Окончила Кейптаунский государственный университет, факультет истории искусств. Журналист, искусствовед.
Работала на центральных каналах телевидения сценаристом документальных фильмов и программ. Фильмы удостоены призов на международных кинофестивалях. Автор искусствоведческого цикла «Вера и русские художники» и цикла интервью в журнале «Фома». Публиковалась в журнале «Знамя» (2023), в издании «День литературы». Публикации включены в Антологию рассказа (2018–2021).
Подарок
Сын на бегу своей скоростной жизни решил остановиться на минуту, чтобы придумать, как креативно отпраздновать мой день рождения. Среди прочих идей предлагался ужин в модном ресторане с шеф-поваром, славящимся своей «философской кухней». Это когда не только про поесть, но еще и про «подумать о важном». «Мам, – сын торопливо говорил по телефону, – можешь назвать свое самое счастливое воспоминание детства? Шеф в ресторане на твой день рождения сотворит бомбический десерт прямо по мотивам твоего детского счастья».
Дохнуло пародией на экзотическую жизнь богатых и на доступные им разновидности кулинарной феерии. На секунду с убедительной живостью вообразила, как мои счастливые детские воспоминания, воплощенные в кондитерском шедевре со всем их символизмом, будут съедены и переварены гостями.
– Не фантазируй, – убеждал сын. – Подумай и перезвони мне. А лучше запиши и сбрось по WhatsApp. Я перекину менеджеру ресторана, ответственному за твой праздник.
Настроившись на лирическую волну, с некоторым сомнением села за воспоминания.
…В тот день с родителями мы пошли в гости к их друзьям. Они жили на Фрунзенской набережной в «сталинском» доме, окнами выходящем на Москву-реку. Квартира была большая. Детям накрыли стол в отдельной комнате и запретили забегать в гостиную к взрослым. Играть в спальнях тоже не разрешалось. Я, шестилетняя, с красными бантами и такого же цвета щеками, пылающими от восторга, быстро освоившись среди новых дружков, носилась по квартире, то и дело нарушая запреты, влетая то в гостиную, то на кухню. Незнакомая квартира со всякими темными чуланами и закутками, в которых мы прятались, придумывая страшилки и пугая друг друга, казалась необъятной и таинственной. На кухне обнаружилось загадочное окно под потолком, смотрящее не на улицу, а в ванную комнату, – своего рода открытие, которым мы быстро воспользовались, забираясь на столешницу несдвигаемого массивного буфета и пытаясь разглядеть в окно посетителя ванной, за что нам страшно попадало от хозяйки, тети Милы. На кухне висела картина – на ней женщины в длинных кружевных платьях пили чай в летнем саду на фоне большого белого дома с колоннами и балконом. Но больше всего поражал на картине стол, покрытый нарядной скатертью с цветочным орнаментом: царящий среди всей кухонной обстановки, он представлялся мне достовернее всех ее предметов. При моей жадной детской восприимчивости ко всему красивому тот картинный набросок чужой далекой жизни стал для меня своего рода посвящением в культ красоты; я всегда потом выбирала по жизни полнокровное, цветущее, «оду к радости», прозвучавшую для меня на том памятном холсте.
А тогда, забегая на кухню попить воды, я не могла оторвать глаз от алых, золотистых и сиреневых цветов на скатерти.
Придумав очередную игру, наша детская компания носилась по комнатам, захлебываясь от веселья, словно под потолком кружились стайки разноцветных мотыльков, посылающих нам юркие смешинки. Время от времени с визгом мы вбегали в гостиную и, предвкушая сладость оваций, устраивали изобретательные представления, соперничая за внимание взрослых. Те, судя по преувеличенно восторженным, но слишком коротким аплодисментам, не всегда оценивали результат по достоинству и торопливо выпроваживали нас восвояси, кто знает, может, таким образом уберегая наши неокрепшие души от будущих тщеславных соблазнов.
В очередной раз заскочив на кухню, я увидела, как тетю Милу обнимал серьезный, даже суровый бородатый мужчина, пришедший позже других. С детской чуткостью уловила мгновенно возникшее напряжение. Все это мелькнуло и тут же выпорхнуло из головы, оставив, однако, безответные вопросы. Но это была взрослая жизнь, а мы жили своей, детской, где потертый портфель, найденный в углу прихожей, или белолицая фарфоровая красавица на буфете казались чем-то далеким от обыденного.
В разгар игры в прятки я влетела в запретную спальню и, забравшись на широкий подоконник, закрылась занавеской, чтобы спрятаться и отдышаться. Сердце колотилось от беготни и радости. В спальне было темно. Повернувшись к окну, я застыла: передо мной вдруг во всем величии предстал вечерний огромный город; в черной реке отражались блеклые уличные фонари; слышался отдаленный гул машин. Видны были горящие окна соседних домов, где время от времени появлялись безмолвные тени застигнутых в своих повседневных житейских хлопотах людей, живущих свою неведомую жизнь. Подсмотренные, они казались таинственнее и значительнее, чем уличные встречные, будто я смотрела кино и эти люди были участниками разыгрывающегося сказочного зрелища. Я, со своими красными бантами, застыла ошеломленная, в непроизвольном порыве прильнув к стеклу, и восхищенно смотрела на огромный мир в оправе оконной рамы. То мгновение для меня, шестилетней, запечатлелось почти брейгелевским мотивом чего-то космически необъятного, когда городской пейзаж разрастается вширь и вглубь и за каждым прохожим на дороге – тайна рода человеческого. Так настигает чувство вечности. Тогда оно не могло быть выговорено словами. Но, сидя на подоконнике в темноте чьей-то спальни, потеряв счет времени, я вдруг как бы в провидении почувствовала, что в моей жизни еще когда-то будет эта темная река, будет этот огромный город, и я пойду по его убегающим улицам, пытливо глядя вокруг в поисках своего счастья. В тот момент я уже точно знала, что это счастье неотвратимо придет. Сбудется. Исполнится. Эта вспышка чудесного запечатлелась в самой глубине детской души. Подрастающая и вырастающая из своих юных надежд и мечтаний, я часто потом приходила на это место, стояла возле дома на Фрунзенской набережной и смотрела на реку, где невидимым оттиском в глубоких темных водах навсегда сохранился и тот вечер, и этот большой дом на берегу, и девчушка с красными бантами у окна, в озарении глядящая на свою близящуюся судьбу. Оно сбылось потом, это счастье. Пришло из того далекого дня, не обманув. А день тот, открывший мне какой-то неведомый загадочный код, который всякий из осчастливленных безошибочно улавливает в мажорных созвучиях собственной судьбы, так и остался непревзойденно счастливым.
Перечитав и уже представляя будущее замешательство шеф-повара, я отправила текст сыну.
Он перезвонил через полчаса.
– Мам, не думаю, что они рассчитывали на философское эссе, – сказал он со смехом.
– Извини. Ничего счастливей из детства вспомнить не могу.
После некоторых сомнений сын позвонил в ресторан девушке-менеджеру:
– У нас тут очень затянулось с десертом. Целое эссе. Может, я лучше вышлю вам письмом или сообщением по WhatsApp.
– Да нет, вы прямо зачитывайте, я запишу главное, – безмятежно ответила девушка, не подозревая подвоха.
Собравшись с духом, сын начал читать. Когда он закончил, надолго повисла неловкая пауза. Наконец девушка смущенно заговорила:
– Ой, я, видимо, неточно вам объяснила. Нам нужен был просто любимый десерт из детства. Ну, знаете, тот, который ассоциируется у вашей мамы с моментами детского счастья. Скажем, для кого-то это бабушкины горячие пирожки с вишней прямо из духовки. Ну и так далее. – Она все еще была в растерянности от услышанного.
– Мама! Это войдет в семейную юмористическую копилку! – Сквозь смех сын пытался передать итог разговора.
Вообразив ход их беседы, я от души рассмеялась и тут же выдохнула.
– Тогда все проще. Заказывай медовик. Его пекла моя бабушка, папина мама, с неизменным успехом. Хотя шеф, несомненно, остался без вдохновляющего сюжета и кулинарного вызова.
На празднестве в ресторане официант торжественно внес изящно и затейливо оформленный медовый торт – тот самый обещанный подарок от шефа. Все прошло безупречно. Как и положено, я затушила свечи под аккомпанемент «Happy birthday», тайно радуясь, что – обошлось и что мои детские воспоминания в виде безе, шоколада и прочих ингредиентов, из которых творятся десерты, не пошли в расход вслед за закусками и горячим. В этом, пожалуй, тоже обнаружился свой счастливый символизм: все же удалось сохранить «несъеденным» счастье тех далеких детских лет.
Ариэль Городецкий
Родился в Москве. Окончил Институт современного искусства. Работал журналистом в «Вечерней Москве», в гастрономическом журнале LavkaLavka и в других изданиях.
Снежинка
Кирюха возвращался с работы домой и дул к метро. Он получил зарплату плюс неожиданные премиальные. Завтра наступал зимний отпуск. Послезавтра Новый год, а потом еще десять дней чего угодно. С неба валил густой снег, и, встреченный ветром, по спирали он радостно вальсировал на все вокруг. Упитанный лысый мужик с пакетом макдака перебежал дорогу, хохоча и на ходу отвечая кому-то по телефону: «В Таила-а-анд…» Дальше Кирюха не услышал из-за газанувшего на повороте придавленного старостью «жигуля». В снегу и в холоде Таиланд был таким удивительным, что даже и услышать такое вот – в «Таила-а-анд…» – было чем-то странным, как будто в оливье добавили, скажем, дыню… Таиланд. И Кирюха представил, как завтра этот самый мужик полетит в Таиланд. И какая-то детская струна вдруг дернулась в нем, и Кирюха услышал объемный звук волн, почувствовал внезапный озноб жары и приторный запах раскаленного всего. Чувствовать это было невыносимо, и Кирюха, пообещав себе съездить на море в следующем году, безжалостно выбросил ни в чем не повинный Таиланд из головы за борт в расползавшееся под ногами в стороны слякотное желе. Мимо пронесся парень в наушниках с сумкой «Адидас» на плече. Он нечаянно пихнул Кирюху локтем и не обернулся. Не то чтобы какая авария, но Кирюхе захотелось ему что-то крикнуть, правда, тот уже убежал вперед. Да и что тут крикнешь – он же в наушниках…
Кирюха повернул налево и возле обосновавшейся на углу табачки услышал обрывок разговора: «Моби Дик? Не читал, кстати, но слышал». Кирюха тоже не читал, но тоже слышал. «Может, купить?» – подумал Кирюха. Правда, он не знал, где ближайший книжный, а искать было в падлу, ехать же куда-то специально ему не хотелось тем более. Можно было читануть в телефоне, но в телефоне не было магии. «Вот что тут сделаешь? Как тут быть?» И вроде хочется и не хочется. И ведь хочется одного, а не хочется совершенно другого. Глупость, конечно, а все равно неприятно до жути. И снежинки прямо в глаза херачат. И вновь возник парень с сумкой «Адидас». Как и он, скорее всего, в метро бежит, да только тут торопись не торопись, а все равно уткнешься в толчею и будешь топтаться след в след чьей-нибудь спине. Вот и у Кирюхи тоже прямо по курсу мерно плыла пара пожилых моржей. Правая моржиха о чем-то жаловалась моржу слева, а тот глухо угукал в ответ и время от времени противно покашливал. И Таиланд маячил на горизонте, вроде и выбросил его Кирюха, а все равно где-то он рядом и лысый мужик, уже, правда, без макдак-пакета, но зато голый, и почему-то на тарзанке кричал оттуда свое «В Таила-а-анд». Тут Кирюха увидел, как «Адидас», уже далеко впереди, повалился на землю, видимо, поскользнувшись, и одновременно с этим он подумал, что, может быть, тот лысый мужик совсем даже «в Таила-а-анд» не летит, а летит, может быть, какой-нибудь его друган, и он другому своему другану это сообщает. И Кирюха повеселел, хотя и сам толком не мог понять, от чего ему так весело: от того ли, что «Адидас» навернулся, или от того, что мужик никуда не летит и Таиланд уже не так грустно близко. И даже снежинки, до того безмозглые и надоедливые, теперь из-за на время стихшего ветра затянули медляк и стали красивыми.
Моржи причалили к пристани перекрестка, и левый противно покашливающий морж, нервно топчась из стороны в сторону, кашлянул особенно надрывно и противно и заревел: «Ну вот как раз красный – теперь ждать целую вечность». Светофор и правда был долгим – минуты две с небольшим. Левый морж по-своему, полевому или по-моржиному, был прав, ведь порой и минута может показаться невыносимой вечностью, что уж говорить о двух минутах! Но Кирюха был даже немного рад этой небольшой вдруг разлившейся перед ним вечности. Он задрал голову. Вокруг в просветах нависших над проезжей дорогой фонарей на фоне уже почти окоченевшего дня летели скелеты снежинок. И каждая из них летела как будто по давно задуманной траектории, мотаясь влево или вправо, иногда поддаваясь чуть-чуть вверх, но неуклонно ниспадая вниз. Это было странно. Где-то тут машины, а вокруг снежинки. И он подумал, что и он тоже вроде снежинки – как будто тут и не тут. Ведь невозможно себе представить, подумал вдруг Кирюха, что вот эта, или вот та, или, скорее, вот эта жирная снежинка, слепленная с другой такой же, кружившие вниз, словно рука в руку, как Измаил и Квикег, через мгновение сгинут в водянистых отпечатках ботинок и шин. И он тоже не совсем здесь, или, во всяком случае, не весь здесь. Где-то он, может быть, в Таиланде, где-то читает, может быть, Мелвилла, а может быть, даже и там где-то, где его вообще вроде как не может быть, и каждое из этих «может быть» проявлений его, Кирюхи, жизни похоже на снежинку, что безмолвно, красиво и глупо летит сейчас вниз. Опомнившись от внезапного прихода, он будто в последний раз раскрыл рот и попытался ухватить устремившееся на него белое «может быть». «Если поймаю, то…» – подумал Кирюха, но не успел подумать что. Поймать у него тоже не получилось. Тут как раз загорелся зеленый, и, обогнав моржей, по пути встретившись взглядом с улыбнувшейся ему девушкой, он устремился вперед в водоворот метро.