ановилось все меньше.
Мальчик попросил девочку шепнуть: «Я тебя люблю» — в ее консервную банку, не объясняя, зачем.
И она не спросила, зачем, и не сказала: «Глупости» или «Нам еще рано любить», и даже не стала оправдываться, утверждая, что говорит «я тебя люблю» только потому, что он ее просит. Она просто сказала: «Я тебя люблю». Ее слова побежали по йо-йо, кукле, дневнику, ожерелью, лоскутному одеяльцу, бельевой веревке, рождественскому подарку, арфе, чайному пакетику, теннисной ракетке, оборке юбки, которую он однажды должен был на ней расстегнуть». — «Бякость!» — «Мальчик закрыл консервную банку крышкой, отвязал от веревки и спрятал пойманную в нее любовь на полке у себя в шкафу. Конечно, открывать банку было нельзя, потому что тогда бы ее содержимое улетучилось. Но ему достаточно было просто знать, что она у него есть.
Одни люди (и среди них семья этого мальчика) не хотели покидать Шестой округ. Они говорили: «С какой стати? Это мир от нас отодвигается. Наш округ стоит на месте. Пусть из Манхэттена уезжают». Что можно было им возразить? Мог ли кто-нибудь их переспорить?» — «Я бы не мог». — «Я бы тоже. И дело не в том, что они отказывались признавать очевидное, или поступали так из упрямства, или из принципа, или чтобы показать свою храбрость. Им просто-напросто не хотелось уезжать. Им все нравилось и ни к чему были перемены. И они отплывали все дальше, миллиметр за миллиметром.
Что возвращает нас в Центральный парк. Раньше Центральный парк находился совсем в другом месте». — «Ты это выдумываешь, да?»
«Раньше он располагался в самом центре Шестого округа. Был его гордостью, его душой. Но как только выяснилось, что округ отчаливает, что его не удастся ни спасти, ни удержать, на общегородском референдуме постановили оставить Нью-Йорку хотя бы парк». — «Что такое референдум?» — «Голосование». — «И что?» — «Оно было единогласным. Далее самые упрямые обитатели Шестого округа признали, что это справедливо.
Восточную оконечность подцепили громаднейшими крюками, и горожане поволокли парк, как ковер по полу, из Шестого округа в Манхэттен.
Детям разрешили полежать на парке, пока его перетаскивают. Это считалось уступкой, хотя никто не понимал, зачем она нужна и почему ее сделали именно детям. В ту ночь грандиознейший фейерверк озарил небо над Нью-Йорком, а оркестр Филармонии никогда еще не играл так проникновенно.
Городские дети лежали на спинах, плечом к плечу, так плотно, что яблоку негде было упасть, как если бы парк был скроен специально для них, ради этой ночи. Залпы салюта рассыпались и таяли в воздухе, не успевая коснуться земли, и с каждым миллиметром, с каждой секундой детей втаскивали все глубже в Манхэттен и во взрослую жизнь. К моменту, когда парк расстелили на его новом месте, дети успели заснуть, и парк стал мозаикой их сновидений. Одни вскрикивали, другие улыбались, третьи спали, не шелохнувшись».
«Пап?» — «Да?» — «Я же знаю, что Шестого округа не было. Если объективно». — «Ты оптимист или пессимист?» — «Не помню. Кто?» — «Ты знаешь, в чем разница?» — «Не совсем». — «Оптимист настроен конструктивно и надеется на лучшее. Пессимист — циник и критикан». — «Я оптимист». — «Что ж, это хорошо, потому что неопровержимые доказательства отсутствуют. Того, кто не хочет верить, ничто не убедит. Зато тому, кто хочет, есть за что уцепиться. Ключей предостаточно». — «Например?» — «Например, специфические ископаемые свидетельства, найденные в Центральном парке. Или совершенно немыслимый рН[64] резервуара. Или расстановка водосборных баков в зоопарке: не исключено, что они стоят в углублениях, проделанных гигантскими крюками, которыми тащили парк». — «Бабай».
«Есть дерево (ровно в двадцати четырех шагах к востоку от входа на карусель), на стволе которого вырезано два имени. Их нет ни в телефонных справочниках, ни в переписях. Они отсутствуют в больничных, налоговых и избирательных ведомостях. Единственное, что хранит память о людях с этими именами, — это публичное признание в любви на дереве. А как тебе такой факт: не меньше пяти процентов имен, вырезанных на деревьях Центрального парка, неизвестного происхождения». — «Обалдеть».
«Поскольку все документы Шестого округа уплыли вместе с Шестым округом, нам никогда не доказать, что это имена жителей Шестого округа и что их вырезали в то время, когда Центральный парк находился там, а не в Манхэттене. Одни верят в то, что это выдуманные имена, и даже рискуют утверждать, что признания в любви тоже выдуманные. Другие верят в другие вещи». — «А ты во что веришь?»
«Видишь ли, любой, даже самый пессимистичный пессимист, оказавшись в парке, не может не почувствовать себя существующим во времени, которое нельзя назвать просто настоящим, ты согласен?» — «Ну, типа». — «Мы то ли тоскуем по чему-то безвозвратно утраченному, то ли надеемся на воплощение своей заветной мечты. А может, это обрывки снов, оставшиеся от той ночи, когда парк передвинули. Может, мы тоскуем по тому, что дети тогда утратили, и надеемся на воплощение их мечтаний».
«Ну, а Шестой округ?» — «Что именно тебя интересует?» — «Что с ним стало?» — «В нем теперь огромная прямоугольная дырка, в самом центре, там, где когда-то был Центральный парк. Перемещаясь по планете, остров служит рамой для всего, что в ней оказывается». — «А где он сейчас?» — «В Антарктике». — «Правда?»
«Тротуары покрыты льдом, витражи публичной библиотеки проседают под тяжестью снега. В обледеневших дворах ледяные фонтаны, и дети, скованные льдом, застыли в верхней точке разлетевшихся качелей — обледеневшие веревки создают иллюзию полета. Извозчичьи лошади…» — «Это какие?» — «Лошади, которые возят повозки по парку». — «С ними негуманно обращаются». — «Они застыли на всем скаку. На блошином рынке торговцы застыли в разгар торговли. Женщины средних лет застыли посередине своих жизней. Молоточки обледеневших судей застыли во взмахе между обвинением и оправданием. Снежинки на земле — это замерзшие первые крики младенцев и предсмертные хрипы стариков. На обледеневшей полке в смерзшемся шкафу консервная банка, хранящая голос».
«Пап?» — «Да?» — «Я не хочу перебивать, но это все?» — «Конец». — «Крутейшая история». — «Я рад, что тебе понравилось». — «Крутейшая».
«Пап?» — «Да?» — «Я тут подумал. Тебе не кажется, что некоторые из вещей, которые я откопал в Центральном парке, могут быть из Шестого округа?»
Он пожал плечами — я это обожал.
«Пап?» — «Что, старина?» — «Ничего».
МОИ ЧУВСТВА[65]
Я была в гостевой спальне, когда это случилось. Смотрела телевизор и вязала тебе белый шарф. Передавали новости. Время промелькнуло, как взмах руки из окна поезда, ушедшего без меня. Ты едва успел уйти в школу, а я уже ждала тебя назад. Дай Бог, чтобы тебе никогда не пришлось думать о ком-нибудь столько же, сколько я думаю о тебе.
Помню, они брали интервью у отца исчезнувшей девочки.
Помню его брови. Помню его грустное чисто выбритое лицо.
Вы по-прежнему верите, что ее найдут живой?
Верю.
Я смотрела то в телевизор.
То на свои руки со спицами.
То в окно — на твое окно.
Удалось ли следствию на что-нибудь выйти?
Насколько я знаю, нет.
Но вы не теряете веру?
Нет.
Наступит ли день, когда вы ее потеряете?
Почему надо было так его мучить?
Он взялся за лоб и сказал: Если найдут тело.
Женщина, которая задавала вопросы, дотронулась до своего уха.
Она сказала: Я извиняюсь. Секундочку.
Она сказала: Что-то случилось в Нью-Йорке.
Отец исчезнувшей девочки скрестил руки на груди и посмотрел мимо камеры. На жену? На незнакомого? Или во что-то всматривался?
Наверное, это звучит странно, но я ничего не почувствовала, когда показали горящую башню. Даже не удивилась. Все вязала и думала об отце исчезнувшей девочки. Как он не теряет веру.
Из дыры в здании валил дым.
Черный дым.
Я помню ужасную грозу из детства. Стою у окна и вижу, как ветер срывает книги с отцовских полок Они летят. Дерево, пережившее многих людей, повалило в противоположную сторону от дома. А могло ведь и в нашу.
Когда врезался второй самолет, женщина, которая вела новости, завизжала.
Шар пламени выкатился из здания вверх. Миллионы разных бумаг просыпались в небо. Они вились вокруг здания, как кольца. Кольца Сатурна. Кольца следов от кофе на рабочем столе моего отца. Кольцо, про которое Томас сказал, что обойдется и без него. На что я сказала: не ты один обойдешься.
Наутро отец велел вырезать наши имена на пне дерева, которое не упало на дом. Так мы его отблагодарили.
Позвонила твоя мать.
Вы смотрите новости?
Да.
Томас не звонил?
Нет.
Мне тоже. Я волнуюсь.
Что ты волнуешься?
Я же вам сказала. От него не было звонка.
Разве он не в магазине?
У него была встреча в этом здании, и он не позвонил.
Я повернула голову и почувствовала, что сейчас вырву.
Я выронила трубку, добежала до туалета и вырвала.
Не могла на ковер. Вот я какая.
Я перезвонила твоей матери.
Она сказала, что ты дома. Вы с ней только что разговаривали.
Я сказала, что пойду к вам и побуду с тобой.
Не давайте ему смотреть новости.
Хорошо.
Если начнет расспрашивать, говорите, что все будет в порядке.
Я сказала: Все и будет в порядке.
Она сказала: В метро кошмар. Я пойду пешком. Наверное, через час буду.
Она сказала: Я люблю вас.
Она уже двенадцать лет замужем за твоим отцом. А знакомы мы лет пятнадцать. В любви она мне признавалась впервые. В тот момент я поняла, что она знает.
Я перебежала через дорогу.
Швейцар сказал, что ты вернулся минут десять назад.
Он спросил, все ли в порядке.
Я кивнула.
Что с вашей рукой?
Я посмотрела на свою руку. Рукав был весь в крови. Могла ли я не заметить, как упала? Могла ли бессознательно ее расчесать? В тот момент я поняла, что я знаю.