Но дела пошли совсем не так, как хотелось. Для начала ушел этот безумный немец, барон Унгерн, вообразивший себя новым Чингисханом. Семенов тогда решил, что это и к лучшему. Унгерн был грамотным и смелым офицером, но слишком часто допивался до белой горячки.
Но дальше пошло ещё хуже. Колчак оказался полным дерьмом. Он не то, чтобы не завоевал Россию, он и своей территории удержать не сумел. И к нему подошли остатки колчаковских войск под началом генерала Каппеля. Отношения между каппелевцами и семеновцами были сложные. Белые семеновцев называли «гейшами». Имели место драки, порой переходящие в перестрелку.
В конце концов, бойцы более-менее друг другу притерлись. Деваться-то некуда. Хотя общего командования так и не было.
Некоторое время Семенова радовали идеи большевиков о создании Дальневосточной республики. Ведь если это так — значит, красные слабы.
Но вот вдруг это оказалось полной чушью. Красные начали наступление и почти уже подошли к Чите.
А вчера дошла весть, что во Владивостоке произошел переворот и красные захватили там власть. Благовещенск тоже захватили красные.
Семенов, крупный мужчина с усами, которые были очень похожи на украшение лица его противника, Чапаева, нервно расхаживал по кабинету Дворянского собрания, которое его армия обратила в штаб. Ну, что ж, пусть положение не очень, но продержаться можно.
— Господин атаман!
В кабинет ворвался адъютант.
— Почему вы врываетесь без доклада? — Раздраженно буркнул Семенов.
— Японцы уходят!
— Как так?
— Просто уходят. Снимаются с позиций. Сворачивают штаб.
Семенов схватился за телефон, но с японским командованием его не соединяли. Он выскочил на улицу, его пролетка с охраной двинулась в направлении японского штаба. На подъезде он увидел экипаж Каппеля. У Семенова с генералом отношения были непростые, но тут уж не было места выяснять отношения. Они почти одновременно вошли в японский штаб. Там шла деловитая эвакуация.
Командир японского отряда их долго не принимал. Но когда они ворвались к нему в кабинет…
— Что происходит? — Заорал Семенов.
— Нам приказано уйти в Харбин, — ответил японский полковник. И в его взгляде, несмотря на холодную вежливость, чувствовалось презрение. В самом деле — не можете сами себя защитить?
Два контрреволюционных военачальника вышли несколько ошарашенные. Но отнюдь не сломленные.
— Что будем делать, Владимир Оскарович? — спросил Семенов.
— Будем воевать. У нас другого выхода нет.
После отхода японцев отряд анархиста-партизана Тряпицына перерезал сообщение с Харбином. Но сдаваться ни Каппель, ни Семенов не собирались. Не те это были люди.
Перечитывая сообщения корреспондентов РОСТА, я задумался. Ну, Семенов — это понятно, мразь, по которой плачет веревка. В моей истории он звал эмигрантов сражаться против наших на Халхин-Голе. А вот Каппеля жалко. Нормальный человек, просто что-то не понял. Но придется уничтожать…
Но наш бронепоезд стоит, подлец такой, во всей красе
Я как коренной петербуржец, всегда недолюбливал Москву. Хотя я знал этот город получше, чем многие москвичи. У меня в конце восьмидесятых был бурный роман с одной москвичкой. Так вот, она знала и любила Москву, так что таскала меня по разным красивым уголкам Белокаменной, пытаясь преодолеть моё отрицательное отношение к столице нашей Родины.
Вышло это не очень. В Москву я тогда так и не перебрался. Хотя у моей подруги была унаследованная от крутых партийных родителей трехкомнатная квартира на престижном Кутузовском проспекте. За то, чтобы вселиться в такую жилплощадь, люди и тогда, и в более поздние времена, вляпывались даже в уголовщину. Но мне невские берега были дороже.
Забавно, что моя подружка Светлана столицу тоже не любила. Именно она сказала классическую фразу питерских снобов: «Москва — большая деревня». Первоначально я думал — это потому, что о её родном городе в народе говорят — «Тверь-городок — Петербурга уголок»[127].
Но потом выяснилось, что дело тут куда глубже. Ещё когда мы катались на бронепоезде, Светлана как-то после хорошей выпивки стала рассказывать про князя Михаила Тверского, про то, что москвичи забрали власть исключительно подлостью. А на самом деле столицей России должна быть Тверь.
Никифор Сорокин аж офигел и выдал:
— Света, у тебя какой-то нездоровый великотверской шовинизм[128].
Про то, что московские князья были и в самом деле теми ещё ребятами, я знал и сам. Но, в конце концов, победителей не судят. Ивану III удалось собрать Россию, его конкуренту Михаилу Тверскому не удалось. А методы в политике я видел и более подлые. Да и мы тоже не все в белом…
Это я к тому, что Белокаменную мы не любили. Но вот теперь пришлось жить и работать в Москве. Город этого времени мне тоже не слишком нравился, хотя он был симпатичнее, чем то безобразие, которое я видел в начале XXI века. Да только уже никуда не деться. Выход с той должности, которую я занимал, был один — к стенке. А как сказал поэт Мандельштам, «я ещё не хочу умирать».
Но вот Воробьевы горы мне нравились. Отсюда Москва выглядела очень красиво. В первые дни декабря уже выпал снег, светило редкое в этом месяце солнце — так что «сорок сороков» церквей смотрелись как на картинах Кустодиева. Не хватало только троек с пьяными ухарями-купцами на переднем плане. Но старых купцов большевики уже отправили в расход, а новые, нэпманы, пока что не появились.
На этих самых горах я встречался с товарищем Луначарским. Подобное место встречи было вызвано просто тем, что ведь надо воздухом-то подышать. Это ведь только в книгах Конюшевского герой то бегает по лесам с автоматом, то дает советы товарищу Сталину. На самом-то деле руководящий работник сидит в кабинете. Мне тоже очень хотелось поехать куда-нибудь в «поле», как обычный репортер. Но ведь сам виноват. Не по должности теперь с блокнотом бегать.
Итак, мы прогуливались с Луначарским по Воробьевым горам. Наша пара представляла из себя просто кадр «два типа революционеров». Анатолий Васильевич был одет как типичный небогатый интеллигент старого времени — в пальто с барашковым воротником, в меховой шапке типа «пирожок», на ногах у него были какие-то ботиночки с галошами. Зачем галоши зимой? Но, видимо, так было принято.
Я же продолжал придерживаться милитаристского стиля. Не из выпендрежа — просто я и в том мире предпочитал носить армейские шмотки. Они удобнее. Так вот, я был в бекеше, разумеется, подпоясанной ремнем, на котором висела кобура с моим верным Кольтом. На башке у меня красовалась кубанка.
Ну, кроме всего, на мне были надеты джинсы — они, в отличие от штанов моего времени, не развалились за эти почти два бурных года, а были вполне в порядке. Ну, и до кучи — хромовые сапоги, который мне пошил один знакомый еврей. Они, в отличие от обычных «хромачей», были на меху.
Вот как раз об интеллигенции у нас и шел разговор с наркомом просвещения. Перед Анатолием Васильевичем стояла задача, равной которой в истории не было. В самом деле. Подумаешь — власть захватили. Многим это удавалось. Удержали — тоже не большевики первые. А вот ликвидировать неграмотность в огромной стране… Здесь было, отчего за голову схватиться. При этом в дело просвещения тут же полезли разнообразные новаторы. Которые кричали, что их при старой власти зажимали, а вот у них-то имеются самые лучшие методы. На 90 процентов это была такая сволочь…
А в деле ликбеза наши с Луначарским интересы переплетались. Мы пропагандируем — ребята Луначарского учат.
— Сергей Алексеевич, я не понимаю вашего отрицательного отношения к сторонникам новой педагогики.
— Анатолий Васильевич, а они имеют хоть какой-то педагогический опыт? Они детей учили? Они в армии служили хотя бы унтер-офицерами или помкомвзвода? У них хоть свои дети есть?
— Нет, — согласился Луначарский.
— Так почему сволочь, у которых нет даже своих детей, лезет в педагогику? Теории, знаете ли, все могут придумать.
— Но ведь надо попробовать…
— Я совсем не гуманист, если вы знаете, когда надо, я ставил людей под пулеметы. Но давайте на детях не будем экспериментировать. Я понимаю, царская система образования никуда не годится. Гимназии с изучением никому не нужных латыни и древнегреческого не нужны. Но вот реальные училища — от них можно плясать.
— Всё вам не нравится. Ведь латынь развивает логическое мышление.
— Куда лучше его развивает математика. Тем более, что, артиллерийскому командиру или инженеру — латынь поможет? Математику ему точно надо знать. А Овидия Назона и «Записки Цезаря» можно читать и в переводе.
Надо сказать, что я, поглядев программы царских школ был в полном отпаде. В гимназиях, о которых любили скулить в моё время, уровень образования был просто чудовищным. Конечно, там изучали латынь и древнегреческий, которые нафиг никому не нужны. Кстати, все без исключения мои знакомые, учившиеся в гимназии, вспоминали уроки греческого и латыни с искренней ненавистью.
А вот преподавание физики и математики было в выпускном, восьмом классе, на уровне моего пятого.
Про тригонометрию, к примеру, гимназисты вообще ничего не знали. Я бывал в нескольких разных школах. Время было милитаризированное, да и что могут ждать ребята от парня с боевым орденом и пистолетом на поясе? Так что я задавал «военную» задачку, с которой во времена моей школьной юности, разумеется, имея под рукой тригонометрическую таблицу, мог справиться любой вменяемый семиклассник: вычислить «мертвую зону» для пулемета «Максим», установленного на крыше пятиэтажного дома. Дано: Угол вертикального наведения пулемета на станке Соколова -15 градусов. Высота этажа дома в центре города примерно 3,5 метра, плюс метр фундамента и три метра чердака. Гимназисты буксовали. Реалисты более-менее справлялись.
Так что реальные училища можно было брать за основу. Но, конечно, это не решало дела. Миллионы лю