И в бессилие оков,
Как у Саши Соколова
В «Школе…», что «для дураков».
Дураки, шуты, юроды —
Псы бездомные свободы,
Обличенья лютый зуд —
Лают, воют и грызут.
Дурака и царь боится.
Что ни слово – головня,
А дурак-то распалится,
Разожжется, разгорится,
А потом вдруг оголится
На людях средь бела дня.
И бубнит, не умолкая,
Крепко двинувшись в уме.
Помнится, жила такая
Шура-дура в Костроме.
Возникала ниоткуда,
Исчезала в никуда,
Наше будничное чудо,
Городская шаболда.
Шура-дура заходила в транспорт,
в магазины,
в парикмахерские, аптеки, столовые
и везде пела одну,
одну и ту же песню:
«Выпьем за Ленина, выпьем за Сталина,
выпьем за русский народ…»
Делала паузу и речитативом добавляла:
«А Ленька Брежнев сам себе нальет».
Пуля – в дуру, ветер – в поле,
Вечер – в хату, смерть – во сне.
От ума – тоска и горе,
Без ума – тошней вдвойне.
Пудрит нам мозги, ребята,
Диссидентская пыльца:
Власть, ты вечно виновата,
Так с тебя и спросится.
Неумело, словно в сказке,
Приближаем смену вех,
Раздирая на повязки
Тишь твоих библиотек.
Собралось хотя бы трое —
Вот уже и «группа лиц»,
А крамолу-то не скроешь
Даже в шорохе страниц.
Очень мы интересуем
Граждан в серых пиджаках —
Что поем и что рисуем,
Что мы пишем в дневниках.
Обманули, припугнули,
Отпустили по домам
Молодые, что взгрустнули?
Повезло, считайте, вам.
Шило – в жопу, лыко – в строку.
В сон – болотные огни.
В мире книг хороших много.
А зачем нам столько книг?
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Как много соблазна в рисованных играх.
А правда в наш век – очень редкое свойство,
Но сила не в правде и даже не в книгах.
А сила, наверно, значительно дальше,
Значительно дальше, чем прежде казалось.
Ты помнишь, как радио пело без фальши,
Как мы не считали паденье за слабость,
Встречались ночами, и голос срывался,
Судьбу воспевали латынью и матом,
И каждый из нас ничего не боялся,
И каждый боялся быть просто талантом,
И не было лживых среди нареченных,
Среди вдохновенно отчаянных братьев,
Веселых, небитых, нуждой неученых,
И не было крепче последних объятий…
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Чужие подошвы стирают ступени.
Осталось забытым слепое геройство —
На смену приходит немое терпенье.
Не ворон беду предрекает,
Не ворог стоит у ворот,
То август-затейник играет
В немыслимый переворот.
Чекисты воды не мутили,
Не стоили козни – о нет!
Все утро в эфире крутили
Наш самый зачетный балет.
Цепочек дверных кандалами
Звенеть не придется, не трусь.
Не будет Иуды меж нами,
Не будет и «черных Марусь».
Железного Феликса руки
Разъела коррупции ржа,
И дремлет ракетчик, от скуки
Нью-Йорк под прицелом держа.
Намибия с атомной бомбой,
Империя, где твой размах?
Предсказан и Вангой, и Глобой
Союза стремительный крах.
Событий прямая зеркальность —
Наступит лукавый годок,
И Кафкою станет реальность,
И все объяснит парадокс.
Проснемся, а в городе танки.
И скрежет, и грохот, и чад.
Седые москвички-пражанки
«Позор!» – не по-русски кричат.
Не путник влачится уставший,
Не манит к себе темный лес,
То Ельцин, указ подписавший,
На танк живописно залез.
Куда там Алеша Попович
И прочие богатыри.
Виолончелист Ростропович —
Смотри-ка, братишка, смотри, —
Сидит с калашом на коленях,
Пришел защищать Белый дом.
Сменилось одно поколенье,
И вот уже верят с трудом,
Как немец над площадью Красной,
Для смеха разок покружив,
И сам усомнился, что жив,
Как митинг стотысячегласный
Рычал то «Ура!», то «Долой!»,
Как, лоб посыпая золой,
Иль пеплом – кому что удобно, —
Прощенья просить всенародно
У Польши, Литвы и т. д.,
Не зная о скорой беде.
Не Цербер простуженно лает,
Не пишет историк донос
Про станцию Дно Николая,
Про тот горбачевский Форос.
Изменники их окружали,
Иль все это – подлость и блажь?
Империю не удержали,
Сдав Родину, точно багаж.
Поднималась Обида
Забывалась победа
Притаилась засада
Недоступна вершина
Зарыдала кручина
Угасала лучина
Кто угрюмо смеется
Кто не хочет бороться
Кто боится бояться
Ни туда, ни обратно
Ни о том, ни об этом
Ни за тех, ни за этих
Сказали: «Низложен!», а он: «Ерунда!
Я сам вас власти лишаю».
Октябрь – и в Россию приходит беда,
Приходит смута большая.
А танки все лупят и лупят по Белому дому.
Ему – импичмент, а он – указ.
И кто ловчее на этот раз?
Позор Руцкому! Ты прав, Борис!
…А рейтинг катится все вниз да вниз.
Позор Борису! Руцкой, ура!
…А узурпатора свергать пора.
И Совет Верховный,
В мятеже виновный
Гнали – разогнали,
Но, прибегнув к силе,
Так и не спросили:
А была вина ли?
Снайперские пули
В окна ли, в толпу ли
Жахнут без заминки.
Некуда укрыться —
И бежит милиция,
Побросав дубинки.
Строят баррикады
Красные отряды:
Власть вернем советам!
А в прямом эфире
Новости плохие:
Армии все нету.
Народ на улицах московских —
Мужчин не видели таковских,
Насуплен лоб, прищурен глаз.
Бойцы, чья опытность с годами
Лишь крепла. Мужики видали
И Приднестровье, и Кавказ.
У Останкино бой!
У Останкино Бог
На секунду отвел глаза.
У Останкино «бах!»,
У Останкино «бух!» —
То гражданской войны гроза.
Демократы, держись!
Коммунисты, вперед!
Те, кто с вами, – не все за вас.
А кто больше врет,
И кто меньше врет,
Как всегда, решает спецназ.
У Останкино «нах…»,
У Останкино «ох…»,
Скорой помощи вой затих.
Отчего же глаза
Ты отводишь, Бог,
От нескладных детей Твоих?
А танки все лупят и лупят по Белому дому.
Увозили их в тюрьму Лефортово —
Тех вождей, что не были вождями,
И Москва, раздорами распорота,
Умывалась мелкими дождями.
Вы смотрели в будущее, как в топку,
Ждали ночами ядерного удара,
Импортную синтетику предпочитали хлопку
И жалели, что жизнь пропадает даром.
Вы столетье рубили на пятилетки,
Засыпали в Питере, а просыпались в Казани,
И на минном поле, где взрывы слышны нередко,
Так небрежно вальсировали с завязанными глазами.
Иногда уходили в запои, словно в разведку,
Иногда вас лишали последнего, а также первого слова,
Короли компромисса, посредники, обладатели черной метки
Растворялись в пространстве, когда становилось хреново,
Вы ловили кайф, а получали истому,
Задавать начинали вопросы, собираясь в дорогу:
А зачем мне тот путь, если он не ведет меня к дому,
И зачем мне тот дом, если в нем нету места Богу?
Расширяется зона риска, если часто думать об этом.
Тридцать лет, сорок лет – возраст стойких и бесшабашных.
Смерть, как опытный опер, приходит перед рассветом
И уводит с собой, игнорируя крики домашних.
А когда наступает неожиданно шестьдесят,
Или плюсом еще хотя бы одна десятка,
И однажды утром родные заголосят,
В мире станет чуть меньше надежности и порядка.
К первой паре спешили пары.
Не метенные тротуары
К альма-матер студентов вели.
По горе, что звалась Молочной,
Ты спускалась с улыбкой порочной —
Саломея в джинсиках Lee.
Как же звали тебя? Алиса?
Или, может, в честь бабки – Анфиса?
Нет, конечно, я помню – Лариса.
Так по-гречески чайку зовут.
Не была ты волжскою чайкой,
Истеричкою изначально.