Сам Сюндю смотрит: много ли нагрешил человек? Лучше ему не грешить: все Сюндю видит, всякий грех его кормит, растет он от прегрешений людских.
Была, говорят, деревня на речке. Речка та долго меж холмов да болот петляла, рукавами раскидывалась, узлами вилась, а после в озеро впадала, там деревня и стояла. Жил в ней народ простой. Летом рыбу удили, грибы, ягоды собирали, на зверя ходили, лес валили. Зимой прорубь рубили, то воды набрать, то рыбу вытянуть. Так и жили не тужили, молодых учили, старших слушали. Шло время своим чередом: за зимой весна, за летом осень да и снова зима. Ночи темные, дни короткие. Скучно молодым дома сидеть, вот и надумали пойти к проруби, послушать, что им Виеристя, Крещенская баба, нашепчет.
Говорят старики:
– Негоже к Виеристе идти, кто не зван, не ждан, правил не знает, слов нужных не ведает.
Отвечают молодые:
– Что нам те слова, что те правила. У бабы небось и сил уже не осталось.
Стали наставлять старики:
– Кто слушать собрался, шкуру под собой постели, да непременно от яловой коровы. Топор али кочергу прихвати: не любит железа Виеристя. Три круга вокруг себя тем железом обведи: два по солнцу, один против, – да того, кто обведет, на страже поставь. Спросит чего Виеристя – отвечай складно. А как предсказывать начнет, слушай, пока не откроет она всего, не перебивай. И слова ее сбудутся непременно.
Хохочут молодые:
– Бабке водяной не много ли чести? Подите, старые, на печи спать!
И неведомо им, что слышит Сюндю речи их. Видано ли такое, стариков своих не слушать! Был Сюндю с горчичное зерно, стал с копну сена. А молодые, веселясь, слушать прорубь собираются.
Была среди них девка одна, сирота безродная.
Говорит:
– Заглянем, друзья-подруги, в амбар, возьмем шкуру да топор!
– Тебе надо – ты и бери.
Пошла она одна в амбар. Где яловой коровы шкура, и не разобрать. Схватила ту, что ближе была, а про топор и вовсе забыла.
Идут они к озеру. Мороз все сильнее, небо все чище. Звезды вниз смотрят, шепчут:
– Воротитесь домой!
Не слышат их молодые.
Поблекли звезды, сдуло их зеленым ветром. Осветили небо сполохи, то души предков на небо выбрались, танцуют там, говорят:
– Воротитесь домой, не ваше нынче время!
Не слышат молодые, дальше идут, хохочут.
Кто ж со смехом на гадание идет? Сердится Сюндю: был как сена стог, стал как холм.
Вот добрались до проруби. Черна вода в ней. Мороз трещит, а вода в проруби не мерзнет, чудно! Весело молодым, давай в воду руки совать, не поймается ли чего. А и поймалось! Вытащили из проруби младенца – дитя малое, кожа белая, глаза черные, то ли человек, то ли чудо водяное. Не плачет, не кричит, шуршит да булькает. Что делать с ним?
– Давайте в деревню свою снесем!
Лишь девка та говорит:
– Не нашего он роду, пустите, пусть плывет себе!
Не послушали ее, бросили дите на снег, тут оно и дух испустило.
Видит это Сюндю, был как холм, стал как гора.
Сели тогда молодые на шкуру. Весело им, хохочут. Железа нет с собой, обвели круг палкой как попало; где хвост у шкуры, вовсе не достали.
– Скажи, Виеристя, – спрашивают, – где суженые наши? Откуда невест и женихов ждать, да быть ли нам богатыми?
Закипела тут вода в проруби.
А молодые веселятся, не замечают ничего.
Пуще вода в проруби бурлит.
А молодым и дела нет.
Брызнула тогда вода столбом, снег вокруг проруби залила.
Небо засияло, стало светло, словно днем.
Шквал налетел, сосну старую, что у берега стояла, сломал, бросил в прорубь. Вошла она в воду, да ветками зацепилась, встала над прорубью, будто всегда тут была.
Притихли молодые.
Смотрят во все глаза.
И видят: держится за ту сосну старуха. Лицом и волосами черна, ноги босы. Вода с нее течет, да так и замерзает. Поняли они, что вышла к ним Виеристя, Крещенская баба.
Иллюстрация Ю. Н. Эрдни-Араевой
Не до смеха стало им. А Виеристя подняла глаза на них, говорит:
– Кто это в гости пожаловал, покой мой нарушил да дитя мое сгубил? А ну-ка, на вопросы мои отвечайте! Что тут у нас одно?
Что ответить? Все молчат, только девка не растерялась, отвечает:
– Я здесь!
А бабка ей:
– Чего два?
Отвечает:
– На лице моем глаз два!
– Чего три?
– У котла ножек три!
– Чего четыре?
– У собаки лап четыре!
– Чего пять?
– На руке пальцев пять!
– Чего шесть?
– В санях копыльев шесть!
– Чего семь?
– В Медведице звезд семь!
– Чего восемь?
– На кадушке обручей восемь!
– Чего девять?
– У кота жизней девять!
– Чего десять?
– Ногтей на пальцах ног десять!
– Откуда такая умная выискалась? – Виеристя говорит. – А дорог ли нынче чеснок в Архангельске?
Откуда девке той знать, что там с чесноком. Она и отвечает наугад:
– Ой, дорог, бабушка, не уродился нынче!
Смекнула тут старуха, что нечего ей опасаться. К сидящим на шкуре приблизилась и говорит:
– Спрашиваете, будет ли веселье? Будет, да не вам, а мне. Быть ли вам богатыми? Быть, черви земляные да кости белы – вот ваше богатство! Откуда женихов да невест ждать? С того света, там они, ваши суженые, да и вам туда дорога!
И шаг к ним сделала. И еще один сделала.
А они к шкуре словно приросли. Ни встать, ни слова молвить.
А Виеристя продолжает:
– А за то, что дитя мое сгубили, никому в деревне вашей не будет пощады!
Попытались тут те, что на шкуре, встать да побежать. А не могут! Нельзя с места сдвинуться, пока Виеристя не позволит.
Подошла она к той шкуре да как схватит ее за хвост. А что помешает ей? Шкура та негодная, да круга нет вокруг хвоста, да на страже никого. Дернула Виеристя шкуру и потащила в прорубь. Лишь несколько успели соскочить, среди них и девка та, сирота, что на вопросы ответила. Побежали они в деревню, а старуха – за ними. Идет и с каждым шагом все больше становится, под ногами ее снег хрустит, за спиной по небу сполохи бегают, да нет в том пользы, не освещают они дорогу. Много нагрешили люди в тот год, Сюндю дорос до небес, свет звездный застит, сияние небесное не видать.
А беглецы спешат, дыхание стынет от холода, кровь – от ужаса. Вот изба, кто успел – забежал в нее. Да никто обратно не вышел, всем головы снесла Виеристя. Вот по пути другая изба – то же самое. Идет Виеристя по деревне, перед ней – крики да плач, после нее – тишина мертвая. Словно тенью смертельной жизнь стирает. Ни звука, ни огонька там, где она прошла. Одна живая душа осталась, девка-сирота. Забилась в свою избу махонькую да горшок на голову надела, чтоб смерти своей не видеть. Входит к ней Виеристя.
Говорит:
– Хотела я и тебя пришибить, да не буду. Славно ты загадки мои разгадывала. Живи уж. Ступай да другим расскажи, кто на земле на Сюндюму хозяин. Здесь же человеку не место отныне.
Развернулась да и вышла из избы. Нырнула в прорубь свою, следы ледяные оставила.
Попробовала девка горшок снять, а не выходит. От страха надеть надела, а снять не получается. Маялась, маялась, билась-колотилась, да так с горшком на голове и замерзла… Не может Виеристя добро да милосердие творить: и хочет добра, а не получается у нее.
По следам потом охотники обо всем, что той ночью творилось, и узнали. И другим поведали и о проруби, из которой дерево торчит, и о следах человечьих да нечеловечьих вокруг нее, и о деревне, полной мертвяков. Ни стар ни млад, сказывают, не уцелел. Скотина померзла, запасы зерна в черную труху превратились, слизью липкой покрылись.
С той поры никто там и не селится. А если в те края на Сюндюму кто забредет, тому будет потом всю жизнь сниться кошмар: Сюндю облаком в небесах нависает, Виеристя у проруби стоит, вода с нее стекает, а окрест мертвецы по кругу ходят, да разорвать круг не могут. Иные совсем без голов, а у одного горшок чугунный на голове, от печного жара черный.
Талви Укко, дед Халла и Паккайне
Звуки деревообработки или звон бубенцов сделались редкостью в наши дни. Так что людям пришлось найти себе персонажей посовременнее, и они с этим справились превосходно: в Карелии целых три Деда Мороза – Талви Укко, дед Халла и Паккайне. Их появление и популярность связаны скорее не с магией места и местным фольклором, а с развитием туристической индустрии. Они вполне материальны и обладают не только собственными резиденциями, но и сайтами в интернете. Их нельзя полностью причислить к настоящим древним зимним сущностям, и, как все «новоделы», они не слишком опасны, и тем не менее стоит с ними познакомиться.
Талви Укко похож на привычного Деда Мороза. И роскошная седая борода, и меховая шапка, и красная шуба – все при нем. Даже посох и мешок с подарками. Однако обитает он там, куда обычному Деду Морозу не пробраться: тройка лошадей, впряженная в сани, застрянет в карельских сугробах. Поэтому Талви Укко путешествует на собачьих упряжках. А тех, кто доберется до резиденции Талви Укко в поселке Чална, встретит не только он, но и карельская снегурочка Лумикки. Зимнему деду она не дочка и не внучка, а просто некая родственница.
Особая способность Талви Укко – умение находить общий язык с различными животными. Согласно современной легенде, даже история его появления связана с животными, а именно с собаками. Хаски Куттэ и Мюттэ гуляли в лесу, а когда собрались домой, их ослепило сияние звезды. Потом звезда упала, и в месте ее приземления псы обнаружили новорожденного младенца. Они принесли малыша домой своим хозяевам, которые были бездетны и обрадовались найденышу. Поскольку дело было зимой, малыша назвали Талвини (с карел. Talvi – «зима»). Мальчик рос, и со временем его приемные родители заметили, что дома ему неуютно и жарко, зато на улице в самые лютые морозы он готов резвиться хоть целый день. А лучшими друзьями по играм стали животные, причем не только собаки. К ним присоединились мишка Конди и волк Хукку, лось Хирви и заяц Яно, лиса Ребо и бобр Май. Родители пытались приучить мальчика к охоте, но это было бесполезно: юный Талвини имел особенную связь с природой, а животных жалел, любил и на Новый год дарил им подарки.