Писатель, сценарист, блогер. Родилась в Уссурийске (Приморский край), окончила филологический факультет Челябинского государственного педагогического института, живет в Москве.
Выпускница школы писательского мастерства CWS, участница Дальневосточной резиденции Дома творчества «Переделкино».
Публиковалась в журнале «Пашня», газетах «Молодой дальневосточник», «Молодой учитель», «Аргументы и факты».
Принц, или Происшествие в новогоднем троллейбусе
По белому-белому городу, отфыркиваясь, как сказочное животное, ехал троллейбус. Его догоняли снежинки, махали хмурым пассажирам за окнами, но те их не замечали.
– Какая метель! – вздыхали пассажиры. – Да еще и перед самым Новым годом! А ведь столько дел, столько дел…
– «Улица Зеленая», – объявил водитель, и в троллейбус протиснулась елка.
Она была такая большая, что полностью скрывала хозяина за ветками. В салоне запахло хвоей и праздником.
– Ой, ой, подождите, – закричали пассажиры водителю. – Не закрывайте двери! Там еще кто-то бежит!
Елка вышла из троллейбуса, чтобы пропустить опоздавших. По ступеням поднялись два сугроба: побольше и поменьше. Это были бабушка и мальчик.
Они уселись на освободившиеся места рядом с выходом, и троллейбус поехал. Елка осталась у дверей, чтобы никому не мешать, и слегка раскачивалась на поворотах, как будто разучивала какой-то танец.
– Бабуля, а я теперь принц? – спросил мальчик, когда троллейбус замер на перекрестке.
Но бабушка не ответила.
Светофор сменил мандариновый свет на зеленый, елка качнулась и дотянулась до бабушки игольчатой веткой.
– Бабуля, я принц? – снова спросил мальчик.
Но бабушка не ответила и во второй раз. Она только сильнее поджала губы и нахмурилась.
– Бабуля, я принц, я теперь принц? – теребил бабушку внук.
Пассажиры начали переглядываться. Они не понимали, почему молчит бабушка.
– Да ответьте же ребенку, – сказал кто-то из них.
И тут бабушка не выдержала:
– Да принц, принц! Вот, полюбуйтесь! – выкрикнула она и сдернула с внука вязаную шапку.
Пассажиры дружно ахнули: на голове у мальчика красовался хрустальный салатник.
– Всю душу мне вымотал, – кипятилась бабушка. – Готовлю я, значит, на кухне оливье: сначала слезами от лука умылась, потом огурчики маринованные и соленые порезала…
– Я еще свежие обязательно кладу, – добавила женщина, сидевшая за бабушкой, – совсем немного, чтобы весной запахло…
– Да-да, – отмахнулась от нее бабушка. – Вдруг слышу, шум какой-то в гостиной. Прибегаю, а там этот, как его, цирк! Представление! Внучок мой на швабре скачет и песни поет!
– Это был конь, мы в поход пошли, принцессу спасать…
– Ага, в поход они пошли… У соседей от вашего похода вся штукатурка с потолка обвалилась!
– Ой-ой-ой, – сказали пассажиры и закачали головами.
– То-то и оно, что ой-ой-ой! – Бабушка сняла шапку и размотала шарф.
– Отобрала швабру, сказала сидеть тихо и пошла дальше салат строгать – морковку там, картошку вареную…
– А вы картошку в мундире отвариваете или чистите сначала? – спросила женщина сзади.
– В мундире. Не путайте меня, – рассердилась бабушка.
– Да-да, не путайте ее, – закивали другие пассажиры.
– Так вот, строгаю я салат, и тут снова в комнате шум, и котик мой вопит как резаный. Прибегаю, а у меня это, как его, сражение! Битва! Внучок мой взял палку и на диван нападает!
– Это был дракон…
– Диван это был: двадцать лет стоял себе спокойно, никому не мешал, и на тебе – дракон! В драконе… тьфу, в диване теперь дырка, а котик чуть со страху не помер: так натерпелся, что всю колбасу со стола утащил, пока я с драконом… тьфу, с диваном разбиралась. Вот как бы я оливье без колбасы делала?
– Курочку можно отварить, – торопливо подсказала женщина сзади.
– Курочку – это хорошо, – закивали пассажиры. Бабушка расстегнула верхние пуговицы пальто.
– Что делать, отобрала палку…
– Это была сабля…
– Отобрала палку, сказала сидеть тихо и пошла снова на кухню: салат сам себя не сделает!
– Это точно, – согласились пассажиры.
– Одолжила у соседки снизу колбасы, извинилась заодно за штукатурку, горошек зеленый добавила, яйца порезала, майонезом заправила…
– А я вот яблочко еще зеленое кладу… – не выдержала сидевшая позади женщина.
– Тсс! – зашикали на нее пассажиры. – Дайте рассказать человеку!
– Яблочко не кладу – баловство все это. Чувствую, что-то не то – слишком уж тихо. Прибегаю в комнату, а там у нас вот! – И бабушка показала на хрустальный салатник на голове у внука. – Голова в горшке!
– Это корона…
– Горе луковое – вот что это! И главное, не снимается никак: и крутила, и вертела, и маслом волосы смазывала: нет – и все! Родители вернутся из командировки, что я им скажу?
– А может, разбить аккуратно? – предложили пассажиры.
– А салат я куда положу? Нет уж, пусть доктора разбираются, да так, чтобы и голова, и салатник – все целое было.
– «Травмпункт», – объявил водитель.
Троллейбус подошел к остановке и открыл двери.
– Это же наша остановка! – подскочила бабушка и начала надевать на себя шапку, застегивать пальто и наматывать шарф. – Заговорили вы меня совсем!
– Подождите, подождите, – закричали пассажиры водителю, – не уезжайте, тут еще двое вы ходят! Елка потеснилась на площадке, обняв напоследок мальчика в хрустальном салатнике и его сердитую бабушку.
– А яблочко все-таки попробуйте в следующий раз положить! – закричала вдогонку женщина, сидевшая позади бабушки.
Пассажиры оглянулись, но не успели ничего сказать: тучи разошлись, и все залило ярким светом. Снежинки перед окнами расступились, а потом полетели вслед за бабушкой и ее внуком. Сугробы и тропинка, по которой они шли, заискрились, засверкали, а от хрустальной короны на голове у мальчика стали разбегаться солнечные зайчики, как будто он очутился в калейдоскопе с цветными стеклышками.
Но и это было еще не все: за мальчиком шел конь. Пассажиры протерли глаза: точно, конь. Он сложился из улетевших от троллейбуса снежинок. У коня была длинная, до самой земли, снежная грива и такой же длинный, красивый хвост.
В то же мгновение рядом с троллейбусом остановилась легковая машина. Мужчина, сидевший за рулем, открыл дверь и осторожно вытащил из автомобиля девочку лет пяти-шести. Он держал ее на руках и щурился от яркого света, а пассажиры вдруг снова ахнули и схватились за сердце: на одной ноге у девочки была надета хрустальная цветочная ваза в форме сапожка, и от нее отпрыгивали веселые солнечные зайчики.
– Папа, а я теперь принцесса? – спросила девочка.
Двери закрылись, и троллейбус уехал.
Екатерина Маевская
Родилась в Москве в 1987 году. С отличием окончила Российский государственный университет нефти и газа имени М. И. Губкина и Институт журналистики и литературного творчества (диплом – сборник рассказов «Чужие небеса»).
Занималась в творческих семинарах Льва Аннинского, Леонида Бежина, Игоря Волгина, Евгения Жаринова. Печаталась в альманахе «Этажерка», «Литературной газете», «Независимой газете», журнале «Дружба народов» и др. Член Союза писателей Москвы.
Это был ты
6 мая с. г.
«Давеча ко мне в окно залетела синица. Дурная примета. К смерти.
Залетела сквозь чуть приоткрытую створку, миновав решетку. Очень хотела попасть. И посмотрела на меня так, что стало ясно – за мной».
Бедный, испуганный, пернатый бился между занавеской и стеклом.
– Тише, милый, тише, – сказала она, – не бойся, лети скорее, – и распахнула окно.
Он посмотрел на нее чуть искоса и выпорхнул.
Все в доме спали. Было раннее утро. А Вера не могла заснуть. В ушах стоял тот жуткий звук, что разбудил ее, – хлопанье крыльев, долгое и отчаянное.
Она повернулась к мужу – и, прижавшись щекой к его теплой широкой спине, вдохнула глубокоглубоко. Как животные узнают друг друга по запаху, так она узнала бы его из тысячи. Не могла надышаться. Поцеловала и провалилась в дремоту. Порой, когда ему часами не спалось, Вера обнимала его так – и он засыпал, как засыпают дети, когда их согревает мать. Это было лучшим из ее предназначений. Даже если бы оно было единственным, ей все равно стоило бы родиться. Несмотря на долгий брак, детей у них не было – не случилось. И чем дальше они оставались вместе, тем яснее она понимала, что ей не нужен никто. Только Герман, только его заботы, его неприспособленность к миру – даже первобытный страх при соприкосновении с ним. Кто-либо третий в одночасье разрушил бы это благополучие.
Вера любила все, что делал Герман. В основном круг его интересов составляла эпоха Возрождения – он считался одним из лучших искусствоведов. Но, подобно строгой матери, она крайне редко хвалила его. Она прочитывала тексты Германа первой – в самый момент создания, – набирая их. И последующие многочисленные правки возникали от ее рук на клавиатуре – под все ту же диктовку. Пока он не заканчивал работу над очередной главой или частью книги, он не позволял ни себе, ни ей переключиться на что-то другое. Вера занималась Средневековьем, в частности орденом тамплиеров и лакунами в биографии магистра ордена Жака де Моле. Но сил на себя не оставалось. И никакой крестовый поход детей, о коем она много лет мечтала закончить работу, начатую еще в студенчестве, ей не светил.
Ей было тяжело, пока она не поняла окончательно, что по-другому просто не будет.
А еще в его жизни, помимо общественных забот и любимого дела, были посторонние. Много посторонних. О них он почему-то с особым рвением, по двадцать пятому разу, любил рассказывать ей, даже не подозревая, как довольно глупо выглядел он тогда.
– В моей жизни были женщины…
– Ради бога, сколько угодно. Дело твое.
– Не родился же я с появлением тебя!
– Действительно. Вот и оставь это при себе…
– Поразительно. Это же биография!
– Никто у тебя ничего не отнимает.
– Это моя жизнь, – заявлял он недвусмысленно.
– …А где же тогда моя? – спрашивала Вера.
– Ты отделяешь свою от моей? – продолжал он. – Ну, что тут говорить? Если ты отделяешь свою от моей… У меня было много чего до тебя.
И я не собираюсь…
– Тогда у меня будет много чего при тебе, – перебила его разозлившаяся Вера.
Перетирать это снова и снова становилось уже невыносимо.
– Давай, давай…
У обоих было обыкновение сказать что-нибудь друг другу назло. И никто не останавливался первым. Так и приключалось – стенка на стенку. И расходились по комнатам. Но расставание не было долгим. Вера знала, что через час, может, чуть больше, у него вырубится интернет или он нажмет что-то не то в телефоне – и это заставит его прийти первым. И он приходил – как ни в чем не бывало – начинал просто: «Вот – не работает что-то…»
– Надо починить? – сдерживая улыбку, спрашивала Вера, но Герман уже видел: глаза ее подобрели.
– Надо починить… – и поджимал губы.
И она чинила. А потом – когда оба засиживались допоздна – наступал момент, Вера подходила к нему неслышно, обнимала за плечи, целовала седую голову, называла ревностного трудягу дурилой, и время замирало вокруг.
12 мая с. г.
«Тревожно и тяжело на душе. Сердце не на месте с тех пор, как в окно залетела синица. Даже бумага устала от упоминания крылатой особи. Parus по латыни. Устала и я – думать об этом. Да что там… Расставаться не хочется».
13 мая с. г.
«Постоянно вспоминаю Гл. Сижу в какой-то пустоте, слезы льются сами собой. Время не лечит».
Один человек, кого в дневнике она называла «Гл.», появился в их жизни случайно. Его звали Глеб. Их познакомили общие друзья – Глеба интересовала довольно редкая гравюра 16-го века, доставшаяся Герману по наследству, которую он хотел бы приобрести для своей коллекции.
– Вы офицер? – спросила его Вера в день их знакомства.
– Кто вам успел рассказать? – удивился он.
– Вы, – ответила она. – У вас лицо русского офицера. – Она почему-то представила его в черном кителе конца 19-го века с золотыми эполетами и орденом в петлице.
– Полковник. В отставке.
Он улыбнулся несколько смущенно, коснулся шрама над бровью, но тут же убрал руку.
– Я позвоню вам, – проговорил он, чуть помедлив, добавил: – По делу.
– Конечно. По делу… – повторила она. – Буду ждать.
– По поводу окончательного решения Германа… Насчет гравюры.
– Насчет гравюры.
И он позвонил. На следующий же день. Вера лишь повторила ему то, что накануне сказал Герман: гравюру он продавать вовсе не намеревался. Глеб не настаивал. Сменил тему. А после всякий раз постоянно находил предлог набрать ее номер. Пока она совершенно не привыкла слышать его голос.
Потом он придумал уместный повод увидеться – без Германа – просто, вдвоем. Им только стоило начать говорить, как оба не умолкали.
Всякий раз, когда они расставались, Вера не могла перестать улыбаться. Такого не случалось с нею давно. Уже почти подходила к дому и долго стояла у подъезда, не зная, как оставить это выражение лица здесь, внизу, и подняться домой. И в один вечер, как нарочно, Герман вышел ей навстречу – с собакой.
– Нагулялась? – спросил он.
– Ужинал? – спросила она.
На следующий день Вера с удивлением открыла дверь курьеру, которого не ждала вовсе.
– У меня букет – для Веры.
Она, как девчонка, вбежала в кабинет к Герману, обняла и принялась расцеловывать.
– Да что с тобой в самом деле? Я же вообще-то работаю…
– Спасибо, спасибо… Безумно приятно.
– Да что случилось? Ты меня удушишь в объятиях. Всегда бы так. За что спасибо-то?
– Спасибо за цветы… Мне давно таких не дарили.
– Принесли? – сдержанно поинтересовался он.
– В прихожей.
Он молча встал и пошел в прихожую. Вера последовала за ним. Букет из несчетного количества бутонистых роз еле поместился на придверной банкетке.
– Неужели ты думаешь, что я способен на такую дерзость? – холодно проговорил он и удалился к себе.
Не последовало ни ссоры, ни объяснений.
– Давай уедем, Гер, – сказала она вдруг через несколько дней. – На месяц, на море – да куда угодно.
– Среди года? Надо подумать… – замялся Герман.
– Давай. Проведешь семинары, встречи дистанционно. Хотя бы на пару недель. Или просто погулять. Может, в Париж?
– Лучше на море.
– Посмотрю рейсы…
– Подожди, куда ты все так спешишь? Надо же…
Вера поцеловала его, не дав договорить. Он хотел продолжить, но она поцеловала его снова. И снова.
– Не понимаю, неужели нельзя просто взять и послушать меня… и уехать.
А потом спросила вдруг:
– Гер, ты любишь меня?
Она смотрела на него, он – на нее. Она даже коснулась ладонью его щеки – чтобы он не отвел взгляд. Герман улыбнулся мечтательно и спросил в ответ:
– А куда на море-то?
13 мая с. г.
«Странное ощущение. Как во сне. Будто нужно прошагать по канату, натянутому над бездной. Без начала и конца. Удержать равновесие, раскинув руки. Не глядя вниз. Точно смерти нет».
– …Оставь Германа, – сказал Глеб, – оставь его.
Это прозвучало так категорично, что страшно было ослушаться. Вера промолчала.
– Мы куда-то идем? – спросила она, когда его водитель остановил машину на Петровке и включил аварийку.
– Да.
Вера посмотрела вопросительно.
– Купим кольца, – сказал он сухо.
– Оттого, что мы купим кольца, мужем и женой мы не станем, – тихо добавила она. – Не нужно этого делать.
– Ты хочешь, чтобы тебе и дальше позволяли просто быть при себе? – спросил он резко. – Да он… Да он должен был бы бросить все к твоим ногам! Все! – выпалил Глеб, не называя теперь имени Германа. – Посмотри, какая ты! Я решу все – только одно твое слово. Для меня невозможного нет.
– Ты, верно, забыл о своей жене тоже. Нельзя вокруг себя оставить выжженное поле и просто жить дальше. Я не смогу, – проговорила она еле слышно, поцеловала его в щеку и вышла из машины. – Не провожай.
Снег сыпал и сыпал беспорядочными хлопьями. Предновогодняя Москва укуталась в белую вату. Вера хотела поскорее скрыться в этой метели. Еще немного – и, возможно, он уговорил бы ее. Показалось, они не увидятся больше. Но через пару дней он попросил о встрече. Они ужинали как ни в чем не бывало – больше не говорили о будущем, будто его нет. С ним было весело и легко.
– Почему ты молчишь? – спросила Вера, когда они вышли из ресторана.
Он остановился и просто смотрел на нее.
– Когда ты молчишь, я все время начинаю улыбаться и выгляжу глупо, – добавила она и улыбнулась.
– Какая ты красивая, Вера… – тихо сказал он, и пар от его слов рассеялся в морозном воздухе. Глеб попросил ее подождать пару минут, когда водитель подъехал.
– Смотри, как бьется мое сердце при виде тебя, – широко улыбаясь, говорил он, а за пазухой под шарфом и в самом деле было какое-то странное активное шевеление. – Аж выскакивает из груди! Он отодвинул воротник пальто, и Вера увидела, как две бусинки испуганно зыркнули на нее.
– Вот этот парень обещал мне охранять тебя, когда меня не будет рядом… – Глеб осторожно протянул ей крошечного щенка, который мог поместиться на ладошке. – Давай, прячь его скорее. А то простудится.
Вера, не задумавшись, укутала его в воротник шубы.
– Сумасшедший! – воскликнула она.
– Конечно. Я с первой нашей встречи сумасшедший… – прошептал он, когда она поцеловала его за подарок.
– Как вы? – Он позвонил через день.
«Вы» – имелось в виду Вера и щен.
– Прекрасно. Каждый раз, когда он меня будит вторую ночь подряд, думаю о тебе.
– Бандит!
– Вы оба…
Он будто видел, что она улыбалась в тот момент.
– На самом деле, все замечательно. Он просто восхитительный человек.
– Я очень рад… Ты придумала ему имя?
– Конечно! Лучшее, что можно было бы придумать.
– Тузик? – пошутил он.
– В точку. Читаешь мысли.
– Как? Как так?
– Успокойся, Тузиком можно звать только в минуты совершенно особых душевный откровений. А так он – Зевс.
– Зевс?
– Зевс.
– Значит, он победит своего Тифона.
Он действительно мог почти все. Только остаться в живых не смог. Глеб погиб. Через полгода после того дня. Он не сказал ей, куда именно поедет на несколько дней. Она смутно представляла себе, какой пост занимал Глеб. Она знала – недавно он получил новое назначение. Обмолвился просто, что в командировку. И что таких командировок, о которых она вообще не должна думать, будет, наверное, много.
– Ты можешь не поехать? – спросила она.
Он обнял ее.
– Ну кто же поедет, если не я? – произнес он спокойно. – Не бери в голову.
– Ты ничего не говоришь. Мне тревожно за тебя. Сердце не на месте, – сказала она.
– Знаешь, – он прижал ее к себе сильнее, – когда появилась ты, я почувствовал, что все самое-самое у меня впереди. И я хочу, чтобы так было всегда. Хочу возвращаться к тебе. Пускай это немыслимо и ты не хочешь ничего слышать, но надо все же решить…
– Я решила, – тихо произнесла Вера.
Он коснулся руками ее мраморного лица, красивого и спокойного, как никогда. И добавил:
– Теперь я хочу скорее вернуться.
В той самой неотложной поездке во время совещания в кабинет прямо через форточку влетел снаряд. Не выжил никто.
В новостях в очередной дневной сводке вдруг прозвучала его фамилия. И недавнее назначение, которое он скрыл от Веры. Земля ушла из-под ног. В тот момент ей хотелось раствориться. Уйти ото всех. Она подумала, это ошибка. Но возникло его фото на экране. Жуткий крик вырвался из груди и переродился в жуткий хрип.
Прошло немало времени, но слезы возникали сами собой, становилось трудно дышать, глазам делалось больно от света. Она старалась, чтобы Герман не видел того, что творилось с ней. Жила, работала, помогала. Он молчал. И сказал лишь однажды:
– Ты по мне так плакать не будешь.
Она ответила ему спокойно и сдержанно:
– Если с тобой что-то случится, я просто умру.
Когда они повздорили в очередной раз, ей вспомнилось, как недавно они с Германом поругались на Пасху. Она собиралась на богослужение, Герман сказал, что не поедет. Она впервые не стала его уговаривать. Он усмотрел в этом что-то неладное и принялся ворчать ей вслед:
– Зачем вообще ты на завтра кого-то позвала?
– Потому что праздник. И я люблю этот праздник.
Ты тоже любил. И мы решили с тобой это вместе – позвать друзей.
– Мне некогда будет ими заниматься, – продолжал он, набирая обороты. – Отмени.
– Отменять я ничего не буду. А то, что ты сейчас ведешь себя подобным образом, – подло.
Он перешел на крик, она в этот раз была сдержанна и холодна, что окончательно вывело его из себя.
– Иди к кому хочешь в гости и ешь там свои куличи! Мне не нужен тут никто, – проговорил он зло.
Она про себя сосчитала до пяти или до шести и ответила:
– Хорошо. Я тебя услышала.
Христос воскрес. Домой возвращаться не хотелось. Но когда вернулась, не держа зла, она поздравила Германа. Он не ответил ничего.
И на днях произошла очередная глупая ссора, и ей вдруг вспомнился тот пасхальный день – с такой ясностью и обидой, будто он закончился только что. Она слышала в своей голове не то, что он наговорил теперь, а то, что наговорил тогда, три недели назад. Несчастные куличи, о которых стыдно было даже вспомнить.
Герман спал. Вера легла, свернулась калачиком на самом краю постели, чтобы ненароком не коснуться его. А в голове проносились все куличи да куличи и бесконечные возмущения, что она, оказывается, загубила ему жизнь, что примет он смерть от коня своего, и много всякой чуши, которую он повторял годами. Этот шум не кончался.
Она открыла в телефоне фотографию Глеба. Он, как всегда, смотрел на нее с нежной улыбкой и – с сожалением. Потом перелистнула на их единственное фото вместе – то самое, случайное, когда он попросил научить его делать селфи. Она была в некотором недоумении (ей казалось, он умел в жизни все), но любезно согласилась. Он дал ей свой телефон, попросил сфотографироваться с ним на фоне багрового клена и добавил: «Пусть это будет наше первое селфи». Глеб приблизился к ней, Вера занесла айфон чуть над ними. Их взгляды встретились там, на экране. И он поцеловал ее – сначала в щеку, потом в губы. А она не успела убрать палец с кнопки, чтобы перестать фотографировать.
– Приснись мне, – прошептала она.
И он приснился. Он и при жизни делал то, что она просила. Там, далеко, во сне, он стоял рядом, брал за руку и просто смотрел, не говорил ничего. И так легко было от его взгляда, что не хотелось просыпаться. Казалось, она возненавидела бы любого, кто прервал бы ее сон.
– Ты все еще спишь? – спросил недовольно Герман, вставая утром с постели.
– Все еще сплю, – ровно отвечала она, не открывая глаз и чувствуя, как Глеб удаляется.
– Ну, спи.
– …Забыла меня? – спросил Глеб где-то там, в ее забытьи.
– Что ж ты говоришь… Я каждую минуту помню тебя! – сказала она и заплакала. – Это ж был ты! На подоконнике… Сразу поняла. Это был ты… – говорила она сквозь слезы.
Он взял ее за плечи.
– Когда я увидел тебя впервые… Помнишь, я говорил это тебе, – спокойно произнес он. – Подумал, что все это не со мной. Скучаю по тебе. Очень скучаю по тебе.
– Забери меня. Я больше не могу. У меня все болит внутри. Не могу жить с этой болью. Забери… – просила она.
– В какой день недели, в котором часу ты выйдешь ко мне осторожно? Когда я тебя на руках унесу туда, где найти невозможно? – Он читал и читал стихи, нарочно понижая голос и даже немного хрипя.
…Потом она видела себя одну – в бескрайнем поле с переливающимися от ветра колосьями по пояс высотой и слышала их шепот и его голос, не делавшийся тише, не удаляющийся. Она не поняла, куда он подевался вдруг. Искала глазами фигуру, которая возвышалась бы над бесконечным золотым ковром, дышавшим, точно единое существо. И увидела, наконец, уже далеко от себя. Она пошла к нему. Шла и шла, но расстояние никак не сокращалось. Она продолжала идти за ним и за голосом – то закрывая, то открывая глаза, прислушиваясь. Понимала, что не может не плакать и не может не идти. Уже не видела его – лишь горизонт, наполненный тяжелыми тучами и отделенный четкой линией от золотых колосьев, – но не останавливалась. Потому что не переставала слышать голос. Не останавливалась, пока не почувствовала, что задыхается.
Герман никак не мог разбудить жену. Начал трясти – она не реагировала. Заметил, что губы уже посинели. Она не открывала глаза, но, кажется, дышала. Он стал вызывать скорую. Вера была без сознания. Он сразу понял – сердце.
– Подожди… Пожалуйста, подожди! – Она наконец догнала Глеба.
Он обернулся.
Пошел сильный дождь. Рядом было большое дерево – увесистый дуб с широкой кроной и необхватным стволом. Они укрылись под ним.
– Ты знаешь, что, если будет гроза, молния ударит именно сюда, – сказала она.
– Знаю, – отвечал он спокойно.
Она смотрела на него и не могла насмотреться. Лицо его – со шрамами – над бровью, на щеке – не было красивым. Но таило оно в себе нечто эдакое, что хотелось смотреть и смотреть только на него. Слушать только его голос, слушать, как звал он ее по имени – казалось, никто в целом мире не произносил ее имя так. И глаза – его глаза – с заключенной слезой внутри.
– Ты бы убил меня от ревности, – прошептала она, подошла ближе и щекой прижалась к его плечу, обняла осторожно.
– Да.
– Если бы мы были вместе.
– Да.
– Даже если бы знал, что есть только ты.
– Мы не успели с тобой потанцевать, – сказал он и улыбнулся.
Улыбка у него была обезоруживающая.
Она почувствовала себя такой счастливой, когда он заключил ее руку в свою, когда обнял за талию – чуть застенчиво; когда в этих неловких движениях они сделались чем-то единым.
Вера никак не приходила в себя. Приехала скорая. Герман метался в ужасе, глаза покраснели.
– Сделайте что-нибудь! Она не отвечает. У нее сердце…
В машине скорой она ненадолго открыла глаза. Герман сидел рядом и не успел вздохнуть с облегчением, как увидел, что она вновь потеряла сознание. Потом услышал какой-то непрекращающийся писк, исходивший от подключенных к ней аппаратов, метание врача и его резкое «Не мешайте!», затем «Разряд», «Еще разряд…». Слезы хлынули. Он вытирал их платком и не сводил глаз с бездыханного тела, которое безвольно подпрыгивало на носилках при каждом соприкосновении с дефибриллятором.
…Они танцевали. Под несуществующую музыку. Спокойно, счастливо, переминаясь с ноги на ногу – как школьники на выпускном. Она давно не испытывала такого покоя. Вдруг он чуть отстранился – чтобы просто посмотреть на нее. Смотрел, казалось, долго, пристально, как при последней прижизненной встрече, когда они еще не знали, что не увидятся больше никогда.
– Прощай, – проговорил он вдруг еле слышно и повторил: – Прощай.
Она даже не успела ничего ни спросить, ни сказать, как он больно-больно толкнул ее в грудь. Молния ударила в дерево в тот же момент и прошла через нее насквозь. Стало темно и пусто вокруг. А она будто падала и падала в эту бездну, летела с бешеной скоростью спиной вниз. Он остался там, наверху.
В то мгновение она очнулась. Сердце заработало. Реанимировали. Все вокруг было как в вате. Скорая подъезжала к больнице.
17 мая с. г.
«Вот она, смерть: пахнет холодом и медикаментами».
Она нашла глазами Германа, испуганного, заплаканного, и прошептала, еле шевеля губами:
– Люблю тебя…
Он и тогда ничего не ответил ей. Только слезы катились и катились по щекам. Он не говорил, что любит. Никогда. Не сказал и сейчас. Сделал вид, что было хотел, да вот доктор рассердился: «По молчите. Вам нельзя говорить». Это адресовывалось Вере, а послушался Герман.
– Когда будешь ложиться спать, не забудь взять Зевса к себе. Он маленький, он привык спать в обнимку, – проговорила Вера.
31 мая с. г.
«Не выношу, не люблю больницы. На волю хочется. На машине ездить. Посидеть в ресторане в центре Москвы… По мне – так после скорой можно было бы сразу и домой. Отлежаться (хотя – когда мне удавалось подобное? смешно) и больше не вспоминать об этом злоприключении. Гера уже думает, что мне значительно лучше, звонит – но не чтобы справиться о здоровье (якобы слышит по голосу, что иду на поправку), а чтобы набрать пару текстов, или споспешествовать ему в очередной публикации в соцсетях, или откомментировать что-либо там же… Будто и не было его слез. Ничего не было. Пока Гера не научится полноценно работать на компьютере, мне со смертью совершенно точно придется повременить. Тем более, что завтра – лето.
Первое лето без Гл.».
Она сидела на больничной постели, обмотанная проводами от холтера, с манжетой на предплечье для бесконечного измерения артериального давления и говорила со своим дневником, бывшим теперь в новой обыкновенной тетради, купленной в больничном киоске. Казалось, это снова сердце – заныло оттого, что она неловко согнулась над прикроватной тумбочкой.
Ночь была ясной, луна полной. Через час уже должно было светать. И терпкое волнение от бессонницы, приключившейся вновь, говорило, что она выздоравливала.
31 мая с. г.
«Впрочем, мир не изменится – не будь в нем меня. Разве что станет несколько лучше – некому будет раздражать Германа. А кому любить – найдется. Дни будут долгими, ночи еще длиннее. Война не окончится раньше срока. Слышу, Господи, как Ты молчишь.
…Хорошо, что май кончается».
Герман приехал к ней в больницу, как только стало можно навещать. В тот день Вера на сутки была прикована к постели из-за перебинтованной бедренной артерии после коронарографии. В палату принесли обед.
– Спасибо, я не буду, – поспешила отказаться Вера.
– Не выдумывай, надо поесть. Она будет, – сухо сказал Герман и взял у нянечки поднос.
– Как ты себе это представляешь? Супом я только обольюсь…
– Ты уже сколько не ела? Лучше приподними голову и открой рот.
Вере даже стало интересно, и она послушалась.
Герман старался как никогда. Зачерпывал суп и осторожно подносил ложку-другую, а после пятой стал приговаривать: «Ам-ам».
– Прекрати смеяться, – серьезничал Герман. – До завтра тебя никто в душ не пустит.
Докормил до конца, поставил тарелку и промокнул ее губы влажной салфеткой.
– Ну руки-то у меня работают, – засмеялась Вера.
– Умничать будешь? – усмехнулся он и пошел относить поднос.
Сопалатницы Веры с завистью проводили Германа взглядом и с той же завистью встретили, когда он вернулся и снова сел на край ее кровати.
– Пить хочешь? – Он налил воду в стакан и приладил в него трубочку.
– Ты думал, я умру? – сказала Вера.
– Не знаю, – ответил он. – Неужели ты могла бы вот так вот оставить меня?.. – спросил он, и в голосе было столько обиды, растерянности, сколько могло бы быть у ребенка.
Она покачала головой, что означало «нет», крепко-крепко сжала его руку и поднесла к губам.
– Как хорошо… – прошептала она, и он чувствовал ее горячее дыхание на своей ладони. – Как хорошо, что ты спал…
Он взглянул на нее вопрошающе.
– …что ты спал, когда к нам в окно залетела синица.