Например, роман начинается с глав, в которых автор довольно подробно описывает злоключения Бакланова. К чему все это? Болезнь Бакланова заслоняет все, хотя, между прочим, с таким же успехом он мог “болеть” где-нибудь в туристическом походе. Автор напрягается, старается показать характер Бакланова, а характера нет, потому как мы еще не видим масштаба работы, масштаба дела, и в результате получилась та самая экзотика, против которой воюет сам же автор. Ничего не прибавляют подробности из отпускных странствий Бакланова, но вот потом его характер проявится, потому что обозначится тот масштаб, в который себя добровольно “впряг” Бакланов. И вот что любопытно: потом, когда мы уже “чувствуем” Баклакова, страницы, посвященные описанию его болезни и отпуска, все равно вспоминаются как-то с большим трудом.
Говоря образно, хотелось бы, чтобы автор так же организовал героев и так бы подчинил своему замыслу материал, как организовал своих людей и подчинил все и вся своему замыслу Чинков. Возможно, роман улучшится и от самого простого сокращения длиннот и повторов (на мой взгляд, следует, к примеру, несколько подсократить количество обращений к различного рода источникам), но все-таки не на столько, чтобы можно было сказать о полной реализации авторского замысла, а замысел романа заслуживает того, чтобы он был реализован полностью. Еще раз повторю: композиция романа должна быть более четкой, более рационалистичной, ибо того требует материал романа.
Несколько слов о языке романа. Диалоги написаны живо, сочно, ярко, но… несколько однообразно. Слишком уж часто герои обращаются к античным именам и понятиям. Хорошо, красиво звучит, но вот достоверность несколько убивается, а порой проглядывает авторское желание “говорить красиво”. Вроде бы хорош и ярок Гурин: так и сыплет собственными и чужими афоризмами. Потом это начинает утомлять – не хлеб с изюмом, а один изюм. Становится приторно. У Баклакова здоровая философия. Характер есть, но есть и демонстрация характера, несколько затемняющая достоверность характера. Между прочим, болезнь Баклакова в начале романа – это тоже одна из демонстраций его характера. Видны нитки, которыми шьется этот характер. Интересно заявлен образ журналистки Сергушевой, но жаль, что везде этот образ показан “через кого-то” или в связи “с чем-то”. Но это все мелочи. Главное – это решить композицию романа, целесообразность публикации которого у меня не вызывает никакого сомнения».
А вот в журнале «Молодая гвардия» рукопись Куваева оказалась никем не прочитана. Там еще не закончился передел портфелей, начатый сразу после утверждения нового главреда Анатолия Иванова. Чтобы как-то подтолкнуть редакционное начальство, Куваев попросил замолвить за него доброе слово Ивана Падерина.
«…Единственный раз в жизни, – рассказывал Куваев перед самой своей смертью, – я попросил “походатайствовать” доброго человека Ивана Падерина».
Почему писатель обратился за помощью именно к Падерину и что вообще связывало Куваева с Падериным, для меня до сих пор остается тайной. Но точно известно, что Падерин Куваеву не отказал.
«В четверг, – написал Куваев в конце десятых чисел ноября 1972 года Светлане Гринь, – договорился о встрече с Падериным (рукопись), и там вроде все нормально».
Параллельно Куваев занялся переделкой некоторых глав. В том же письме он сообщил Гринь: «Дней через пять-шесть надеюсь закончить переработку первой части. Если бы удалось числу к 15-му сделать вторую, то можно спокойно менять координаты…»
Падерин не подвел. Он прочитал рукопись чуть ли не за ночь и тут же обнадежил Куваева.
«Вчера, – обрадовал писатель 25 ноября 1972 года Светлану Гринь, – решился вопрос с публикацией в журнале».
29 ноября Падерин подкрепил свои устные восторги письменным отзывом. Он писал: «Я не буду пересказывать судьбы и “религию” его героев. Это займет много времени и отвлечет внимание редколлегии от того, на что надо, на мой взгляд, в первую очередь обратить авторское внимание. Хорошо выписанные картины, характеры, эпизоды автор знает без нашей подсказки. Следует указать на отдельные просчеты и тем оказать автору посильную помощь.
Итак, роман о геологах, о наших современниках. Значит, роман для нашего журнала. Поэтому я хочу попросить Олега Куваева подумать вот о чем:
1. Роман не скреплен напряжением сквозной мысли или, вернее, столкновением мыслящих персонажей по главной, стержневой теме всех трех частей. Ведь за осенью, зимой и летом заложены авторские наблюдения за ходом борьбы за большие свершения в думах людей. Однако эта линия рвется отвлеченными описаниями размашистых натур, путешествий в теплые края, а порой просто регистрацией фактов.
2. Весьма напряженный момент – смерть отца главного героя – автор пропустил мимо души и не оставил отпечатка в логике осмысления этого события.
3. Начало первой части оставляет впечатление вялости. Текст описательный, наблюдательский. Под Сергеем Баклановым угадывается автор, но это не значит, что он может разговаривать с читателем без увлечения и без сюжетной завязки. Первые главы могут привязать или оттолкнуть от романа современного читателя. Новые вкусы. С этим нельзя не считаться, и сюжетная пружина должна давать о себе знать в самом начале.
4. Мне трудно согласиться с утверждением автора, что в геологические партии берутся люди всякие, беглые и зэки, без какой-либо проверки или хотя бы с условными оговорками.
Герои дерутся по-ремарковски. Вышиб зуб и тут же пьет стакан водки с обидчиком.
Человек всегда и везде остается человеком: обиды и физические ущемления могут забывать моментально только бесчувственные существа.
5. Гибель Гурина, затем тракториста Седого, затем гибельная “судьба” Салахова и Феникса, трактуемая автором так, что становится страшновато за судьбу всех геологов: обреченные люди.
6. Герои дерутся по-ремарковски. Вышиб зуб и тут же пьет стакан водки с обидчиком. Человек всегда и везде остается человеком: обиды и физические ущемления могут забывать моментально только бесчувственные существа».
К слову: Падерин был не прав, когда попытался расшифровать одного из персонажей романа – Бакланова. Куваев списывал его не с себя, а с другого геолога – Василия Белого, с которым он в конце 50-х годов работал в Певеке. Но он не знал всех подробностей ранней биографии Белого, поэтому передал ему часть детских и юношеских эпизодов уже из своей жизни.
Падерин переоценил свое влияние на нового главного редактора «Молодой гвардии» Анатолия Иванова. Тот, похоже, даже не стал листать рукопись романа. Видимо, у него уже имелся список совсем других авторов, которых он собирался печатать в 1973 году, и Куваеву там места не было. Не поэтому ли писатель потом «Молодую гвардию» костерил самыми последними словами?!
К слову: еще не зная оценок Ланщикова и Падерина, Куваев, похоже, засомневался, по тому ли пути пошел и не стоило ли вместо романа сделать еще одну повесть, но на прежнем материале. У него уже были две вещи, которые рассказывали о том, как люди в 50-е годы попадали на Север: или бежали от судьбы, или искали смысл жизни. Я имею в виду повести «Весенняя охота на гусей» и «К вам и сразу обратно». У Куваева возник соблазн сделать третью повесть о новых покорителях Севера и потом свести все три вещи в один роман. Но третью вещь он, как я понял, планировал склеить из тех кусков, которые до этого писались для книги о чукотском золоте.
Новую идею Куваев оформил осенью 1972 года в виде заявки для издательства «Советский писатель». Он даже название для этой заявки взял из списка прежних заглавий книги о чукотском золоте: «Половина божественной сути».
Куваев сообщил в издательство «Советский писатель»: «Ввиду некоторой нестандартности построения рукописи считаю возможным остановиться на нем подробнее, точно так же как и на мотиве “кому и зачем это все требуется”. С одной стороны, книгу можно рассматривать как сборник, состоящий из трех повестей. С другой – все три повести представляют собой некую мини-трилогию внутри одной общей истории и ситуации и при направленном авторском усилии могут быть сведены к роману.
Общий для всех трех повестей замысел сводится к исследованию психологии, развитию и взаимосплетению характеров героев в своеобразных условиях глухого угла Арктики, который живет в преддверии перемен. Здесь не поставлена еще пресловутая “первая палатка”, об этих местах не пишут газеты, сюда не объявлен комсомольский набор. Ситуация житейских и нравственных перипетий от первой палатки, через индустриальную стройку к промышленному гиганту, выросшему на пустом месте, в советской литературе описана весьма широко. Ситуация эта априори подразумевает: “до нас тут не было ничего”. Это, кстати, определяет и нравственную окраску многих конфликтов.
Самоупоенность “до нас тут не было ничего” при всех своих положительных сторонах не является верной. “До нас” тут были сотни и тысячи людей, существовало переплетение житейских биографий и интересов, которые именно определили и сделали возможным и целесообразным самый первый палаточный городок. Я не имею в виду проектировщиков и изыскателей, о которых также написано достаточно много и иногда хорошо. Ничто не возникает на пустом месте. Существует предварительный период. Как правило, он смутен и пестр в целях, поступках, биографиях участвующих в нем людей. Сюда попадают или в определенном бегстве от жизни, либо в поисках ее смысла, либо просто родились здесь. Целенаправленное и нивелирующее влияние большого коллектива и общей цели пока отсутствует. Но существуют жесткие законы жизни малых коллективов в глухих углах. Именно они являются главным нравственным фактором.
Две первых повести “Весенняя охота на гусей” и “К вам и сразу обратно” последовательно во времени с разных сторон освещают именно этот предварительный этап. Герои повестей не знакомы и пока не сталкиваются друг с другом.