8 июня французы начали наступление. Бои были страшные. За две недели французы смогли продвинуться на двадцать пять километров, правда, понеся при этом огромные потери. Мало того, фронт, казалось, был уже прорван. В Париже радостно потирали руки. И тут брошенные на подкрепление части отказались наступать. На передовой решили — раз так, то нам тоже не больше всех надо. Начались и события, повторяющие май 1917 года. То есть — массовое дезертирство.
Мильеран запретил военному руководству применять крутые меры для подавления беспорядков. Он действовал в лучших традициях Керенского — ринулся на фронт уговаривать солдат. В конце концов, дело как-то там рассосалось. Но о наступлении можно было забыть.
Однако хуже было другое — солдатиков стали откровенно побаиваться. Черт его знает, что им придет в голову. Более всего очканул Мильеран, который стал кричать об угрозе революции. Хотя на самом-то деле до неё Франции было семь вёрст и все лесом. Это вызвало очень интересный эффект — солдаты и рабочие поверили, что так дело и обстоит. Начались митинги и забастовки. Всё шло достаточно мирно. Но французское руководство мало того, что запугало себя до галлюцинаций, так ещё и англичан тоже. У тех в парламенте ведь тоже было полно лейбористов. Американские солдаты вели себя тихо — но было понятно, что при подавлении возможных беспорядков не них не слишком стоит рассчитывать. Они тоже хотели домой. Так что французы стали склоняться к мысли — войну надо заканчивать. Англию и САСШ такой расклад, в общем-то устраивал.
А вот у немцев, как ни странно боевой дух был высоким. Возможно, дело всё в тех же сорока километрах до Парижа. Солдатам ведь не говорили, что преодолеть эти километры не удастся ни при каком раскладе. (Да и сам Париж был очень хорошо укреплен.) Наоборот — им внушали: ещё немного, ещё чуть-чуть… Однако у них начались беспорядки в тылу, где население откровенно голодало. Собственно, победить Германия давно уже не рассчитывала. Они держались для того, чтобы заключить как можно менее похабный мир. Им повезло, что в Париже у кормила власти оказался трусливый мудак.
28 июня было подписано перемирие с Германией, 30 — с Австро-Венгрией.
Дело, правда, чуть не сорвалось. Немцы заявили, что отведут свои войска на территорию границы, а «вопрос об Эльзасе и Лотарингии должен быть решен посредством переговоров».
Но снова начать воевать не получилось. Тут уж пошли на фронте такие волнения, что в Париже решили — вот тут-то революция и начнется. Конечно, французам много лет компостировали мозги о «национальном унижении». Но после почти пяти лет в окопах солдаты это воспринимали несколько иначе. Резолюции митингов были в том духе: дескать, сказано вам про переговоры? Вот и договаривайтесь!
Англия, правда, не сняла из-за этого морскую блокаду.
А вот Австро-Венгрия рухнула на фиг. Как и следовало ожидать. Там начался полный дурдом. Отличий от моей истории было два. Румынию раздолбили ещё в 1917 году. Так что она не путалась под ногами. И страны Антанты совсем не чувствовали себя хозяевами положения. Так что на развалинах Австро-Венгерской империи начались развеселые разборки.
Каждый выбирает по себе
Под потолком салон-вагона клубился табачный дым. В нём сидели двое — Махно и я. На столе стоял чайник, стаканы и бутыль со спиртом.
Нестор вперся в меня своим знаменитым взглядом.
— Ты считаешь — по иному не выйдет?
— Нет, батька. Тачанка — хорошая вещь. Но не против бронепоезда. А большевики — это тяжелый бронепоезд. Он раздавит всех, кто встанет на его пути. Мировая война закончилась. Теперь против нас пойдет вся Европа. Буржуи не простят нам, что мы отказались платить царские долги. Да и просто того, что существуем мы, что существуешь ты — тоже не простят. В случае чего мы с тобой на соседних столбах будем висеть. И тут уж закон простой. Кто не нами — тот против нас. А если нас победят — сколько ты продержишься?
Нестор Иванович плеснул себе в стакан с чаем спирту. Сделал большой глоток. Помолчал. Потом выдал.
— Вот что мне в тебе нравится, Американец, что ты не врешь и не говоришь лозунгами. И ведь я понимаю, что ты прав. Но под вас не пойду.
— Так и не надо. Почему бы вот так не сделать…
Я тоже глотнул чайно-спиртового раствора. Вот такой шел непростой разговор двух кавалеров ордена Красного знамени.
Разговор шел на станции Гуляй-Поле, в моем салон-вагоне. За окном слышались голоса моих бойцов и ребят из махновской «черной сотни». Они дружески переругивались.
Я приехал на переговоры с Махно по той причине, что он просил прислать именно меня. Запомнил. На этот раз я прибыл без бронепоезда, но охрана и пулеметы имелись. Украина была весьма веселым местом. Банд по ней шаталось гораздо больше, чем требовалось. Формирования Григорьева махновцы недавно расколошматили — но всяких мелких отморозков хватало.
С момента нашей последней встречи прошло много всякого. Махновцы участвовали в боях с донскими самостийниками, взаимодействуя с буденовцами. Вообще-то, они друг друга стоили. И те, и другие были «вождистскими» структурами. То есть, за своими командирами они готовы были идти хоть в ад чертям рога отшибать. А за кем-то другим — не пошли бы. Собственно, потому-то мы с махновцами так и возились. В той истории было не так — так кому от этого стало лучше? В конце концов, батька озверел и слетел с катушек. И жаждал только отомстить. Именно из-за того, последнего периода, в русском языке слово «махновец» стало значить то же, что и «беспредельщик».
Но пока что Махно был героем. Именно его ребята обеспечили взятие Новочеркасска, что положило конец разборкам на Дону. В моё время шли долгие и нудные споры — награждали батьку орденом или нет? Но тут всё было четко. Именно за взятие Новочеркасска он и получил Красное Знамя. Правда, украинское. Сейчас каждая республика имела свои награды[100].
В Гуляй-Поле махновцы вернулись с победой и хорошей добычей. На Дону вообще-то грабили все. И махновцы — меньше остальных. Не из-за особенных моральных качеств. Просто главный козырь батьки — это маневренность. Так что никаких обозов у него не имелось по определению. Так что всерьез братки-анархисты затарились лишь в Новочеркасске.
Теперь у Махно стоял вопрос — а что делать дальше? Он был решительно против продразверстки, хотя к нему продотряды и не совались. Небезопасно. Махновцы сами порешили всех кулаков, а хлебопоставки Махно обставлял как «добровольную помощь московскому и питерскому пролетариату». С другой стороны, у него имелось множество людей, которым понравилась веселая жизнь. А Советская власть-то потихоньку упрочнялась. Так что батька понимал — он просто запрограммирован на столкновение. А ведь он являлся совсем не дураком, так что понимал и другое — он в этом столкновении обречен на поражение. Вот он и решил пригласить кого-нибудь из большевиков, так сказать, для консультаций.
Прибыв в Гуляй-Поле, я обнаружил, что никакой анархии в столице Махно нет и в помине. Порядка тут было больше, чем во многих местах, где рулили большевики. По большому счету, всем заправлял батька лично. Даже Реввоенсовет был, в основном, для красоты. И власти у Махно было куда больше, чем у любого красного командира или уездного коммуниста. Потому что над ним не было партии. Чекисты ему тоже не мешали. Махновская контрразведка подчинялась только ему. Кстати, структура под руководством Льва Голика[101] мало чем отличалась от чекистов.
Да и внешне махновцы стали иными. Исчезли длинные волосы и разные причудливые наряды. Бойцы были коротко стрижены и одеты в гимнастерки. Война в XX веке не терпит показухи.
Во время своего визита я столкнулся с жестким противодействием. Самым активным моим противником оказался председатель Реввоенсовета Всеволод Волин. Он принадлежал к редкому типу идейных анархистов. Да-да. Несмотря на то, что сторонников этой идеи в России было полно, идейных среди них имелось немного. Для большинства анархизм был просто формой радикализма. Эти ребята мало задумывались над тем, за что они вообще воюют. А махновский анархизм — так это вообще была вековечная крестьянская мечта — в армию рекрутов не давать, налогов не платить, городских начальников к черту посылать.
А вот Волин имел взлелеянные взгляды. К тому же он являлся типичным интеллигентом — для него идейная девственность была важнее здравого смысла. Так что дружба Махно с большевиками его сильно раздражала. Он постоянно парил мозги батьки насчет всемирной анархистской революции. Я вызвал у него приступ бешенства вопросом — а как при всеобщей анархии будет работать железная дорога? Будучи нормальным гуманитарием, Всеволод Михайлович об этом не задумываться не желал.
Вторым персонажем была Мария Никифорова, весьма известная особа на Левобережной Украине. Она прославилась ещё в 1918 году, когда во главе отряда анархистов наводила революционный порядок. Как-то в Елизаветграде она поссорилась с местным Советом, в котором заседали меньшевики и правые эсеры. Недолго думая, она подогнала к зданию Совета броневик и открыла до дому беглый огонь. Большевики собрались её даже судить, но тут нарисовался большевик Полупанов, который, как и я, рассекал на бронепоезде. Он заявил, что Машу он хорошо знает и за неё ручается. А если кому что не нравится — так он может и пострелять[102].
Потом Никифорова ещё несколько раз устраивала какие-то авантюры во время которых усердно искореняла буржуазию и всех к ней приравненных. Уже на Дону большевики собрались её расстрелять. Спасло Машу только поручительство Махно. В Новочеркасске она прославилась тем, что реквизировала из магазинов огромное количество дорогого женского белья.
Я в своем времени читал пять биографий Никифоровой, которые никак не сочетались друг с другом. По одной из них, она бывала в Америке и Париже — и даже училась искусству скульптуры у самого Родена.