Родилась в 1991 в Крыму и с тех пор там и живет, в городе Евпатории. Училась в художественном училище, а еще на историческом факультете, ничего не окончила. В школе писала стихи, и сейчас иногда их пишет, но поэтом себя больше не считает. Сочиняет прозу, иллюстрирует книги друзей, занимается литературной критикой.
Куриный бог
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).
Сердолики лучше искать на закате, тогда виден их восковый жар. А яшму – редкую зеленую, мшистую, или частую красную, похожую на куриную печенку, – лучше искать пасмурным днем. Нельзя брать домой те камни, что из-под волны пестрят, в кармане камень высохнет и окажется каким-нибудь кварцем, и будет грустно.
Разве что конский зуб, что мокрый, что высохший, – он всегда интересный, заметил – бери и береги в зубной шкатулке. Там и мои молочные зубы спрятаны, несерьезные, без корешков, и папины – жуткие, трехкорневые моляры, хворые, аж земляные. И от прабабушки один золотой клычок.
А еще бывает камень – куриный бог. В нем сокровенно то, что он дырявый. Куриного бога надо повесить на нитку к родному крестику, так все приморские дети делают. И камешек звонко бьется о серебро.
И у меня такой куриный бог на шее висел, но сгинул. И не заметила сразу, что больше не звеню. Только осенью, когда погнали делать флюорографию, потянулась веревочку развязать, а шея-то голая.
Автобус через два часа только. Скоро меня здесь не будет.
Тут, у Карадага, самые плодородные на камешки пляжи. Столько разноцветья от бывшего вулкана, что местные зеленой яшмой в палисадниках тропки мостят. Карманы набила, пайта свисает низко, я стала придирчивой, и сердолик слишком… облачный, и яшма не шибко узорчата, хожу и хрущу камнями. Чего-то шукаю.
На пляж спустилась, чтобы не промокли ноги. На битой плитке лужи, а у меня ботики треснутые. Дождь сыпется все майские подряд, и галька блесткая, карамельчатая. Воздух сладкий, липнет к лицу, томительно пахнут всякие тамариски да глицинии. Ни одного простого цветка, изыски сплошь. Море еще шипит, точно ситро в чашке.
Под навесом худобокая кошка лижет лапу с толком и увлечением. Все кошки в межсезонье маленькие, голодные. Долгие ряды рубчатого белого пластика тянутся вдоль берега, все закрыто-заколочено. Неизменные во всех южных городах «Малибу» и «Голубая лагуна» с «Прибоем» – ничего не ожило для меня, хотя праздники же! Вот, я приехала. Гулять и веселиться.
И где?
На всей набережной только палатка с полированными камешками работает, там мужичок серенький сидит и грозы пророчит. Я у него яшмовое кольцо купила. Сувенир! Оно как порез на пальце. Тонкое. Туго сидит. Сломаю еще, если драться стану! Или потеряю. И кто-то его найдет потом, когда меня не станет.
Отыскала голыш и кинула его бочком в море, чтоб он проскакал по воде, я это умею. Но ветер море теребит, камень тут же потонул. Только чаек испужала.
Уселась под навес, к той кошке. Она тут же ушла от меня. Я ей:
– Кошечка, кошечка!
А она меня не желает, вспрыгнула на забор и пропала.
И осталась я совсем одна. Только под ногами лежит в утешение кольцевой, драгоценный куриный бог. Не какой-нибудь глупый песчаник! Прозрачный, медузовый сердолик!
Подумала сначала, что это поделка того мужичка, кто-то обронил из пришлых. Но нет, камень точильным кругом не тронут. Настоящий, сокровищный. Даже лучше, чем тот, который в детстве моим был.
Расстегнула цепочку, на которой святой повешен – хоть бы в гальку не соскользнул, осторожно, осторожно… Продела цепочку в дырочку каменную, и вот – теперь я с куриным богом. Благословленная, спешу на остановку.
Сейчас все будет, как раньше было. Это как играть со старой сохранки, когда еще не все потерялось.
Еду через хмурь домой. Холмы смотрю, заплетены косы виноградников. У водителя нет музыки, он машинный шум слушать нас всех заставляет. Километровые часы.
Скорей-скорей-скорей начать бы сначала.
В следующее воскресенье смурные дни кончились, вылились на улицы все дожди, сполоснулся город. Настала великая сушь – так написано на таблице старинного барометра в гостиной. Сирень в банке всю воду выпила, осунулась.
На волне сто четыре и восемь передают мою любимую скороговорку, отщелкивающую лето:
– В связи с высокой пожароопасностью леса Крыма закрыты для посещения! – и начинают передачу по заявкам.
«Сегодня ломает, поставь что-то для потерянных. Привет Солдату и Матросу». Ставят:
Потерял все свое, потерял все свое.
Бежать так легко, убежать так легко.
Убежать-то легко, все одно не уйти далеко.
Кто-то черной рукой помешал молоко.
Трижды черная рука молоко мешала, а потом погоду сказали. Надо идти на ступеньки, плавать. Пора. Девятнадцать градусов вода в море. Даже санаторских детей уже выпускают купаться, а я все сижу и рисую, объелась гуаши, акварели налакалась, все карандаши сгрызла.
Отыскала купальник, он с черепахами на животе. Правда, это только я знаю, что там черепахи, ношу его лет десять, выцвела ткань, выела соль краски. Специальное морское полотенце достаю из комода, оно жесткое, просоленное, красное-прекрасное: это чтоб издали видеть место свое на берегу, когда уплываешь за буйки, к чаячьему островку, и голосни человечьей не слышно, смотришь на берег дальний, а там мураши пестрые ползают. И с катера сигналят, мол, задавим сейчас, кыш.
Во дворе растет алыча. На самых вышних ветках канчики молочной спелости висят, как луны. Не достать, а снизу оборвано все.
Перешла дорогу – и вот уже набережная, ступеньки в море уходят. Нижнюю вода лижет, она скользкая от водорослей. Поскользнешься – и в сваю тупой головой. Но это только куржи так, они мест не знают, а я знаю. Заходить в воду нужно у третьей палатки с мороженым. А возле пирса – там убиться можно. Или, если не убьешься, то колени точно царапнет что-то нехорошее, зубатое.
Выйдешь потом на берег, кровь по лодыжке тушью растекается. И щиплет.
Постелила полотенце. Разулась, в кеды спрятала ключи и сигареты. Рядом крутятся мальчишки пунцовые, с жидкими волосиками. Серьезная пухлая девочка в панаме бродит по нижней ступени с флуоресцентно-зеленым сачком, креветок ловит. Вот, попалась ей одна. Страшная, с лапками острыми! И стекловая, все внутри креветки видно, все ее кишочки черные! Девчонка пискнула и плюхнулась в воду плашмя. Забрызгала меня. Капли холодом жгут. Кинулись тетушки колченогие ее стыдить.
А я осторожно в море иду. Выбрала ступеньку самую разбитую, она не такая скользкая. Правда, камни ступни режут. Поскорее спускаюсь, вот уже холод ребра щекочет, и терять нечего! Кидаюсь вперед и вглубь ухожу.
Ушла, ушла. У дна вода не гретая течет, весенняя. Тень рыбья метнулась по камням. Плыву дальше, уши давит. Тянутся рыжие деревца водорослей за мною. Горло мне чешут.
Больно уже не дышать. Ногой оттолкнулась – и к свету.
Вдыхаю, облако растрепанное ползет по небу, солнце крадет. А у горизонта и вовсе неба не видно, только дымная туча к берегу идет.
И небо гудит. Мальчишка на волнорез взобрался и тычет ввысь, и все головы подняли к первым грузным каплям грозы:
– Летит, смотрите, летит!
Низко так, что можно разглядеть брюхо, самолет заостренный, ножевой. На север.
Я тянусь к шее, хочу сжать в ладони тяжесть сердоликовую, хочу, чтобы куриный бог тишину и солнце вернул, но горло у меня голое.
Катя Самани
Драматург, сценарист. Родилась в 1991 году на Урале. Студентка театрального института г. Екатеринбурга (отделение драматургии, мастер Н. В. Коляда).
Монолог «Я – Юра» входит в репертуар Коляда-театра (спектакль «Четыре капли»). Пьесы «Огонь должен жечь» и «Пограничники» вошли в шорт-лист конкурса «Евразия» (2022, 2023). Резидент дома творчества Переделкино (лето 2023-го).
Домик из пододеяльниковРассказ
Когда Ленка была маленькой, она жила с братом в одной комнате. Ленка считала его лучшим человеком на Земле. И человеком, который должен уделять ей все свое внимание. Если этого не происходит, можно закатить истерику. Приходит мама, и Люсик получает подзатыльник. Потому что старший.
Люсик – это Илья. Ленка поначалу не выговаривала слово Илюшик и говорила Люсик. Так и осталось. Он был не против. И молчал, когда прилетал тот самый подзатыльник. Если любишь – надо терпеть. Но сестре было только пять – а ему уже двенадцать! Люсик не хотел наряжать кукол, он мечтал гонять на велике с пацанами, падать и хвастаться своими содранными коленками.
Пришлось придумывать общие игры. Например, бокс. Ленка надевала большие кожаные папины перчатки, а брат оставался с голыми руками, потому что мужик. Но бил он, конечно, понарошку. А Ленка – по правде. Люсик хотел, чтобы сестра училась себя защищать. А она была уверена, что лучшая защита – старший брат.
Еще одной игрой был домик из пододеяльников. Люсику нравилось сооружать башни из табуреток и натягивать на них «крышу».
Дети прятались в домик и рассказывали друг другу свои секреты.
– Люсик… а я конфеты под подушку прячу и ночью их ем.
– Мне не жалко.
– Теперь ты!
– Мне кровь из пальца брали. И я решил посмотреть, как течет…
– Больно?
Люсик смерил сестру взглядом и уже совсем другим голосом ответил:
– Нет, конечно! Я же мальчик.
– Жаль, что я не мальчик, – сказала Ленка.
По выходным родители разрешали Люсику приводить домой друзей и играть в «Денди». Сестре он говорил: смотри, Ленка, как интересно сейчас будет. Она сидела и смотрела. Интересно не было. Но хотелось быть рядом.
А потом брату исполнилось семнадцать, и он уехал учиться в большой город. Приезжал раз в месяц. Ленка стала спать на его кровати. Почему-то вернулись старые привычки из детства: она оставляла на полу мягкие игрушки, которыми раньше кидалась в брата, чтобы он не уснул. Опять стала прятать конфеты под подушку.
Но это не помогало. Кровати с пружинками увезли в гараж. И старый шкаф. И шахматную доску, на которой карандашом было написано «Люсик дурак». Теперь в комнате стоял раскладной диван, комод, компьютерный стол, стул на колесиках и жалюзи вместо штор.
Однажды Люсик приехал из института с какой-то дылдой. Родители были на работе, а Ленка температурила. Она лежала пластом и надеялась получить все внимание брата. Но он ушел с дылдой в другую комнату. А потом ходил по квартире в папином халате. Ленка это заметила и все, конечно, поняла. Но видеть в брате уже взрослого мужчину очень не хотелось. Она заплакала. В этот день Люсик впервые перестал быть для нее лучшим человеком на Земле.
Когда он окончил институт, домой возвращаться не стал, нашел работу в городе. Ленка метнулась туда же и даже смогла поступить на бюджет. Не то чтобы она была сильно умная, скорее упертая, родительские деньги тратить принципиально не хотелось. Она видела, как им было тяжело оплачивать учебу Люсика и отказываться от трат «на себя».
Но эти старания были перечеркнуты.
В тот день, когда Ленка уже собирала вещи для переезда в студенческое общежитие, случилось то, что резко сдернуло с психики защитный слой. И все мечты о взрослой жизни и собственном будущем – испарились.
Папе стало плохо. Скорая. Срочная операция. Ждали четыре часа. Потом вышел хирург с красными глазами. Мама пошла покурить с ним на улицу, Ленка осталась сидеть в коридоре. Обстановка совсем не соответствовала ситуации. Какие-то массивные колонны вокруг, широкая лестница, перила с красивыми узорами, высокий потолок. «И что тут раньше было? – думала Ленка. – Балы, что ли, устраивали? Теперь тихо. И пахнет лекарствами».
Мама вернулась. Диагноз – без шансов на будущее. Ленка не верила, что с ними такое могло произойти. Так не бывает. Врачи не правы.
Она каждый день приходила к хирургу и тыкала ему под нос статьи из интернета.
– Вот, смотрите, надо сделать дополнительный анализ крови! Это может быть совсем другое!
– Девушка, послушайте, я ведь все своими глазами видел.
Хирург был уже в возрасте. Говорил спокойно и вежливо. Рядом сидел его молодой коллега, который быстрее терял терпение:
– Да тут бесполезно. Ни хрена не поймет. И что вы ему жизнь спасли, и что возились четыре часа с прогнившим кишечником непонятно зачем.
– Да пошли вы! – ответила Ленка и вышла из кабинета.
Хирург, который в возрасте, догнал ее в коридоре и сказал:
– Я бы очень порадовался, если бы оказался не прав. Пробуйте.
Пока мама готовила супы и ходила по больницам, выбивая сильные обезболивающие, Ленка научилась ставить уколы и не плакать при папе. Когда она с ним разговаривала, в горле собирался комок, колючий и тяжелый. Но Ленка его проглатывала. Со временем вошло в привычку. Слезы не показывать, смерти нет, а ваш «удобный для желудка» суп-пюре – это не еда.
Папина комната из-за раскиданных повсюду коробочек с лекарствами, бинтиков, баночек и шприцев стала похожа на больничную палату. И папа совсем другой. У него были сухие губы, нос почему-то стал острее, ноги тоньше. Глаза все такие же голубые, красивые, но пустые. Ленка так хорошо запомнила этот образ, что потом начала как-то интуитивно замечать на улице людей, близких к смерти. А может, она это себе придумала. Папа-то точно не умрет. Они же все для этого делают. Даже то, во что раньше не верили. Настойка мухомора, какой-то вонючий сироп, которым лечат лошадей, православные молитвы.
Брат появлялся редко. Ленку это добивало окончательно. Она боялась задавать ему неудобные вопросы и думала: «Люсик, пожалуйста, заговори первым». Но он молчал.
Скоро ей все стало понятно.
Люсик зашел к отцу в комнату с целлофановым пакетиком в руках. Там были фрукты. Он положил их на тумбочку. Сел у кровати. Папа начал что-то спрашивать его. Ленка заметила, как брат сдерживает слезы и краснеет. Потом он резко встал и сказал: «Пап, у тебя тут лампочка почти не светит, сейчас я новую куплю схожу, поменяю», выскочил в коридор и, впервые на Ленкиной памяти, зарыдал.
Лампочку он уже не принес. А папа взял пакет с тумбочки и отдал маме со словами «мне его фрукты не нужны». Он хотел внимания, а собственный сын не мог просидеть с ним рядом и минуты. Люсику было тяжело видеть папу таким. Страх и жалость порождают бессилие, которое постыдно в мужском мире.
После этого случая Люсик не приезжал два месяца. Ленка устала ждать и приехала к нему сама.
Они разговаривали про работу Люсика, про его новый холодильник и Ленкину стрижку. Потом темы кончились. А напряжение – нет. Ленка осталась на ночь и легла спать в соседней комнате. Стало очень тихо. Она лежала с открытыми глазами и чувствовала, как комок в горле растет и больше не проглатывается. Лена встала, пододвинула письменный стол ближе к дивану, сдернула пододеяльник, простыню и соорудила домик. Потом зашла в комнату к брату.
– Люсик, спишь?
– Нет, – ответил он.
– Пойдем.
Ленка затащила брата в домик. Хотя поместиться там вдвоем, как раньше, было уже сложнее. Она стала говорить быстро, чтобы успеть сказать все, пока комок не вырвался из горла.
– Где мой брат? Отвечай! Что мне делать? Я тоже не справляюсь! Не надо ничего покупать, просто приезжай! Приезжай, пожалуйста. Хочешь, я научу тебя слезы сдерживать, хочешь? Это не сложно.
Люсик не мог посмотреть на сестру. Кусал губы. Ленка успокоилась.
– Ты можешь не говорить, если не хочешь, – сказала она.
– Лена… я врать не хочу… Кто вообще эти пододеяльники придумал, издевательство какое-то, дырка в пять раз меньше одеяла… А ты – безответственная! Ну как так можно, поступить на бюджет и не поехать?
Ленка почувствовала, что снова может проглотить комок.
– Ты скотина! – ответила Ленка. – Я тебя ненавижу!
Она вылезла из домика и стала одеваться. Пальто никак не застегивалось, пальцы не слушались. Одна пуговица отпала. Лена села на стул, ее трясло, а заплакать не получалось. Люсик так и не вышел.
Лена увидела на тумбочке карманный фонарик. Взяла его, включила и залезла обратно в домик.
– С маленьким светом будет не так страшно, – сказала она. – Он не слепит, но позволяет видеть друг друга. Попробуй смотреть на папу также. Представь, что видишь смерть не очень четко, как бы прищурившись. Будет не так больно. Всей картины не видно, но этого достаточно, чтобы увидеть его… таким.
Брат посмотрел на Ленку в упор и сказал:
– Нельзя так. Тут или открытыми глазами надо смотреть, или никак. Я не могу.
– И что мне теперь делать? – спросила Лена.
– Выходи из домика.
Люсик выключил фонарик и ушел на кухню.
Ленка включила фонарик обратно. И закрыла глаза.