На печах стоит остановиться отдельно. Возможно, это первое в истории упоминание о паровой тяге, используемой нечистой силой. Кроме того, невозможно не вспомнить о сказке «По щучьему веленью», в которой есть и прорубь, и множество предметов, демонстрирующих неадекватное поведение, включая самоходную печь. В сказке не оговаривается время действия, но, поскольку события начинают развиваться у проруби, понятно, что речь идет о зиме. Если предположить, что действие сказки происходит во время Святок, а помимо щуки Емеля случайно выпустил из проруби стайку шуликунов, дальнейшие события становятся предсказуемыми и логичными. Шуликуны из чистого хулиганства могли перемещать и ведра, и сани, и печь, оставаясь незамеченными.
Однако вернемся к стандартному поведению шуликунов. Проезжая по деревне, они пугают жителей, заглядывая в окна огненными глазами. В руках у шуликунов раскаленные сковородки с углями и железные (иногда тоже раскаленные) крючья. Некоторые считают, что это и есть их руки. Крючьями шуликуны ловят людей, чтобы затащить в прорубь. Так и говорят: «Шуликун закрючил». Горе тем, кто ночью бродит по улице, особенно навеселе. Закрючат шуликуны и затащат кого в сугроб, а кого и в воду, тут ему и конец придет. Доставалось также женщинам, не почитающим праздник, и девицам, затеявшим на Святках гадание – слушание в пустом помещении. Одна крестьянка сказывала, что пошла девка вечером слушать да и услыхала: «На вилы заткну, на копыл (мотыгу) посажу». Так она умом и тронулась. А в другом месте того же уезда мужик рассказывал, что бабка его своими глазами видела в давние времена, как демон бегал по улице в железной шапке со штыком на макушке и с горящими углями на сковороде и кричал: «На кол девку, на копыл парня».
Старые люди помнят, что им говорили в детстве: «Они, шуликуны, в воде живут. Когда Святки, наружу вылезают. Шапки у них остры, коней имеют, сани. Человека заберут в воду да и приговаривают: “До воды пихай, до воды пихай”. К себе возьмут. Шапками лед долбят и человека в прорубь пихают. Боялись выйти на Святки – шуликуны возьмут».
Или так говорили: «Они, шуликуны, из проруби вылезут, у них все железное: и сани, и повозки, и кони железные. В повозку положат человека, вокруг дома объедут, на прорубь увезут».
И еще это говорили: «На коже, на коже шуликуны те едут. У них глаза светят, зубы светят, они в ступе летают, и шапки у них остры, долги шапки у них. В Святки выезжают, в Святки прясть нельзя: шуликуны придут, веретен тебе много принесут. Они в реке живут и сами уедут накануне Крещения».
Кстати, вышеприведенная цитата не единственная, где упоминается пряжа. В Архангельской губернии считалось, что шуликуны особенно досаждают прядущим в Святки, а в Тобольской нерадивых прях, не успевших завершить работу к Святкам, пугали тем, что их утащит шуликун. Причем речь могла идти как о самих прядильщицах, так и о результатах их работы, так как шуликуны, помимо прочих своих «достоинств», были вороваты. Постепенное и незаметное исчезновение провианта из амбаров во время Святок было признаком появления там шуликунов. «Шуликуны подкарауливали все, что кладут не благословясь, и все это была их добыча», – говорили сибиряки.
Понятно, что любое взаимодействие с шуликунами ничего, кроме вреда, принести не могло (разве что сказку про Емелю, если там действительно без шуликунов не обошлось, ну так на то она и сказка). Даже просто встретить, увидеть шуликунов – считалось плохим предзнаменованием и сулило несчастливый год. Защитным средством служило крестное знамение, а в день Крещения – окропление святой водой. Однако был и другой способ избавиться от этих мелких незваных гостей. Деревенские жители устраивали катания на санях вокруг селений и на льду замерзших рек, чтобы давить нечисть и загонять обратно в проруби. В день Крещения, когда шуликунам наставала пора покидать землю и возвращаться в подледные миры, люди с энтузиазмом им в этом помогали: молодые мужчины на конях скакали по селениям, во всех закоулках ударяя кнутами крест-накрест, чтобы выгнать нечистых из укрытий. После этого они давили шуликунов копытами лошадей на льду, порой совсем близко к проруби.
В день Крещения, окончания Святок, – 19 января, – отмечался последний всплеск активности нечистой силы. Шуликуны уже успевали вернуться в свои озера и реки, но погружение в воду креста их пугало и сбивало с толку, так что и в этот день они могли выскочить на лед или уцепиться за белье во время стирки. И это одна из причин, почему в Крещение стирка не приветствуется!
Кукла в костюме шуликуна.
Lena Maximova / Shutterstock
Популярность шуликунов и их яркие образы вдохновляли ряженых. Чтобы подчеркнуть сходство, на голову надевали остроконечный колпак из бересты. Наряд дополняли белая одежда, лицо, покрытое белой глиной или углем, репяные зубы во рту. В вятских, сибирских, пермских говорах слово «шуликун» означает в первую очередь ряженого.
Несмотря на то что шуликуны ростом невелики, в их роли выступали только взрослые. Считалось, что в ребенка шуликун может просто вселиться – и потом не выгонишь. При этом, отмечали этнографы, особого восторга исполнение этой роли не вызывало. Подражая шуликунам, ряженые хулиганили в меру своего артистизма и законопослушности (чаще всего гонялись за прохожими, в основном за девушками, и толкали их в снег). Однако по окончании Святок они стремились смыть с себя грех лицедейства, для чего требовались исповедь, причастие и купание в крещенской проруби.
Сказка о Емеле, как оно могло быть на самом деле
Много чудес на Святки приключается. Кто-то в медведя рядится, кто-то горящее колесо катит, кто-то Спасителя во всю силу славит. Один угощение готовит, другой его съесть норовит. И кто там, в святочной толпе, ходит – парни ли переодетые, бесы ли, – кто их разберет. Да и чудеса всякие случаются. Вот что в нашем царстве-государстве на Святки приключилось.
Жили три брата. Старшие работящие да женатые, а третий – Емеля-безделя. Надо Емеле пахать – слезами три раза умоется, прежде чем на поле выйдет. Надо Емеле косить – смотришь, а он под деревом с косой в обнимку уж спит. И батюшка на Емелю сердился, и матушка за чуб таскала – а толку-то. Все хитрит, все придумывает, как бы так сделать, чтобы с печи не слезать. И ума небольшого, и трудолюбия невеликого. Вот раз на Святки невестки и просят Емелю:
– Поди, Емеля, на реку за водой!
– Не пойду, – отвечает. – Мне воды не надо, пить и квас можно.
Однако же посулили невестки пирогов, да булок, да щей горшок. А без воды какая опара, какие щи? Слез Емеля с печи, пошел к речке. Ведер-то два. Несет Емеля ведра, руками размахивает; чай не баба, чтобы с коромыслом шастать. Нога за ногу заплетается, да мороз остановиться подремать не дает, за уши пощипывает, под зипун заглядывает. Долго ли, коротко ли, а дошел Емеля до проруби. Вон она, голубеет – река-то морозом скована, околдована; лед толстый, надежно в глубине всякую подводную нечисть держит.
Одним ведром из проруби зачерпнул… А к той проруби подышать шуликуны собрались – стало быть, мелкая нечисть, что в Святки орудует. Мелкая-то мелкая, да зловредная, беспокойная. Кто с ними разговор начнет – тот им свою силу отдает. А они и рады. Взял Емеля второе ведро и в прорубь заглянул. А там царь-рыбица стоит – щука, хороша да зелена, здоровая, как полено!
– Вот славно! – обрадовался Емеля. – Словлю, домой снесу, уха аль пирожки со щучиной будут!
Сунул руки по локоть в прорубь, цап щуку! Да только не просто так щука к проруби поднялась. Потревожили ее шуликуны, нацеплялись на рыбину; а как Емеля ее ухватил, за рукава своими крюками зацепились и на плечи ему перебрались. Зипун-то Емеля правильно надел, а не навыворот, как в Святки положено.
Держит Емеля щуку, а шуликуны ему в два уха и говорят:
– Отпусти ты меня, Емелюшка! Век тебя не забуду! – Щуке сухо на воздухе, пасть она разевает, будто говорит. – А я, Емелюшка, все твои желания выполнять буду, скажи только: «По моему хотенью да по щучьему веленью!» Так до самого Крещения и буду служить тебе верой и правдой!
– Ух ты! – удивился Емеля. – А ну-ка, попробую! Налейтесь, ведра, водой доверху да домой ступайте – по моему хотенью да по щучьему веленью!
Захохотали шуликуны неслышно. Видимо-невидимо их уже вылезло, пока Емеля-безделя со щукой разговаривал. Наплескали воды в ведра, сами в нее попрыгали, а другие бесы мелкие схватили ведра да к дому и побежали. Где это видано, чтобы их люди сами в дом звали? Вот уж повезло так повезло!
Обрадовался Емеля. Бросил щуку в воду и пошел, радостный, за ведрами следом. На нем шуликунов сотня сидит, а он не чувствует. Увидели невестки, что ведра сами к дому бегут, – так без чувств обе и повалились. Щи опрокинули и квашню тоже. Вошел Емеля, напугался, что братья придут да наподдадут ему.
– А ну-ка, ставься, опара, готовьтесь, щи! Пусть пир на весь мир будет у нас – по моему хотенью да по щучьему веленью! Гости пусть толпой, дым – коромыслом!
Бросились шуликуны к муке да к капусте, а главное – к печи, где жар да уголья. Любят шуликуны печи, для угольков тлеющих ковшики у них железные есть. Готовят по Емелиному приказу, сами едят, а больше портят, но и дело делают – как по волшебству, поднялась опара пышная да сдобная, щи закипели наваристые, только не от доброго колдовства так все пошло, а от злого да проказливого. Лег Емеля на лавку, смотрит, как невестки хлопочут – очнулись, бегают как заговоренные, – пироги затворяют, а опара все не кончается; щи горячие по мискам разливают, а щей-то все прибывает.
Тут и ряженые подоспели, и соседи, и просто люди мимохожие. Невестки их в дом зазвали, к столу сажают. И братья Емелины тут, и батюшка с матушкой – все едят, наесться не могут. Глянул Емеля, и показалось ему, что по гостям да по столу словно маленькие чертенята прыгают, копытцами постукивают, людям на плечи заскакивают, под воротники зипунов прячутся…
Заглянул в избу служка церковный, перекрестился да со всех