В жизни Рина Баяндина, а пишет под псевдонимом Артур Баяндин. 16 лет. Живет в «сибирской Атлантиде» – городе Бердске Новосибирской области. Увлекается изучением гуманитарных наук и рисованием: создает рисунки на коже (аквагрим и хна), расписывает стены и одежду, пишет пером. Состоит в театральной студии, любит работать с публикой, занимается в студии тележурналистики. И по заветам Джона Фаулза коллекционирует книги.
Бог из атомного реактора
Как хорошо и спокойно знать, что боги есть. И как страшно понять, что они уже здесь.
[НАЧАЛО ВВОДА]
[НАЧИНАЙТЕ]
Так! Давай, железяка, без лишних слов, у меня нет времени. Я – Демиург, совершенно гнусный, хорошо хоть не гнусавый. Душа моя не потемки, но лучше бы никто в нее не глядел. Хотя я тоже ее в глаза не видел, потому смело делаю вывод, что она не предусмотрена. Жизнь моя была скучной, ведь болтание в вакуумной баланде и перемешивание с туманностями, как со специями, нельзя назвать даже существованием. Так и пошел бы на галактическую макулатуру, чтоб сингулярность не загрязнять (у нас же космическая экология, все дела), а тут – бац! – «удача» с профессией. Работа у меня сложная, зарплата маленькая, выгорания на огонек залетают, всякое бывало. Правда, сейчас дела с карьерой у меня идут в карьер. Начну издалека…
Однажды я устроил маленький хаос миру, мне вверенному. Верхние Боги даже зубами-метеоритами заскрипели от ярости, когда увидели, что наворотили мои нечестивые (условные) руки. У одного из них аж Бетельгейзе в перстне взорвалась, настолько он накалился от гнева. Так я и вылетел со свистом, как пробка от шампанского, с уровня творца и, ударившись о звездный плинтус, стал надзирателем, или, попросту говоря, нянькой. Но если бы только это…
Меня решили «немного» проучить. Мой наставник, что предпочел прохлаждаться среди вольфрамовых морей и водородных песков, а не работать на неблагодарные вселенные, передал мне совершенно уродский мир. Скажете, мне под стать? Как бы не так! Я, по сравнению с тамошними аборигенами, вообще милейшее создание. Ничего общего у меня с этими «людьми» нет! Здешние антропо-кто-там не способны испытывать жалость, сострадание и так далее. Я сначала не поверил, а потому проверил. Сел смотреть за небольшой войнушкой и ждать от моря погоды. Дождался только осознания, что вверили мне уродов, к коим жалость испытывать грешно. Теперь понимаете, почему я их ненавижу? Ненавидел, по крайней мере…
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-1]
[ДАЛЕЕ]
До сих пор не могу понять, как мои аборигены дожили до индустриальной эпохи. Если не вру, именно эмпатия сделала из обезьяны человека. Впрочем, не переживайте – телевизор уже работает над обратным процессом. Кхм, простите.
Все в их мире серое, склизкое и противное, как бетон и дождь. По-настоящему яркие там – только реклама да случайно взорвавшийся атомный реактор, ставший мне съемной квартирой со всеми удобствами. Наверное, вокруг моего нового дома так и летает золотой Левиафан, в пятом с половиной энергоблоке плавают желтые подводные лодки, на крыше крутится, как флюгер, радиовышка, да периодически загораются ториевые фейерверки. Красиво…
Только не надо обвинять во всем меня! Я же не демиург в полном смысле, чтоб упрашивать их, будто неразумных, мол, спички детям не игрушка! Как вымрут больше чем наполовину, так поумнеют. А как быть, если вся моя задача заключалась в ничего не решающем наблюдении? Лишь когда происходящее начинало принимать невеселый масштаб, мои возможности были поистине фантастическими: представляете, я мог сообщить по струне времени Верхним Богам о катастрофе, и те, если им медным звоном отгремит этот мир, соизволят стереть его в порошок. Прекрасно, не так ли?
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-2]
[ДАЛЕЕ]
Да, к чему это я… По-настоящему все началось тогда, когда меня вызвали «наверх». Я уж думал, меня собрались перетереть в туманность или отправить на галактическую помойку, но все оказалось куда проще и сложнее одновременно. Сказали, что соизволят соскрести меня с космического кафеля, если я заставлю хотя бы одного жителя вверенного мне мира почувствовать сострадание. Моему возмущению не было предела. Это же невозможно – у них по умолчанию функции нет! Не предусмотрено! А мне в ответ только: «ничего не знаем, раз по умолчанию, значит, есть возможность обратного включения, сиди и работай, нам нужен мир, а тебе – статус творца». Пришлось возвращаться в реактор, по дороге пиная от досады всякую мелочь. Интересно, сколько по дороге я разрушил поясов астероидов?
Уже дома я крепко задумался, да так, что затылок неприглядно открылся и лениво зевнул, намекая на пропущенные световые годы сна. Стратегий было много, но все они посыпались землей и уверенно похоронили сами себя. Тяжело, когда обсудить не с кем. Теперь уж точно не с кем…
И тогда я замер, ощутив, как в моей голове хром загорелся всеми оттенками синего, извещая о прозрении. Я ведь должен был пробудить сострадание хотя бы у одного из этих органоидов? Так что мне мешало утянуть оного к себе в реактор, путем нехитрых экспериментов выбить из него сочувствие, а затем бежать к моим начальникам-самодурам, сверкая голубыми гигантами в глазах? Звучало настолько просто, что даже сложно.
Тогда я с грацией танка на барханах вылетел из трубы реактора и рванул в ближайший город. Пожалуй, избавлю вас от рассказа, как прошли поиски идеального кандидата на роль жертвы сострадания. К тому же зачем нужен поиск, если можно просто тыкать воображаемым пальцем по считалке в случайную очередь? И вот на глаза мне попался молодой, совершенно серый недочеловек. Как я мог удержаться от того, чтобы поддать ему Шекспира? Взмах выдуманной рукой, и вот он уже прожеван пространством и плавает в радужной трубе моего дома.
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-3]
[ДАЛЕЕ]
Честно… Сплошное невезение с этой гуманитарной миссией. Первые пару вечностей он сидел, как дурак, в цветастой луже, с открывшимся от удивления позвоночником. У меня только череп зевает, и то ненадолго, а здесь полтела распалось… Почему-то мысль о ремонте званого гостя разозлила меня даже шибче его равнодушия, и я плеснул на него каплями иприта. Надо же было его в чувство привести! А то просидел бы всю встречу с видом блаженной рыбы, а я бы так и остался в их захолустье нянькой. Ткань закономерно начала гнить и сгорать. А он сострадания даже к себе почувствовать не мог!
Очухался, конечно. Куда б он делся. Намаялся с ним страшно. Сначала доказывал на его вопли, что их законодательные акты – просто длинные анекдоты, статья за растворение в пространстве не предусмотрена, а значит, я – существо неподсудное. Затем пытался донести, как хорошо сопереживать, на что получил резонное «и что?». Показывал котят в коробках на улице, впечатлительных беременных животных, слезы и прочее (разумеется, все воображаемое, я ведь не изверг), а ему хоть бы что! Я уже и сам рыдать начал. Только и успевал взрываться о воду цезий из моих глаз, а этот гаденыш только сильнее злился. «Чего тебе от меня надо, чего тебе от меня надо» – и так по кругу. И я не выдержал! Как гаркнул на него, что хочу убраться на задворки вселенной от их мышиной возни, что пригодны они только на перетирание в звездную стружку… А он на меня смотрел, смотрел…
[МОЛЧАНИЕ БОЛЕЕ 5 С]
[ЗАПИСЬ ВОЗОБНОВЛЕНА]
[ДАЛЕЕ]
…молчи, железка.
Так вот, он все смотрел, как вдруг выдал: «А чем ты лучше нас? Лечишь мне за сострадание, а сам просто ищешь место под солнцем, или что тебе ближе. Сам-то нас не жалеешь. А мог бы! Мы же такие бедные, несчастные, друг по другу не страдаем! Чем ты лучше-то?»
Я его слушал, слушал – и вдруг понял, что все, у меня из уха вулкан свистит, так я зол. Занес ладонь, да эту мелочь, как муху – бац! – и обратно, через слои мира, в очередь вытолкнул. В самый конец, между прочим. И вроде уже тишина, вроде бояться нечего, а все равно грызла… ну, не совесть, а прилипшая к груди черная дыра.
Сейчас, конечно, думаю, что мог поступить иначе. Приказ Верхних Богов выполнить по чести демиурга, аборигена этого как-то обойти, попрощаться как следует… Впрочем, чего рассуждать – был бы Творцом, носил бы планету в серьге. Меня все равно отправят за 101-й световой год, а там уж мои расщепленные остатки ищи-свищи. Не вышел из меня демиург.
А, и еще…
[ФИКСАЦИЯ РЕЧИ-4]
[ЗАПИСЬ ЗАВЕРШЕНА. ОТПРАВЛЕНО В ДЕПАРТАМЕНТ ПО ДЕЛАМ ДЕМИУРГОВ-НАДЗИРАТЕЛЕЙ]
[ОБЪЕКТ ОТПРАВЛЕН НА ЧИСТКУ, ПРИГОВОР ОБЖАЛОВАНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ]
[ВНИМАНИЕ, МИР-1745 ИЗМЕНЕН: ОПЦИЯ «СОСТРАДАНИЕ» ПОДКЛЮЧЕНА]
[ЗАПИСЬ СОХРАНЕНА ОТ: 167.000.000.000 ГГ]
Былое и думы
Моника Слодзиан
Профессор Национального института восточных языков и цивилизаций, известная переводчица, благодаря которой французы прочли книги Юрия Трифонова, Юлиана Семенова, Фазиля Искандера и многих других. «Юность» публикует фрагмент ее воспоминаний о посещении Ясной Поляны, встречах с Федором Абрамовым и дружбе с дочерью Ильи Эренбурга.
«Кто лучше пишет – я или Солженицын?»: отрывок из воспоминаний переводчицы Моники Слодзиан
В двадцать лет, продолжая учебу в Сорбонне и на курсах переводчиков, я вышла замуж за физика Жоржа Слодзиана. Через два года родился наш сын Орелиан. Моему мужу предложили работу на год в Калифорнии, в Станфордском университете, и мы отправились туда с трехнедельным сыном. К тому времени я уже получила диплом, но решила продолжить изучение русского языка. Мой педагог в Станфорде Жак Позин, русский еврей, женатый на американской медсестре, удивлялся, что я решила продолжить изучение русского в США. В тот год муж ездил на месяц в командировку в Японию и взял нас с Орелианом. В Японии уже начался экономический бум, в магазинах было изобилие всего. Продавщицы, ни разу не видевшие раньше европейского ребенка, забирали Орелиана у меня из рук и уносили, чтобы поиграть. В Японии я использовала свободное время для изучения искусства икебаны и получила диплом цветочного искусства. А еще с Орелианом на руках посещала театр кабуки.
В Станфорде у меня появилось много американских приятельниц. Они ничего не делали, только бродили по магазинам. Как-то позвали меня в магазин купальников. У меня уже был купальник, и я, выросшая в пиренейской деревеньке, не понимала, зачем покупать второй. А американки говорили: «Как же, это новая коллекция! Надо обязательно купить!»
Знакомые моего мужа, среди которых были нобелевские лауреаты, удивлялись тому, что я хорошо готовила и приглашала их домой на обеды: их жены готовили каждый день одно и то же или покупали полуфабрикаты и их разогревали. Мне повезло, что я родилась в скромной семье, где женщины готовили дома. Моей бабушке и маме хорошо удавались традиционные французские блюда из мяса и овощей и супы.
После первой поездки в США в 1966 году я посетила Советский Союз. Прилетела в Москву, а потом поехала в Ясную Поляну, в места Льва Толстого. Контраст между США и СССР был разителен. В СССР я почувствовала свободу, и мне было лучше, чем в США. Если в США обязательно требовалось приобрести купальник из последней коллекции, то в Ясной Поляне я запомнила женщину, которая, решив искупаться в озере, просто сняла платье и поплавала в трусиках и лифчике.
<…>
Защитив дипломную работу, я стала ассистенткой в Сорбонне, одновременно окончив при ней курсы переводчиков. Часто заменяла моего педагога – профессора Леона Робеля, близкого друга Луи Арагона и Эльзы Триоле, переводившего поэтов-футуристов и Геннадия Айги. Каждый год я сопровождала студентов, ездивших по обмену в Институт Мориса Тореза. Там познакомилась с профессором-лингвистом и переводчиком Виктором Юльевичем Розенцвейгом и впоследствии останавливалась дома у него и его жены Анны. Она была хирургом и в годы войны оперировала раненых. Виктор Юльевич очень любил Францию, бывал в юности в Париже, но потом ему запретили выезжать за границу из-за сестры-разведчицы – Елизаветы Юльевны Зарубиной.
В начале семидесятых годов я решила написать дипломную работу по произведению Абрамова «Вокруг да около». В нем описывается жизнь деревни, которая мне близка. И тогда одна московская приятельница сообщила мне, что во французском издательстве «Альбин Мишель» готовится издание книги Абрамова «Две зимы и три лета», открывавшей «русскую серию». Мне очень хотелось ее перевести, я нашла координаты ответственной за отдел русских переводов Люси Катала-Галинской и написала ей, но она мне ответила, что у них уже есть переводчица.
Муж Люси – Жан Катала, французский журналист, работавший до войны в Эстонии, в 1941 году был интернирован, несколько месяцев провел в заключении, а потом на долгие годы остался в Советском Союзе как сотрудник французской миссии и пресс-атташе посольства Франции. Параллельно Жан писал и переводил российских и советских авторов. Несмотря на то что из-за перенесенного в детстве полиомиелита у него парализовало ноги, он был дважды женат. Второй союз, с Люсей, был основан на большой любви.
После того первого разговора с Люсей я смирилась с тем, что мне не доведется перевести Абрамова. Но спустя некоторое время она перезвонила и сообщила: отрывок, переведенный утвержденной переводчицей, их не устраивает, ей явно чужда деревенская реальность, так что я могу браться за работу. Я приступила к переводу, который в последующем вышел во Франции под названием «Хроника Пекашино», и поехала в Ленинград, чтобы познакомиться с Абрамовым. Остановилась дома у него и его жены Людмилы Владимировны – волевой женщины с очень сильным характером. Каждое утро Федор Александрович спрашивал меня: «Моника, кто, по-вашему, лучше пишет – я или Солженицын?» Я дипломатично отвечала: «Я выбрала для перевода вашу книгу, а не книгу Солженицына». Тогда и поняла, насколько писатели ревнивы и не любят, когда «их» переводчик знакомится с коллегами: Федор Александрович не выпускал меня из дома на встречи с другими писателями. Но, конечно, показал мне Ленинград, и мы съездили на Финский залив, где Абрамов жарил на пляже шашлыки. Погода в тот день выдалась ужасная, было очень холодно, я продрогла, но Федор Александрович остался доволен. Еще он взял меня на свое выступление на Кировском тракторном заводе. И что меня удивило – текст его выступления заметно отличался от того, что он говорил дома. Возможно, автоцензура? Федор Александрович взял меня также на вручение ему Ленинской премии. Абрамов воевал, после ранения служил в военной контрразведке, в СМЕРШе, и некоторые коллеги-писатели его сторонились и побаивались. А я его запомнила хорошим и добрым человеком. Он очень дружил с Владимиром Солоухиным. И однажды взял меня с собой на встречу с ним. Они, как два заговорщика, говорили о будущем России, встреча носила почти конспиративный характер. Мне их идеи показались разумными.
<…>
Затем я перевела для издательства «Прогресс» Ефима Эткинда, Фазиля Искандера и Сергея Залыгина. В семидесятые годы я работала во французском издательстве «Сток»; занимаясь подбором книг русских авторов, я прочла практически всех современных советских авторов, писала рецензии, и меня попросили поехать на Книжную ярмарку в Москву. Там я лично познакомилась со многими писателями, творчество которых мне уже было хорошо знакомо. У одного из книжных стендов у меня украли сумку. Через несколько часов я обнаружила ее в целости и сохранности на кровати в номере моего отеля. Я поняла, что сотрудники КГБ сфотографировали мою записную книжку и вежливо ее вернули. После окончания Книжной ярмарки я приехала во Францию, и тут у меня опять похитили сумку! В этот раз я нашла ее в комиссариате полиции. Ничего не пропало, просто французские секретные службы тоже решили сфотографировать мою записную книжку с адресами и номерами телефонов.
В тот период я познакомилась с Ириной Эренбург. Она пришла в «Сток», мы разговорились о переведенном мною Искандере, и она сказала: «Как только приедете в Москву, приходите ко мне». Я так и сделала, и мы стали друзьями. Она хотела, чтобы я написала книгу о ее отце. Она его обожала. Она обожала и маму, но та рано ушла из жизни. Хотя она хорошо отзывалась и о второй жене Эренбурга. Ирина совсем молодой потеряла во время войны мужа – поэта и писателя Бориса Лапина. Осталась вдовой без детей, и Илья Эренбург предложил ей удочерить девочку Фаню Фишман. Эта еврейская девочка с Украины чудом выжила во время массовых расстрелов украинских евреев, и ее привезли в Москву к Эренбургам. Думаю, что Ирина не была полностью готова к материнству: красивая, деятельная, окруженная поклонниками, она не могла заниматься ребенком.