ног к царю-батюшке и бросился.
– Так и так, царь-батюшка, у Емели в избе непонятное творится. Дрова сами на дворе рубятся да колются, да так, что щепа во все стороны; еда готовится, едят ее гости, да наесться не могут; огонь в очаге гудит, как бы пожара не случилось; скотина мычит недоена, необихожена; а еще по столу кружки с мисками сами прыгают…
Емеле тем временем веселье наскучило. Крикнул он:
– А ну, по домам все – по моему хотенью да по щучьему веленью! Ишь, шум развели! Спать буду!
Шуликуны все дела побросали и под печь забились, хихикают. Холодно и мокро им в реке, а печка теплая да могучая. Любят они печи; если получается, то под печами и селятся. Один к ухвату – зацепил ухватом платье невесткино, порвал. Другой в горшок – упал горшок Емелиному брату на ногу, пальцы отбил. Другие крючьями за карманы зацепились да в них запрыгнули, в новые дома собрались – карманы-то наверху, а ежели одежду навыворот надеть, то карманы внутри будут, никто в них и не заберется.
Разошлись люди, будто одурманенные. И ели, а не сытые; и веселились, а не веселые. Выходят и ссориться начинают, друг друга упрекать. Это шуликуны им за шиворот свои уголья ссоры да раздора сыплют. А такие угольки и вовсе дотла сжечь человека могут. Приходит тут от самого царя-батюшки воевода:
– Слышали в тереме царском, что ты, Емеля, нечисть тут развел. Велит тебе царь к нему на поклон явиться да объясниться.
Зачесался Емеля. На печи тепло, на улице холодно. Да царского приказа ослушаться боязно. Пораскинул умишком как сумел… да и говорит:
– А ну-ка, печь, вези меня во дворец! По моему хотенью да по щучьему веленью!
Вздрогнула изба… Схватили шуликуны печь, подлезли под нее, подняли да и как понесут! Не куда-нибудь, в царский дворец приглашены! Как такое упустить, можно и поднатужиться! А Емеле чудится, что сама печь едет! Трубой потолок выломала, боком беленым стену выбила – осталась изба без стены, повалилась кровля… Пришибло скотину в сенях, развалился дом. Взвыли невестки, запричитали батюшка с матушкой, а Емеле что – едет, по сторонам смотрит; кто под печь попадет, сам виноват.
Вон сосед с соседкой на улице мутузят друг друга почем зря. Шуликуны вокруг бегают, визжат, треугольные шапочки подкидывают – радуются.
Вот другой дом вроде как огнем заниматься начал. Просыпались там раскаленные угольки под край соломенной крыши, под стреху.
Вон корова по улице бежит; кто же ее, кормилицу-то, в мороз на улицу выпустил!
Вон лошадушка с пустой телегой скачет, из телеги хворост сыплется. Вожжи шуликун в ручонках держит, хохочет…
Беда! А Емеле смешно, забавно. Едет, не оборачивается.
А вот и дворец царский. Заезжает печь важно, никто не остановил – стражники так рты и поразевали. Приехала печь прямо пред светлы очи царя-батюшки. Струхнул царь, да виду не подает:
– Это что ты, Емеля, устроил? Печью народ давишь, среди людей смута! Не из-за тебя ли безобразие в моем царстве-государстве делается? А ну, рассказывай, что за волшебство у тебя такое!
А Емеля небольшого ума был. Небольшого, да смекнул: говорила ему щука, что чудеса только до Крещения при нем, а потом-то что? Привык он уже.
– Отдай за меня дочку свою, царь, чтобы жить мне в твоем тереме, на печи расписной лежать, вовек не работать! Расскажу тогда.
А дочка царева – Марья – до того пригожа была да разумна, что хотели ее выдать замуж за королевича заморского. Только вот Емеля раньше подвернулся.
– Что ты несешь, Емеля? – рассердился царь-государь. – За недотепу ленивого царскую дочь отдать?
– А вот хочу я, чтобы – по моему хотенью да по щучьему веленью – полюбила меня царевна Марья!
Выбежала тут Марья, на печь к Емеле запрыгнула, обняла его:
– Не пойду ни за кого, кроме Емели!
Веселятся шуликуны. Вот куда их воля Емелина завела! Еще немножко – и все царство-государство их сделается! Хоть и ненадолго, а бед натворить успеют…
– Да он же Емеля-безделя! – заголосил царь-государь. – На что тебе такой сдался? Ни лицом, ни головушкой не вышел!
Обиделся Емеля:
– А вот сделаюсь красавцем писаным да мудрецом-книгочеем враз, пожалеешь, что обижал меня! По щучьему веленью да по моему хотенью – пусть будет так!
Взвыли шуликуны…
Но взялись шутить на Святки так взялись – исполнили. Был Емеля-безделя, а стал писаный красавец, косая сажень в плечах, да еще и умище как у министра! Только ненастоящий он, оборотень… злым колдовством ум добытый в дело не пустить.
А из уголка служка церковный глядел. Глядел да увидел, что на всей утвари печной: на заслонках, на ухватах, на трубе и на горшках – шуликуны, бесы святочные. Они и колдуют! И во весь дух в церковь побежал за водой святой да искать, кто в вывернутом тулупе колядовал и шуликунам не поддался.
Заозирался Емеля с печи – понял, что происходит. Обнял Марью покрепче, открыл рот, чтобы желание сказать, – а не говорится: шуликуны не дают. Попробовал с печи спрыгнуть – не выходит, за одежду шуликуны держат. Только и может, что мычать, головой мотать, царскую дочку обнимать…
Вернулся церковный служка, а с ним ряженые с факелами да со святой водой. И хотят Емеле помочь, да делать нечего – брызгают святой водой, бьют сыромятными кнутами накрест, гонят печь окаянную с шуликунами-бесенятами к реке. Печь как рванула с места – не всякой лошади догнать! Люд с дороги рассыпается, впереди ватаги церковный служка на коне скачет… Не могут с печи Емеля с Марьей спрыгнуть, держат их шуликуны. Попали они в заточение: кто с шуликунами говорил и колдовством их пользовался – тот их навеки становится.
А на реке замерзшей уже тройки запряженные. Кони горячие, печорские, вятские да мезенские, – они шуликунов не боятся, если бес повода не схватит. Погнали печь тройками, лошадиными копытами крепкими, подковами стальными! Марья кричит, птичкой бьется; Емеля если не сам спрыгнуть, то хоть цареву дочку столкнуть норовит. Да только не выходит…
Так и гнали тройками печь до самой проруби. Там лед под ней поддался – и ушла печь с Емелей и царской дочкой на самое дно навсегда… И разом морок с людей спал.
Место то на самой середине реки. Летом туда не добраться, а вот по зиме, когда вода чистая и прозрачная, можно сквозь лед увидать на самом дне печь Емелину. Но место это люди с тех пор обходят и воду на другом берегу берут. От греха подальше. Считают в деревне, что шуликуны так и остались к той печи приколдованы, да к Емеле с Марьей, да ко дну речному, да к щукам старым…
Куляши
Не одними шуликунами на Святки вода богата. В Пермской, Вятской, Костромской, Вологодской губерниях поминали также куляшей, святочных чертей. Есть предположение, что «куляш» – это тот же «шуликун», слово, видоизмененное в целях безопасности (чтобы не накликать беду по имени, аналогично тому, как медведя переиначили в ведмедя). Но в преданиях народных есть и отличия куляшей от шуликунов. Вероятно, куляшей можно было бы назвать подвидом шуликунов или даже отдельным видом рода шуликун. В принятой у биологов классификации это звучало бы как «шуликун обыкновенный» и «шуликун-куляш».
Итак, куляшей (кулеши, кулешата, кулешменци, кулешменчики, гуляши, кулясы и кулясята) описывают как разноцветных мелких чертенят. С шуликунами их объединяет малый рост, островерхие шапки и дым изо рта. Жить они могут и в лесу, и в овине, но в основном в воде. Шуликуны сами по себе, а у куляшей, как считают, может быть хозяин – колдун. В свободное от хулиганства время, чтобы куляши не скучали, колдун дает им работу – листья на деревьях пересчитывать. На Святки куляши массово выбираются из прорубей, ездят на бычьих шкурах (непременно тех быков, что померли сами). По улицам разгуливают, людей пугают.
Под Рождество куляши беснуются. Кто прядет, того заберут.
В Святки приезжают, детей маленьких из домов забирают.
Рассказывают, и с детьми куляши появляются, только не разобрать, свои при них дети или краденые. Такую историю повторяют: «Одна баба с ребенком в дом зашла и в уголке села ребенка покормить. А тут кричат: “Крест на воду! Крест на воду!” (Часть обряда освящения воды. – Прим. ред.) Она вскочила – и бежать. До креста успеть чтоб. Это кулешменка была».
Как и прочая святочная нечисть, куляши исчезали в Крещенский сочельник, старались успеть до первых петухов. Однако далеко не уходили, оставались какое-то время возле проруби. Потому и запрещено было после Крещения воду из проруби брать. В Вологодской губернии так говорили: «На Крещение куляши из воды вылазят, почему и не ходят по воду, чтобы не зачерпнуть куляша».
В местах скопления святочных куляшей так же называли и ряженых. Как и везде, ряженые от души хулиганили, подражая настоящим куляшам и навлекая справедливый гнев честных жителей: то дверь и крыльцо зальют водой, превращая их в ледяной аттракцион, то засунут елку в дымоход. Тут уж настоящих куляшей не обвинить, мелким пакостникам такое не под силу. Впрочем, вред от истинных куляшей был куда сильней. Помимо детей, они воровали души: после встречи с ними некоторые сходили с ума.
Чыныс Хаан – обитатель небес
Якутия в любых списках стоит особняком. Еще бы, именно там расположен полюс холода[8] Северного полушария и живут люди, привычные к такому экстремальному климату – с полярной ночью, морозами до 70 ℃ (ладно, это рекорд, а так в среднем 40–50 ℃ ниже нуля). Со снегами, и ветрами, и, как это ни удивительно, незамерзающими ручьями. Даже признанный полюс холода, поселок Оймякон (правда, за звание полюса холода с ним последнее время конкурирует Верхоянск), по некоторым данным, обязан этому обстоятельству своим названием. На языке эвенков Оймякон – «незамерзающая вода, место, где рыба проводит зиму». По другой версии, название села означает Замерзшее озеро – на одном из тунгусо-маньчжурских языков. В любом случае в названии этого удивительного места упоминаются холод и вода. Где, как не здесь, в людских преданиях появиться тому, кто будет олицетворять собой всю суть зимы, пик холодов, смену лет?