Родился в Тамбове, гимназию окончил в Ростове Великом. Учиться поступил в Псково-Печерскую семинарию. Если все сложится благоприятным образом, то будет священником.
Божья коровка, полети на небо…
Вообще детский садик я люблю. Особенно борщ, он такой красный, и в нем все красное: и картошечка, и капустка. Дома такой готовить не умеют. Бабуля варит только щи, в них плавает вареный лук… Фу, какая гадость!
– Бабушка, я банку с божьей коровкой возьму Лизе показать?
– Возьми, Димочка. А Татьяна Александровна ругаться не будет?
– Не будет. У нее на столе целый аквариум стоит, я же не ругаюсь.
Бабуля заулыбалась и закрутила крышечкой с дырочками банку, в которой сидела свежепойманная божья коровка.
– А что, Лиза твоя невеста? – поинтересовалась бабушка.
– Ну да, я, когда вырасту, на ней женюсь.
– А что тебе в ней нравится? – спросила она.
– Она красивая. У нее лицо в очках.
Бабушка засмеялась:
– Она очки, что ли, носит?
– Ну да, у нее очки красные, как борщ в садике.
Я не знаю, что так сильно рассмешило бабушку, но очки Лизы всех приводили в восторг, все просили их примерить. А Лиза менялась: давала померить очки за конфеты. Еще Лиза умела громко читать стихи, и ее за это хвалила наша воспитательница.
– Может, лучше на Сонечке женишься, она такая добрая, – предложила бабушка.
– Бабуль, у Сони уши как у Чебурашки. Вот придем мы жениться, а тетенька спросит: «А согласны вы жениться на Чебурашке?!» И все засмеются. Бабуля закрыла рот полотенцем, и только подрагивающие плечи выдавали, что она смеется.
Когда я пришел в садик, то позвал Лизу и показал ей банку с божьей коровкой.
– Ой, что там такое интересненькое? Бусинка? – спросила Лиза.
– Нет, это божья коровка! – гордо сказал я.
– Фу, она может испачкать руки, – скривила лицо девочка. – А конфеты есть?
Я покачал головой.
– У меня есть! – выкрикнул Степа.
– Степа, у тебя от конфет уже все лицо красное! – возмутился я.
Но Лиза не обратила внимания на мои слова. Она сняла свои красивые очки и стала меняться на конфеты.
Я поставил банку с насекомым на подоконник, а сам пошел посмотреть, как Степа мерил очки.
Я злился сначала на себя за то, что взял банку с божьей коровкой: лучше бы взял конфет, тогда бы мы с Лизой ели конфеты и весело играли.
Потом я злился на Степу, что он кормит Лизу неправильными конфетами, от которых и у нее будет красное лицо.
Потом я злился на Лизу: конфеты можно каждый день есть, а божью коровку не каждый раз получается поймать.
Потом я злился на божью коровку: вот чего она вчера не спряталась за листочек, а сидела спокойно на скамейке, где мы присели с бабушкой после садика. Если бы не она, Лиза играла бы со мной, а не со Степой.
На прогулку я вышел, опустив голову вниз. Я не стал брать за руку никого в пару, поэтому меня взяла за руку Татьяна Александровна.
– Что ты, Димочка, невесел, что ты голову повесил? – проговорила артистическим голосом воспитательница. – Сегодня твой любимый борщ на обед будет.
Я не стал ей отвечать, но подумал, что и борщ я теперь любить не буду: он такой же красный, как щеки у Степы.
Потом я увидел, как банку с божьей коровкой несет Соня. Я вынул руку из руки Татьяны Александровны и подошел к девочке.
– Зачем ты взяла мою банку? – громко спросил я.
– Она такая красивая и, наверное, очень есть хочет, – сказала Соня, глядя на божью коровку. Я забрал у нее банку и пошел вперед.
Через некоторое время она меня догнала. У нее в руках были зеленые листочки.
– Можно ее покормить травкой? – спросила она и улыбнулась.
Почему я никогда не обращал внимания, как улыбается Соня?!
Она улыбалась так, как и моя мама, когда будила с утра и говорила:
– Просыпайся, котенок, солнце уже высоко!
Я открутил крышку с дырочками и подставил банку Соне. Она аккуратно сложила туда листочки. Через несколько минут божья коровка залезла на самый верхний листок.
Вот так некоторое время мы смотрели на нее, а она на нас из-за стекла.
– Смотри, она ничего не ест. Она грустит о своей семье. Давай ее отпустим? – предложила девочка.
Я согласился. Достал насекомое и отдал Соне.
Божья коровка ползла по ее ладони, а потом забралась на пальчик.
– Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки… – запела Сонечка.
Через некоторое время божья коровка выпустила крылышки и полетела, а мы побежали за ней.
– Эй, Димка, иди ко мне, – громко, как будто рассказывает стихотворение, позвала Лиза.
– У меня нет конфет, – сказал я.
– Иди поиграй со мной. А конфеты завтра принесешь.
Я представил, как приду жениться, а тетенька спросит:
– Лиза, согласна ли ты выйти замуж за Диму, но конфет у него нет?
А она такая скажет:
– Если нет конфет, значит, замуж – нет!
И все будут смеяться.
Я взял Соню за руку и повел ее на качели.
Чем выше я раскачивал Соню, тем громче она смеялась.
И я подумал: придем мы жениться, а тетенька спросит:
– А согласны вы жениться на Чебурашке?!
И я скажу:
– Согласен!!! Чебурашка – это вообще-то положительный герой.
И Соня мне улыбнется маминой улыбкой.
Софья Симонова
Родилась в Саратове.
Трижды была финалистом Всероссийского литературного конкурса «Класс!» и на третий раз наконец-то стала победителем. Трижды конкурсный рассказ был выбран для публикации в журнале «Юность».
С 2024 года – студентка журфака МГУ.
«Когда я переехала, оказалось, что родной город держит крепче, чем я думала, держит уголками домов, песочных замков, дырявых ступенек, взятых из библиотеки книг – уголками моего детства, которые невозможно ничем заменить.
Москва большая, но в ней трудно дышать, в Москве есть река, но ее не сравнить с родной Волгой, в Саратове все близкие и все близкое, но иногда ведь нужно приближать и совсем далекое?»
Ройка
Однажды я проснулась с чужим сердцем, оно отчаянно билось о ребра, солнечное сплетение, пыталось дорваться до чего-то чуть ниже лопатки. Бледное солнце тускло стекало по плотным шторам, омывая комнату. Учеба, учеба – плохо помню, когда последний раз долго гуляла на улице, разговаривала с кем-то дольше двух минут. Зачем? Лучше дома окунаться в шелест тетрадей, думать, думать, а потом умолять, чтобы не думалось. Это мой последний год в школе и, может быть, в этом городе. По ночам будущее изводит, сводит с ума, а одиночество поджидает в зеркале, в отражении, которое уже давно совсем на меня не похоже. «Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я?» Я не Ходасевич, не Пастернак, не Ахмадулина, но я говорю их словами, задаю себе их вопросы, мучительно пытаюсь найти свои ответы. Все чаще чувствую, что грань стирается, какая-то важная, жизненно необходимая грань, линия между мной и ими, между настоящим и далеким прошлым, живым словом и мертвым. Вдруг необъяснимая потребность в воздухе, нужно открыть окно: ледяной порыв, свист, холод уже не приводит в себя.
– Дочь, ты куда?
– Скоро вернусь, мам!
Хлопнули двери квартиры, лифта, подъезда, калитки, под ногами вязкая каша, напоминающая «Дружбу» из школьной столовой, только вместо изюма попадается непонятно откуда взявшийся щебень. Скоро весна, ноги стремительно ступают по дороге, пытаются подстроиться под темп идущей рядом женщины, ритм музыки, доносящейся из развалившейся десятки, грохот машин, разбивающих колесами хлипкий снег. Пивные, табачки, шаурмичная на углу – отличное окружение для школы, да и половина учеников, стоящих на учете в ПДН, не лучшая компания для учебы. Я тоже здесь училась, но вскоре перевелась ближе к центру, вот и сейчас так хочется куда-то к Волге, к огням проспекта.
Мороз обжигает горло хлеще мятной жвачки, скоро остановка, как обычно в спешке оставленные размокшие коробки из-под фруктов пахнут отчаянием и, может, немного скисшим молоком. Трамвай не ходит по расписанию, остается только стоять и ждать, слушать автомобильные гудки, крики детей, бормотание взрослых и бесконечные разговоры, которые затуманивают мысли, разговоры людей, не похожих друг на друга, не похожих на меня. Что у меня может быть с ними общего? Из размышлений вырывает скрипучий диалог старушек:
– …Да, эти совсем развалились уже. Говорят, скоро даже тройку нашу выкорчуют.
– Да ты что, Галь!
– Губернатор, вот, обещает скоростной, новый! Только вот когда? Ломать – не строить.
Как «выкорчуют»? Почему «выкорчуют»? Вынимаю из кармана телефон, набираю, по запросу выскакивает первая новость: «В Саратове готовятся к реализации проекта скоростного трамвая с 20 февраля. Во время реконструкции путей закроют маршруты № 3…»
Сегодня 19-е, неужели это последний раз? Подходит трамвай, к горлу подходит ком, кажется, что в окне рядом с моим неестественно детским лицом сквозь дымку пара проявляется еще одно – мамино, будто именно в этом вагоне я поехала первый раз, когда-то больше десяти лет назад. Вхожу, встречаюсь с угрюмыми, замершими в скорби лицами. У нас в городе вообще не улыбаются, иногда хмурятся, ухмыляются, но ту южную, веющую запахом моря и пахлавы, улыбку не встретишь. Вот, качаясь, подходит кондуктор, и эта грузная сердитая женщина в цветной жилетке вызывает у меня приступ нежности, ностальгии по времени, когда сиденья были выше, солнце – ярче; помню, меня мама поднимала на руках, чтобы я посмотрела на надпись под потолком. Ведь трамваи у нас не саратовские, все они приезжают из самых разных концов страны: Москвы, Петербурга, Перми, – это видно по тем железным прямоугольникам почти под крышей. Еще там есть год: этот 1990-го, а я видела совсем новый – 2004-го, наверное, стал не нужен в большом городе и его, словно старого циркового медведя, привезли к нам доживать свой срок.
Первая остановка – торговый центр, здесь всегда входит слишком много людей, серые лица, черные куртки. Вдруг тишину вагона наполняет звон детского голоса, маленькая с черными волосами, румяными от мороза щеками девочка что-то увлеченно рассказывает маме, задыхаясь, повторяя несколько раз, пыхтя забираясь на ступеньки, перебирая пальцами завязки на шапке. Все в вагоне хмурятся, одна особенно сердитая бабушка с морщинами около бровей смотрит почти враждебно, а мама, уставшая, с синяками под глазами, мама улыбается, по-настоящему улыбается, и морщинки у нее, как лучики, появляются в уголках глаз. Мне тоже улыбаться вдруг хочется, смеяться, жмурясь от слепящего солнца, и вот я ниже сантиметров на пятьдесят, в ладони не телефон, а теплая мамина рука, я сижу в летнем раскаленном трамвае, болтаю ногами, болтаю о том, как меня не любит воспитательница в детском саду, как я «прихожу в сад утром, а ухожу – голодная», в кулаке с гордостью сжата горячая мелочь на проезд. Из лета 2010-го меня вытаскивает весьма безобидный вопрос девочки:
– Мама, кем ты хотела стать в детстве?
– Художницей.
– А почему не стала? А станешь?
С уставшего лица женщины сползает улыбка, потом идет череда оправданий про неприбыльность, объясняемую в количестве шоколадок, советы родителей, потом молчание. Угрюмая бабушка, ухмыляясь, смотрит в окно, девочка с широко открытыми глазами – на поникшее лицо мамы.
– Ну, а ты ему чо?
– Нет, ну я ему и гофорю: ефли ты меня фейчаф брофиф, я ф тобой… кхм… носиться тут не буду, out of sight out of mind, Борь. – Интеллигентный разговор двух девочек лет четырнадцати заметно затрудняется пережевыванием булок, купленных в соседней пекарне.
«Первая Дачная» – вторая остановка на моем маршруте. Мы с подругами любили заходить за пирожными после танцев, обсуждать драмы, длившиеся с летних лагерей, посмеиваться над видео с котами, ловить момент, чтобы вовремя подкинуть опавшие листья для фоток. Где те девчонки сейчас? Я не виделась с ними уже тысячу лет, у каждой своя жизнь, драмы, комедии, весь театральный репертуар. А эти девочки пока смеются вместе, шепчутся, оглядываются, вдруг одна обращается к третьей, зарывшейся носом в шарф; та не отвечает. Интересно, о чем она думает? Может, о том, что проходить «Недоросля» третий раз – это уже слишком? Или о том, как съест дома отложенный с вечера сырок? А может, все-таки о том, будут ли они так болтать спустя пять, десять лет?
– Машенька, опять ты пропала! Ало, мы горим, трамвай перевернулся, Аннушка уже разлила свое масло! Наша остановка, Маш!
Удаляющийся хохот, растерянный взгляд, угрюмое молчание, занавес, выход на поклон.
– …Да плюнь ты на нее вообще, забудь, она просто старая грымза с комплексом неполноценности и проблемами с мужем, если он у нее вообще есть… я про мужа, конечно.
– Саш, ты не понимаешь, это же тройка по контрольной…
– Тройка и тройка, в универе это у нас будет «удовлетворительно», так что удовлетворись и думай лучше о том, как мы будем крутыми московскими тетками. Нет, я тебе правда говорю, у меня там у знакомой подруга живет, там вообще все по-другому! Сдадим ЕГЭ на все сотки и уедем…
Яркие губы, руки в кольцах, пресловутые черные куртки, из рюкзака в значках торчит помятый учебник по русскому за десятый класс. По лицу удавом ползет ненавистная ухмылка. Подумать только, и мне еще год назад все казалось таким возможным, простым, мечты были мечтами, а не целями, экзамены – чем-то далеким и несбыточным. Дышалось проще, учебники были легче, хотя кто носит учебники в одиннадцатом классе? Остановка. Подруга бодро спрыгивает со ступеньки, девушка остается одна, перебирает в руках провод от наушников, смотрит на пол, в окно, на спинку кресла впереди. Так ли возможно отсюда выбраться? Поручень, сетка царапин на стекле, оранжевый жилет, шапка с завязками, красный шарф. Гул ветра, стук колес, шуршание пакетов, дыхание. Трудно дышать, больно дышать, виновато-страшно. Пять предметов, четыре звука, три ощущения – дыхание квадратом, должно помочь, никогда не помогает. По-моему, некоторые произошли не от обезьян, а от рыб, потому что задыхаться в трамвае без дверей – то, что может пошатнуть теорию эволюции, но пока пошатывает только меня.
Скоро проспект, один поворот, второй. Интересно, а всем хочется обратно? Колет где-то между пятым и шестым ребрами, я поднимаюсь с сиденья, поворачиваю голову. Из исписанного временем запотевшего стекла на меня смотрит незнакомая девушка, ее волосы не вьются, а уныло лежат на сгорбленном под сумкой плече, глаза… глаза напоминают о чем-то, что-то, кого-то. Оглядываюсь, это конечная, вагон пуст, водитель вышел покурить, кажется, опять обесточило. Никого, только отпечатки ребристых подошв и чья-то варежка на сиденье напротив. Схожу по ступенькам, впереди томно приволакивает ноги хмурая бабушка, сегодня мой любимый дом, принадлежавший какому-то купцу, не улыбается мне бликами на окнах, а хмурит шиферные брови. Птицы, рано прилетевшие с зимовки, отчаянно кричат на тополях. Иду, в голове что-то из «Записных книжек» Довлатова: «Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность». Глаза девушки в окне, уставшей женщины, девочки с шарфом, школьницы с наушниками. Разный цвет, форма, разрез, но один страх, страх перед временем, неизвестностью будущего и необратимостью прошлого.
Бабушка садится на скамейку около храма, солнце весело играет бликами, прохожие недовольно жмурятся, а она… она прикрывает глаза и улыбается, покрытое сеткой морщин лицо смягчается, я смотрю вверх, облака раскинулись веером, открывая бескрайнее небо. По-настоящему весеннее солнце. О чем она думает? Жалеет ли о прошлом, боится будущего? Ответ читается даже сквозь изрезанные старостью веки. В груди растекается что-то теплое, что-то мое. Скоростной трамвай может укоротить нити времени, изрезать их чугунными колесами, но нити судьбы – они ему не подвластны. Мамина рука, горячая мелочь, опавшие листья, вагон трамвая – узелки на память, но ведь будет что-то еще. Трамвай сменится на метро, мелочь на проезд – на карту-тройку, а я… я иду. Сквозь веки проникает весеннее солнце, омывает широкую улицу, я знаю, так было и будет. Может, и люди в черных куртках знают?