Однако же пора разлить
Вино и кое-что покрепче
И легкомысленные речи,
Как по команде, прекратить.
Вопрос, как ревизор, сурьезен,
Как приговор, неотвратим:
Кому в стихах, а может, в прозе
Мы первый тост наш посвятим?
Порядок строгий не расстроив,
Второй тост будет за героя,
Чья слава ярче, чем зарница,
Кто нас заставил усомниться
В недосягаемости звезд.
Но за кого же первый тост?
Мы знали: все за одного
На стройке, в шахте и землянке
И шли с винтовками на танки
За Родину и за него.
Как он теперь – один за всех,
Кто вел этапы и допросы,
Кто, не считая ложь за грех,
Писал безбрежные доносы,
Кто был в ЧК и начеку,
Кого не схватишь за руку.
Культей по культу – в самый раз!
Приходит Реабилитанс.
Охотой к перемене мест
Нас заразил Двадцатый съезд.
И все же, за кого нам пить?
Чтоб не был он оппортунистом,
Авантюристом, сионистом…
Товарищ в штатском, как тут быть?
Мужчина в сером пиджаке,
Загадочно непроницаем,
Сказал, стопарь держа в руке:
«Мы пьем за тех, кого не знаем.
Чей адрес – скрыт, а возраст – тайна,
Кто первый раз в степи бескрайней
Дал старт ракеты в нужный час.
Товарищи! Мы пьем за вас».
И хором грянули: «Ура!»
Студенты и профессора.
Космопроходцы-пионеры,
Вселенной верные сыны
Решили: этот день весны
Началом станет новой эры.
В шарашках грозного наркома,
Созвездий слыша голоса,
Друг с другом даже не знакомы,
Вы штурмовали небеса,
Коль стало тесным поднебесье.
Земля поет: «Христос воскресе!»
«Поехали!» – звучит в ответ.
Баланса радостей и бед,
Что нам принес прогресс кичливый,
Самодовольный, говорливый
Не подводил еще никто.
Познавший много спит не сладко,
Находит прелесть в беспорядке
И не смеется в шапито.
По-русски пили и братались —
Кто на Земле был равен им? —
И в общую судьбу вплетались
Страны, где за столом одним
Буряты, лопари, марийцы,
Евреи, греки, ассирийцы,
Чеченцы, чукчи, осетины,
Карелы, ханты и лезгины,
Мордва, башкиры – всякий рад,
Что у него есть старший брат.
Страна – судьба. В лихие годы
Ты стала мачехой для нас.
Да, жестковат был твой каркас
Неограниченной свободы.
Выходили кривляки
Выползали зеваки
Разругались заики
Загудели погудки
Засвистали свистульки
Зазвенели звонарки
Заплясали плясухи
Закряхтели старухи
Замечтались дурехи
О навеки минувшем
О бесцельно прошедшем
О безвестно пропавшем
Кострами взвейтесь, ночи синие,
И до утра останьтесь с нами,
Играя с невообразимыми
Грозы заждавшейся огнями.
Буди нас, «Зорька пионерская», —
Мы сохраним секунды эти,
Прищурясь, как от света резкого,
От звуков горна на рассвете.
По воле старших крепко сбитые
В отряды, звенья и дружины,
Мы держим строй. Страной забытые,
Мы помним все, покуда живы.
В безлюдном августовском лагере
Мы не закрыли смену третью.
Листвою палой, точно флагами,
Дорогу устилая смерти.
На будущее переносится
Армагеддон – игра «Зарница».
Кто, кроме нас, в атаку бросится,
Кто на Донбассе станет биться?
Года, рассыпанные бусами,
Последний вздох на самом старте.
Мы пионеры, а не трусы мы.
Семидесятые, настаньте!
Из прошлого не убежать,
Что было где-то и когда-то,
Лишь время, мальчик угловатый
В куртяшечке, подбитой ватой,
Нудится стрелки придержать.
Часы – твой друг, часы – твой враг,
Но как забыть крутой овраг,
Где мы на палках фехтовали,
А после водку разливали
И уплывали, кто куда,
В неназванные города,
В не нареченные места,
А рядом школа, метрах в ста.
Уроки шли тогда в две смены,
Кончались затемно уже.
Толпились Иры, Оли, Лены
В фойе на первом этаже.
Незабываемая сцена,
Хоть смыта белых бантов пена
Волною прожитых годов,
Что не оставила следов
Тех одноклассниц легкоступных,
Что – хоть зови, хоть не зови, —
Необратимо недоступны,
Вне зоны связи и любви.
Игорю Дедкову
Шел человек по Костроме,
Упрямо и неспешно,
И всем, кто встретился в пути,
Он говорил: «Конечно».
Конечно, свет сильнее тьмы,
Хоть побеждает реже.
Конечно, надо жизнь менять,
Но наверху – все те же.
А на дворе, а на дворе
Был год семидесятый.
Шел человек по Костроме —
Несломленный, несмятый.
Придут семь бед – готовь ответ,
Как ученик примерный.
И всем, кто встретился в пути,
Он говорил: «Наверно».
Смешон, наверно, идеал,
Но он всего дороже.
Наверно, нас спасет лишь то,
Чего и быть не может.
А на дворе, а на дворе
Был год восьмидесятый,
И пацифисты не нужны,
Зато нужны солдаты.
Шел человек по Костроме —
Литературный критик,
Борец, оратор, полемист,
Не гвоздик и не винтик.
Пускай дороги наши дрянь,
Но мчит прогресса тройка —
Дурак, герой, интеллигент,
Прорабы перестройки.
Москва манит, Москва зовет:
Вернись, сынок, из ссылки.
Что ты оставил в Костроме?
Обиды да могилки.
А на дворе, а на дворе
Начало девяностых,
Тому, кто хочет просто жить,
Живется, ох, не просто.
Нет, не таким мечталось нам
Прекрасное далеко.
Прости, сынок, настал твой срок —
Других не будет сроков.
Шел человек по небесам —
Не ангел-истребитель,
И всем, кто встретился ему,
Он говорил: «Простите».
Шел твердо, воли не давал
Повадкам стариковским…
Шел человек по Костроме,
А лег на Востряковском.
Зазвенели куранты
Заворчали педанты
Загуляли студенты
В заграничных одежках
На горластых пирушках
Да на скользких дорожках
Разбитные молодки
До последней монетки
В роковые минутки
Не уймется гуляка
Шлет приветы разлука
Ошибется наука
Силу – слову, слава – слогу,
Грамоте – хвала и честь!
В мире книг хороших много.
Сколько сможешь ты прочесть?
Маркс и Энгельс потрудились,
Сочинили сто томов.
И над ними бились, бились —
И разбились сто умов.
Добиваясь облегченья —
Что терять, кроме оков? —
Мы прервали изученье
Основоположников.
В тишине библиотечной,
Нерушимой, строгой, вечной
Разговор раздался вдруг:
«Ты чего угрюмый, друг?»
– А с чего бы веселиться? —
Друг-приятель отвечал. —
Прочитал я три страницы
Леонида Ильича.
Невеселая дорога —
Тянет в дрему, как назло.
В мире книг хороших много.
Только мне вот не свезло.
Тут какой-то рыжий парень
Хлопнул друга по плечу:
– Ты, Серег, на семинаре
Отвечай, как я учу.
Мол, товарищ Брежнев – сила,
Внес в марксизм громадный вклад
И научные светила
Лишь об этом и зудят.
Говори спокойно, четко,
Делово, без дураков,
И поставит «уд.» в зачетке
Сам профессор Коробков.
Финансисты и юристы,
Педагоги, технари,
Циники, идеалисты —
Знать, учиться вы пришли?
Знанье – сила, слава – Богу,
Первый блин всегда комком.
В мире книг хороших много,
Только часть их – под замком.
Пастернак и Солженицын,
И еще лауреат,
Все, что шлет нам заграница,
А короче – тамиздат.
Ядовитый Мережковский,
Православнутый слегка,
И Довлатов с Алешковским,
Два крутых проводника.
Два Вергилия из ада,
Где окурочек с помадой
Может душу нам спасти
И на волю вывести.
Мир бараков, вертухаев,
Ковырялок и лепил.
Евтушенко отдыхает —
Он на зоне не трубил.
Злые цензоры решили:
Ни к чему тебе, дружок,
Ни Зиновьева «Вершины»,
Ни Аксенова «Ожог».
Этот список отлученных
От словесности родной,
Эмигрантов, заключенных,
Кто в войну, перед войной,
Или «оттепелью» мглистой,
Или в годы немоты
Прибавляли миру смыслы,
Убавляли темноты,
Свято веря в силу слова