Поэт, критик. Родился в 1986 году в г. Котово Волгоградской области.
Живет в Камышине. Автор книги «сЧетчик. Путеводитель по литературе для продолжающих». Участник «Тавриды-2020» и «Мастерской Захара Прилепина – 2020». Преподает русский язык и литературу.
А молодец ли баба? К вопросу о первом названии «Анны Карениной»
Объем предложенного эссе невелик, потому обращаться к подробному сравнительному анализу ранних фрагментов романа и его окончательной версии представляется не слишком возможным. Хотя несколько перспективных реперных точек отметить можно. Здесь и изменение имен и фамилий героев (например, в одной из редакций Вронский носит фамилию Гагин, как герой тургеневской «Аси»; Толстой отзывался об этом тексте крайне нелестно – может быть, именно с этим связана последующая перемена фамилии героя: чтобы не было ненужных ассоциаций?). Любопытно совпадение имени Нана с именем будущей героини Золя. И стремительное, с места в карьер начало текста по пушкинской формуле «Гости съезжались на дачу» – в окончательной версии Толстой вводит читателя в мир романа более бережно и аккуратно. Кроме того, интересно выделить те фразы и мысли, которые перекочевали в финальную версию без изменений или почти без них, – про то, что не хватает лишь цирка со львами (в сцене скачек), или про то, что скачки были несчастливы и Государь был недоволен. Почему именно эти эпизоды были так важны для Толстого? Наконец, интересно, почему автор отказался от намеченного в плане «разговора съ нигилистомъ»? Подобный эпизод, как и сама возможность «утешения» со стороны тогдашнего «актуального» героя, показались Толстому слишком очевидными и, как сейчас говорят, попсовыми?
Но мы остановимся подробнее на двух моментах – эволюции образа Анны и смысле названия «Молодец-баба».
Анна, как можно понять по ранним отрывкам, изначально была героиней скорее отрицательной: той самой пленительной двойственности в ее образе еще не было. Причем проявляется это и на физиологическом уровне (крайне важном для Толстого), и на психологическом.
Какой предстает перед читателем Анна в окончательной версии романа? Она «была очень красива», «живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами», ее внешностью восхищается Кити; тот же Вронский «был поражен ее красотой и еще более тою простотой, с которою она принимала свое положение». Плюс внешняя красота сочетается в ней с красотой внутренней: «Несмотря на элегантность, все было так просто, спокойно и достойно и в позе, и в одежде, и в движениях Анны». А что в ранних версиях?
Толстой постоянно подчеркивает, что Анна, скажем так, не слишком привлекательна: «Она некрасивая съ низкимъ лбомъ, короткимъ, почти вздернутымъ носомъ и слишкомъ толстая». Автор отмечает ее «некрасивую небольшую голову», а герои судачат о том, что «она положительно дурна» и что «только некрасивыя женщины могутъ возбуждать такія страсти». Разительный контраст, не правда ли?
Совсем другой предстает перед нами героиня и в плане психологическом. Отличительной особенностью известной всем нам Анны было то, что она органически не переносила ложь, и это многократно усиливало ее муки («Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость», «Анна, для которой ложь, чуждая ее природе…», «…я не люблю лгать, я не переношу лжи…»). В ранних же версиях она объясняется с мужем после скачек, «видимо радуясь своей способности лжи», «какъ бы радуясь и гордясь своей способностью (неизвѣстной доселѣ) лжи». Более того, изначально автор подчеркивал, что во время этой сцены у нее было «сіяющее, счастливое, спокойное, дьявольское лицо, выраженіе, которое, очевидно, не имѣло корней въ разумѣ, въ душѣ». В итоговой версии характеристика смягчается, ее облик становится просто «ужасным и жестоким», а слова про ее инфернальность переходят от рассказчика к необъективной Кити («что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней»).
Таким образом, художник и психолог в Толстом верно и неуклонно побеждали идеолога и моралиста, а образ героини стал гораздо более сложным и противоречивым.
Но остается один вопрос: отчего тогда поздняя версия романа озаглавлена нейтрально, а в ранней версии не слишком, прямо скажем, привлекательная героиня названа «Молодцом-бабой»? Бог с ней, с «бабой»: но почему «молодец»? Можно, конечно, предположить, что Толстому все равно нравились ее решительный характер, способность пойти против светского общества… Но, судя по представленным выше цитатам, едва ли. Да и адюльтер всегда представлялся Толстому делом неприемлемым и греховным.
Думается, все проще. «Молодец» – это ирония. Вспомним, как в «Войне и мире» Билибин отзывается об Элен (когда та «от живого мужа замуж выходить стала»):
«Une maîtresse-femme! Voilà ce qui s’appelle poser carrément la question. Elle voudrait épouser tous les trois à la fois».
И перевод-пересказ, выполненный самим Толстым:
«Молодец-женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».
То есть Анна изначально для Толстого была кем-то вроде усложненной версии Элен, пусть и несколько менее хищной и жестокой. Когда же образ героини начал радикально меняться, старое название перестало отражать авторское отношение к героине, и он заменил его на более нейтральное.
Евгений Кремчуков
Родился в Смоленске, сейчас живет и работает в Чебоксарах. Поэт, прозаик, эссеист. Автор книги стихотворений «Облако всех», романов «Деление на ночь» (2019, в соавторстве) и «Волшебный хор» (2023), повестей. Дважды становился финалистом национальной литературной премии «Большая книга» (2020, 2023).
Портрет семьи в зеркалах
Вчера вечером Л. мне вдруг говорит: «А я написал полтора листочка и, кажется, хорошо». Думая, что это новая попытка писать из времен Петра Великого, я не обратила большого внимания. Но потом я узнала, что начал он писать роман из жизни частной и современной эпохи.
Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа…
У каждой великой книги своя, не похожая на прочие, история. Замысел «Анны Карениной» явился автору в конце февраля 1870-го – за три года до того, как он начал работу над романом. «Ему представился тип женщины замужней, из высшего общества, но потерявшей себя», – так написала об этом тогда в дневнике Софья Андреевна. Однако до самой весны 1873-го воображение и творческие силы Толстого занимали многочисленные (и, с его точки зрения, не слишком удачные) попытки «писать из времен Петра Великого». Известно, что точкой, в которой началась вселенная «Анны Карениной», стал беглый взгляд, упавший на пушкинский прозаический отрывок «Гости съезжались на дачу…» в пятом томе анненковского издания. «Большой Взрыв» случился так: томик прозы Пушкина был случайно оставлен вечером Софьей Андреевной на окне в гостиной; на другое утро Толстой стал листать его за чашкой кофе – поначалу машинально, потом, втянувшись, увлеченно. «Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться», – с восхищением сказал Толстой жене тем утром. А вечером принялся за черновые наброски нового романа.
Невооруженным глазом заметно, сколь разительно отличаются первые эпизоды этих черновиков от знакомого нам канонического текста. И дело, разумеется, совсем не в том, что будущие персонажи еще только призрачно мерцают, пока не обретя своих подлинных, окончательных имен и черт: Анна Аркадьевна Каренина оказывается здесь то Анастасьей, то Наной, то Таней – Татьяной Сергеевной Ставрович; Алексей Вронский – то Гагин, то Иван Балашев; Каренин – Михаил Михайлович Ставрович; Левин – Нерадов. Подобный перебор и подбор как раз таки дело обычное для чернового письма. Куда важнее (принципиально важнее!) другое. Первые три наброска будущего романа открываются у Толстого сценой большого чаепития в гостиной княжеского особняка, где собирается после оперы светское общество. «Гости после оперы съезжались к молодой княгине Врасской» (такой фразой начинается первый вариант рукописи) – звучит прямым эхом пушкинского: «Гости съезжались на дачу ***». Однако не только о Пушкине напоминают эти сцены, беглые светские разговоры и сплетни (из которых читатель, кстати, незамедлительно узнает подробности семейной жизни Карениных) – ведь ровно подобным же образом мы попадаем в историю «Войны и мира» через салон Анны Павловны Шерер. Лишь на четвертом варианте начала «Анны Карениной» Толстой отказывается от «входа» в роман через этот парадный подъезд и светский вечер в особняке молодой княгини: здесь он выбирает более камерный эпизод беседы Гагина-Вронского с матерью и его встречи с другом Нерадовым (будущим Левиным). Впрочем, и такой вариант оказался быстро отброшенным автором.
В чем же тут дело? Почему Толстой после нескольких попыток отказывается от моментального погружения читателя в давно задуманный сюжет о «потерявшей себя женщине»? Как раз таким погружением он, по воспоминаниям, был восхищен в пушкинском наброске: «Вот как нам писать. Пушкин приступает прямо к делу. Другой бы начал описывать гостей, комнаты, а он вводит в действие сразу». Нет никакого противоречия: ведь и канонический текст «Анны Карениной» с его знаменитыми «Все счастливые семьи…» и «Все смешалось в доме Облонских» тоже «вводит в действие сразу». Просто вход этот оказывается расположен вдалеке от изначально задуманного. Здесь, конечно, нельзя не вспомнить о том, что когда-то замысел «Войны и мира» также начинался с идеи романа о возвращающемся из ссылки декабристе, а действие его должно было происходить в 1856 году. Однако затем Толстой последовательно смещал начало действия сначала на 1825-й, затем на 1812-й и, наконец, туда, где и обнаруживал он истоки истории декабристов, – в 1805 год. Он начал в одно время и издалека, и от печки. И в этом опять же не было никакого противоречия.
То же самое, в сущности, случается в ходе работы над новым романом. Разумеется, сюжет о «потерявшей себя женщине» никуда не исчезает, однако оказывается, что теперь во главу угла поставлена мысль семейная. («Чтобы произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль. Так в “Анне Карениной” я люблю мысль семейную», – признается сам Толстой четыре года спустя.) Мысль эта раскрывается им в истории трех семейных пар: Облонских, Карениных, Левиных. Строго говоря, и три эти семьи – троящаяся одна: ведь Облонский – и шурин Каренина, и будущий свояк Левина. А истории их, столь разные и несхожие между собою, отражаясь, накладываясь и дополняя друг друга, как в тройном зеркале трельяжа, позволяют увидеть живую жизнь семьи с различных сторон – глубоко, целокупно и совершенно.