Счастье
Когда у меня оно это пресловутое безусловное было
Да и было ли
Когда смеялись до костенеющих скул
Когда прочитала фамилию в списке
Когда снился мой тебе поцелуй
Да было оно это безусловное пресловутое было
Только мышцы скул приходили в норму приходилось идти к себе в пятьсот восьмую в полуобморок в полумрак
Только в списке там и другие фамилии были и двигались они продвигались
Только твой мне даже не снился
Бессознательное мое ящик Пандоры
Смеется надо мной, согласна – живот надорвать
Висит через плечо юмор висельника, словно оставленная под столом для настольного тенниса сумочка с ключами
Потерять ключи
Не войти домой
Будто бы ключи – это компас
И с ними бы
Я до этого дома дошла
Хата моя с краю, но края
Нет
Висит через плечо
Пуговицы протерты
Ремни отстегнуты
Снился ритуал: встать на колени и коснуться губами
Запястья
Кто из нас вставал на оба колена
Кто ни на одно
Не одноглазый, многоокий
Великан хранит
Выход из рощи
Вот почему, выходит, меня так волнуют
Коровы
Кровь на месте
Отломанного рога
Он хоть и полый, в него
Не протрубишь
Но испить из него
Можно
Молоко из мака
Можешь не истончаться, можешь же
Даты на могильном камне близкие
Сколько – тридцать три, тридцать шесть
Жаль
Совсем молодой
Чей камень, не посмотрела
А, так ведь мой
Так ведь мой
Знаешь, мне тоже страшно
Что я обращусь в эту женщину напротив
Что я мужчиной земляным стану
Или не стану
Никем
Но мужчина тот
Женщина эта
Улыбаются
А я не то что бы
Женщина эта – бабушка, похожа на мою
Ты любил бы меня, если бы я была бабушкой? Ты бы любил меня, как червя или штрих?
А ну да
Что же я спрашиваю
Мне и бабушкой, и червем становиться
необязательно
Можно и так узнать
У нее трость как трезубец
И рубашка в горошек
Она – гроздь негнева
Удивленные верблюжьей шерсти глаза
Ей было, как и мне, чуть больше двадцати когда-то
Когда горели небеса
Когда огонь синел
Она сказала: «состраданье мол»
И мал, и смел, как воробей, и мел, и мелководье
Мальков ловила сланцем
И солнце отражалось выстланным ковром
Ковер из капель, капельниц, коленей
Кольцо на пальце сам догадаешься каком
Штаны-шарниры
Массажный шар по голени
По голой
Ей тоже было двадцать с чем-то, как и мне
И будет
Снова будет
И снова со́ски
Сахарная вата, сланцы
Соски́ и со́ски, и сахарная вата
Соль
И следующая станция – моя
Родной мне стала
Та, на кого я без виденья посмотрела
Нет, дай мне Бог или не-Бог
Ну кто-нибудь, кто есть там
Если есть
Лет в шестьдесят
Быть штрихом
На ее трезубце-трости
И мне не важно
Любил ли, любишь ты меня
Я – червь
На грядке, где морковь растет ее
Она со мной выходит
А ну да, ну да
Конечно
И мы расходимся
Как молнии зубцы
Которые когда-нибудь сойдутся
«все ангелы говорят по-немецки» —
смешно, что эта фраза
попалась в ленте
именно вчера
всемирная сеть, подобно
мировому духу
все ведает, все знает обо мне
вне стен с подвешенной подковой, вне разливающихся голосов
безгласием, безличием едины
и принцы бриза, и шторма короли
и выгибающееся стекло, как линза,
нечетко выражает, отражает блик
проникновенье в непогоду
прикосновение к лучу
где в центре города песок? или: где центр города?
«это традиция» —
это трапеция,
трапеция с названьем СГИБ,
в себя что сердце мое заключает,
где стороны две параллельны и смотрят, видят знакомые до цвета радужки
черты, видением дыхание заменяют
не знаю я на что склоняется «видѣниѥ», но знаю, что его склоняют,
словно склон
две стороны других не параллельны, они – основы,
но снова: неясно где и когда, сквозь сколько километров и часов
из пункта А в пункт Б – велосипедист
я пешеход, а следовательно, не исчезаю, а следовательно, удел – искать
трапеция осколков и разрывов
0 км/ч
организующая пневма —
самослагающийся стих
освобожденье
раньше срока
как сорока (в прежних стихотворениях ворона, голубь, клест),
падкая на блеск (на белезнящий блик от линзы),
я собираю «эрзац», «антрацит» и да кого же в этом смысле удивит, что то,
что мыслится, что обретает буквенную форму
дороже мне отеческого поцелуя в лоб
но не дороже придорожной капли
я бы могла придумать поцелуй, но капля шире
ей стоит быть
ей стоит столько стоить
Александр Аносов
Родился в 1988 году. Автор нескольких поэтических сборников. Публиковался на сайтах Poluntona и «45-я параллель», а также в журнале «Север» (г. Петрозаводск). Живет в Москве.
так хочется с тобою говорить о чем-то белом.
ich liebe dich – на лебедином,
tan solo tu – на соловьином
(подставь любое).
в твоих руках не тает снег,
в них ножницы – отрежь ненужные слова.
как волосы, они не отрастают,
и эту брешь заполнить можно только снегом.
пустое место, лысина моя
(на лебедином это будет Glatze).
она блестит себе на солнце,
и белым наполняется пространство.
и вот уже закончились слова.
чем чаще я расстаюсь,
тем больше волос теряю.
самое главное открытие (в любви)
кроется в единственной фразе —
«мне скучно».
и этот бар, не мой ровесник,
и этот книжный магазин,
и кинозалы —
пугающе ненужные
приметы карго-культа.
впрочем, и ты
превращаешься в это же,
в убитый стул, обитый бархатной тканью,
в стишок, который не издаст журнал «зрелость».
вы начинаете терять волосы, – говорит мне врач.
волосы не люди, отрастут.
…орфей не хотел и оглянулся,
а я хожу и оглядываюсь – не ты ли?
(лишь бы не ты.)
во время пения соловей теряет до 80 процентов веса —
тут впору задуматься, почему у нас с тобой
вместо небесной музыки
эта бедная несовершенная речь,
диафония, молчанка, взаимозависимый флуд.
я тоже хочу, как уцелевший соловей,
сохранив только 20 процентов себя,
чередовать две соседние ноты,
окрыляться и летать,
умножаться на два и делиться
пауками, червями и ягодами.
парность нередко отменяет все музыкальные рейсы,
все эти летучие трели.
быть вдвоем – не терять,
а удваивать вес.
говорят, одиночество развращает,
но еще оно заставляет быть вечным солистом-вокалистом,
звонкой головушкой,
когда эти песни никто не слышит.
и птичьих не жалко,
и человечьих.
мой вес на месте,
так как я молча, без звука, про себя пою
одну и ту же немую песню,
которая не весит ничего.
Качается, но не тонет.
Девиз в гербе Парижа
с вещами на выход, мой друг.
как будто на другой перехожу корабль,
но это все один и тот же
(качается, не тонет).
со мной
не личные – лишние вещи,
еще немного и полное собрание Плюшкина:
обмылки биографий,
осколки географий,
нисколько фотографий (ты все и так запоминаешь),
чужие сны.
в одном святая Ксения сказала,
что девочку пора бы покрестить.
а мне уже не стоит удивляться
непотопляемости нашей
(святой Андрей не снился).
бритоголовый парень в баре спросил:
«а ты с какого корабля?»
я как уходящая натура,
не знающая, где дверь,
где выход из парка,
разбитого не для меня (не мной).
даже у трамвайных рельсов
есть начало и конец,
они не ходят кругами,
как поет З.
а я хожу,
и каждый все больше
похож на адский,
вечное возвращение
в одну и ту же точку
(в начало или в конец?).
знай свое место:
«вы находитесь здесь».
трамвай трогается,
чтобы проехать от А до Б и потом обратно.
а я держусь корней,
фонарным столбом,
колоссом стою.
из трамвая выходит женщина,
смотрит на меня и говорит:
– а ноги-то у тебя глиняные.
сколько еще тайн
скрывает твоя голова
неюная, буйная, странная?
пока я заедаю стресс,