей от баранов?
– Я не боюсь, – повторил Ив менее уверенно. – И я… Вот. – Ив показал Водевилю скрещенные пальцы. – Но я хотел лишь попросить. Мне нужно лекарство для Мари, – неожиданно выпалил Ив и смолк, шарахнувшись от собственного голоса. Водевиль моргнул.
– Пожалуйста. Ты же вылечил Портефексу руку.
Ив ждал долго. Водевиль молчал и не двигался. Ив развернулся и побежал домой.
Мари становилось все хуже и хуже. Сухая, горячая, она не могла заснуть долгими вечерами. Снадобья бабки Сары давно не помогали. В очередную тревожную ночь Ив прислушивался к свистящему дыханию Мари. Внезапно зазвучала музыка. Ив решил, что ему показалось, но мелодия не утихала. Ив тихонько встал, открыл дверь. На пороге лежал пучок дурно пахнущей травы. Ив схватил его и прямо босиком понесся к бабке Саре. Старуха, как ни странно, знала, что это за трава.
Всю ночь поднывал полуосенний дождик. Утром стоял туман. Силуэты темными привидениями появлялись из него, делали шаг и снова растворялись. В деревню вошли люди. Повеяло городом и холодом. Люди останавливались в еще не остывших после лета домиках. «Вестники войны собирают силу», – вздыхая, говорила бабка Сара. В дом Ива и Мари никто не постучал. Их отец в первый день появления людей не появлялся на улице. Сегодня же вышел. Спокойный, суровый и чужой, велел «болвану Иву» с самого ранья пасти овец. Вновь веселая и румяная, будто пламя лучины, Мари собиралась идти с Ивом, но никак не могла найти куда-то подевавшийся новенький фартучек.
– Волк ли, драный ли Водевиль, но какая-то тварь опять прирезала нашу овцу! – донесся с улицы знакомый голос.
Ив выглянул в приоткрытую дверь. Отец говорил с высоким, красивым человеком – одним из тех, кто пришел в деревню вчера.
Человек, похлопав висевшее за спиной ружье, что-то негромко ответил отцу.
– Да помогут вам небеса! – с жаром воскликнул отец.
Дозревал последний летний вечер. Ив и Мари тихонько пробрались к загону, выпустили овец и погнали их на поляну. В носу стоял густой запах овечьей шерсти, облака-овечки застыли над поляной.
– Слышал? – резко спросила Мари.
– Охотники по зайцам стреляют, – фыркнул Ив.
– Нет же! Это не в лесу, а там, за холмом. И дудочка… Играла и вдруг перестала.
Путь домой лежал через холм. Ив и Мари пересчитали овец и отправились домой раньше, чем планировали возвращаться. Небольшой холм весь порос пустоцветом да колючками, постоянно цепляющими Мари за фартучек.
– Смотри! – ахнула Мари.
– Вижу, – проворчал Ив.
В сторону деревни стремительно удалялась темная фигура человека.
– Я про него! – Мари указала пальчиком на заросли ближайших колючек.
В колючках валялся раненый Водевиль. Водевиль умирал. Он сильно похудел с той ночи, когда Ив увидел его первый раз. Мари сняла фартучек. Вместе с Ивом они осторожно, как могли, забинтовали рану. Ив подумал и оставил рядом с Водевилем одну овцу.
«Где овца?.. Где?!» Кажется, Ива ударили, заплакала Мари.
Человек с ружьем возник ниоткуда: «Ее унес волк, которого я тут же подстрелил». Ива отпустили. Он брел в сторону поляны, когда жесткая рука ухватила его за плечо. Ив обернулся. Человек с ружьем давил его взглядом.
– Нельзя так. Волка-то я подстрелил, да не до конца. Ты отведешь меня к нему, иначе деревня узнает о нечистом звере, с которым вы завели дружбу.
– Кто вы? – спросил Ив, ощущая, как страх скручивает желудок.
– Верный сын Франции и охотник на подобных зверей. Пойми, мальчик, он по-настоящему опасен.
– Вам никто не поверит.
– Я смогу доказать.
В голове дергались, задевая друг друга, маленькие молоточки. Ив беспомощно озирался по сторонам.
– Нет.
Молоточки остановились. Стало легко и спокойно. Человек растерянно и неприятно улыбнулся.
– Ив! Где же ты?! – По поляне спешила Мари. Вздымаясь и опускаясь, спинку стегали тонкие белокурые косички.
Секунду Ив и человек молча смотрели на приближающуюся девочку. Человек вскинул ружье. Ив повис на его руке и тут же свалился, получив удар в живот.
– За что?! – звонко воскликнули сзади.
Запела музыка.
Ив открыл набухшие, враз отяжелевшие веки. С другой стороны холма к ним не спеша спускался Портефекс. Кажется, охотник, поднимая ружье, тоже смотрел в его сторону. И тут возник Водевиль. Охотник перевел трясущееся ружье на него. Ив рванулся человеку под ноги, но поздно. Пронзительной нотой взвизгнула музыка и оборвалась. Вскрикнула, подлетая к брату, Мари. Удушливо пахнуло порохом.
– Вы топчете ландыши и сами режете овец. Вы извращаете веру и бьете детей. Вы объединяете людей, чтобы убивать людей. Так за что? – Портефекс сидел на коленях, руками обхватив шею мертвого Водевиля.
Человек устало глядел на Портефекса.
– За то, что его не должно быть, – ответил он, перекидывая ружье за спину.
– Кого?
– Водевиля.
– Но Водевиль – это я.
С этими словами Портефекс бросился на охотника.
Когда Ив и Мари очнулись, на поляне не было, кроме них, ни души. Только на прогнившем пеньке лежала сломанная пополам дудочка. Дети подняли ее, перевязали травинками и положили обратно.
Варвара Капонова
Тульская область, Новомосковск
1902
И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь остается с ним, и уже никогда его не покинет.
Я ЖИВОЙ, – подумал он.
Я просыпаюсь от игривых солнечных лучей, скачущих по одеялу. В комнате стоит легкий сумрак, лампадка давно погасла. За окном мычат коровы, слышен лай собак и шелест ветра, а в доме тихо. Все как обычно. Я сажусь на кровати, быстрым движением осеняю себя крестным знамением. Встаю, набрасываю на плечи рубашку и весело выбегаю из комнаты. В гостиной горничная с пунцовым лицом ползает на коленях и, тихо всхлипывая, поет «Символ Веры». Подняв на меня заплаканные глаза, просит помочь отыскать серебряную сережку. Я опускаюсь на пол и шарю рукой под комодом – вдруг закатилась? Ничего, только пыль. Я вскакиваю и бегу прочь. Вслед доносится: «Куда же ты, касатик?!» Но я уже тяну на себя тяжелую входную дверь и оказываюсь на залитой солнцем веранде. Здесь стоит давно накрытый стол. Дедушка в своем любимом кресле уже допивает чай. Я подбегаю и привычно прикладываюсь к его смуглой руке. Тем временем моя тянется за аппетитной булочкой с маком. Я сжимаю ее и тут же получаю затрещину картузом. Дедушка смотрит на меня осуждающе: «Не молился, не крестился! Матушка скоро с обедни воротится, а ты только глаза открыл! Надо было бабушке с собой тебя взять к батюшке Иоанну Сергиеву в Кронштадт, жаль, что от Тулы путь не близок!» Я стою, понурив голову, изо всех сил делая виноватый вид, но мысли мои далеко, на речке, с ребятами, а пальцы нетерпеливо ломают хрустящую корочку булки, погружаясь в еще теплый мякиш.
– Ну что уж там, беги! Ребята заждались уже, поди! А я тут посижу, чай допью, с пчелками. – И дедушка легко смахнул с варенья особо наглую пчелу.
Наконец дождавшись дедушкиного благословения, я сбегаю по нагретым ступеням и оказываюсь во дворе. Подбегая к калитке, краем уха слышу, как кухарка торгуется с соседом за налимов.
Я врываюсь в новый день. Босые ноги несут меня по склону вниз, по пыльной дороге, вперед, вперед, к реке! Я бегу, откусывая булочку, набираю скорость и вдыхаю полными легкими запах свежескошенной травы и полевых цветов. Я бегу. На Упе людно. Бабы стирают, судачат, покрикивают на расшалившихся ребятишек. Мужики на лодках задумчиво курят махорку, вполголоса радуются щедрому улову. Малыши соорудили запруду, натаскали головастиков и кормят их мухами. Я замечаю Петьку, притаившегося в кустах. Он кидает на меня предупреждающий взгляд.
Кричу: «Я на новенького!» – и, не дожидаясь ответа, начинаю громко считать:
– Пять… четыре… три… два… один… Я иду искать! Кто не спрятался – я не виноват!
Оглядываюсь по сторонам. Ребят нигде нет.
Осторожно делаю несколько шагов и оглядываюсь еще раз. Потом еще. И начинаю искать. Петька залез на дерево, Федор притаился в овраге, двойняшки Витька и Ванька спрятались за кучей валежника… А где же Захарка?
Все вместе мы принялись искать Захара. Через десять минут стали кричать: «Захарка! Захарка, выходи!» Тишина.
Мы в недоумении собрались на берегу.
– А может… Может, он… утоп… – одними губами прошептал Павлуша и широко перекрестился.
На секунду все затихли. Потом загалдели вразнобой: «Утоп, утоп!»
– Че орете? Туточки я. Заснул.
Из-под перевернутой щербатой лодки, покрытой засохшей тиной, вынырнула лохматая голова Захарки.
– Дак мне бабка сказала: «Утопнешь – домой не приходи! Лозиной высеку! Да так, что неделю сидеть не сможешь!»
Мы вновь загалдели: «Живой, живой! Захарка жив! Во напугал, негораздок! За то ты теперь водишь!»
– Пять… четыре… три…
Я замотал головой в поисках укрытия. Вот оно! Кусты камышей шумели у берега. Я нырнул в заросли и затих.
– Я иду искать!
Сквозь решетку тонких стеблей я видел, как Захарка двинулся в противоположную от меня сторону, к подлеску. Я ликовал! Вскоре ребята один за другим были найдены. Я слышал их веселые голоса, смех и споры. Тем временем мои ноги все глубже погружались в скользкий ил, противные мальки щипали кожу беззубыми ртами. Кроме того, я начал замерзать. Внутри закипала злоба на Захарку: они там забавляются, а меня кто искать будет?! От дуновения ветра по моей спине побежали мурашки.
Это стало последней каплей! Я собирался было выскочить, но тут услышал долгожданное: «Тиша, выходи! Сдаюсь!»
Холод отступил. Гнев прошел. Сердце заколотилось от восторга. Я, с улыбкой до ушей, выскочил на берег, оставляя на песке мокрые следы, и, размахивая руками, вопил: «Тара-бара, вперед игра! Коров доить, тебе водить!»
Реку уже тронули сумерки, когда мы, грязные и довольные, пошли по домам. Поднимаясь по крутому склону, я оглянулся. Кругом было очень тихо. Легкий водяной пар сгущался, где-то вдалеке, на другом берегу, кричала печальная птица. Я полной грудью вдохнул прохладу надвигающейся ночи и пустился догонять друзей. Постепенно наша орава редела.
А вот и моя калитка. Пригладив рукой взъерошенные волосы, я толкнул кованую дверь, и меня обдало запахом полыни и парного молока. Только сейчас я понял, насколько голоден, и мигом очутился на пороге. Еще раз обернулся на подступающую ночь и зашел в дом. Моего появления никто не заметил. Горничная суетилась, накрывая на стол. Я попытался на цыпочках пробраться в свою комнату, но тут дорогу преградил отец. Его строгий взгляд пронзил меня до самой души. Я затаил дыхание.
– Дед на тебя снова жаловался. Сил моих с тобой уже нет! Хорош колобродить, лодырь, высеку ведь! Марш за стол!
И я побежал к себе переодеваться.
«Локти со стола убери!» – пихает меня в бок мать. Я опускаю руки и пустым взглядом смотрю на накрахмаленную скатерть. Тульский самовар пышет жаром прямо мне в ухо. Печатные пряники сочатся медом. Живот благодарно урчит. Мне скучно. Мои мысли все еще там, на берегу реки, в поисках Захарки. Горничная убаюкивающе позвякивает посудой. Я пытаюсь разобрать, о чем говорят взрослые. Мерно гудят голоса про бабушку, Иоанна Кронштадтского, сенокос, наш церковный приход, налимов… Я чувствую, что засыпаю…
На мягких ногах иду к себе в комнату, скидываю одежду и забираюсь в прохладную постель. Со стены строго смотрит на меня Святитель Тихон Задонский. Его лик в дрожащем свете лампады темный и суровый. Я робею и быстро крещусь. Шепчу слова молитвы, и тьма отступает, а образ Святителя Тихона ласково улыбается мне… Я закрываю глаза и вновь чувствую легкий ветер в волосах, чувствую, как листья камыша царапают мои руки, и слышу, как Захарка считает: «Пять… четыре… три… два… один…»