Она на секунду заколебалась, но тут рогатый ловко подтолкнул ее под локоть, вместе с ней впрыгнул в заснеженный куст и захлопнул его за собой.
Она бежала по летнему лесу, легкая и упругая, и юные рога набухали у нее на темени. А навстречу ей уже сбегались другие старики и старухи, красивые и рогатые, и среди них даже было несколько детей.
ЧТО МОГУТ КОРОЛИ?
I. И ей вдруг стало так грустно, что она начала обзванивать всех своих бывших любовников.
— Алло, алло, — говорили любовники.
— Я вас слушаю, говорите же, — удивлялись любовники.
— Не слышно, перезвоните, — роптали любовники.
Она чутко вслушивалась в их удивленный ропот, затем разочарованно улыбалась и давала отбой.
Ночью она попыталась уснуть. Обычно для этого бывало достаточно укрыться с головой одеялом, скорчиться, обнять себя за плечи и начать приговаривать: «Спи, моя хорошая, спи». Но на сей раз это почему-то не сработало. Ее тело не желало засыпать и беспомощно ворочалось с боку на бок. Тогда она попыталась сосредоточиться на какой-нибудь приятной мысли. Но мысль, которая в предыдущие разы была приятной, теперь вдруг почему-то оказывалась усеянной тугими липкими узелками и через эти узелки связанной с другими мыслями, параллельными или перпендикулярными к ней, шершавыми и неприятно подрагивающими. Засыпать с такими мыслями было ни в коем случае нельзя. Но именно поэтому она вдруг заснула. И во сне шершавая, хлипко дрожащая паутина опутала ее. Липкие узелки паутины лопнули, и из них вылупились голоса. «Алло, алло, — говорили голоса, — перезвоните, не слышно!»
— Спит, спит она, моя хорошая, крепко спит, — говорили голоса.
— Наконец-то мы от нее избавились, от моей хорошей, — говорили голоса.
Это была ложь, гнусная ложь. Потому что если некоторые из них действительно сами бросили ее, то по крайней мере троих бросила она. Но голоса продолжали беззастенчиво лгать:
— А молодится-то она как! Курочкой прикидывается. А у самой отеки под глазами по утрам бывают.
— И еще любит подчеркивать свой возраст, чтобы мы ей сказали, что ей никогда не дашь ее лет.
— И волосы красит. В черный цвет.
— Не в черный, а в рыжий.
— Для вас, может, и в черный, а для меня в рыжий красит, моя хорошая!
Она лежала, недоумевая, зачем им понадобилось лгать, изображая, что они никогда не любили ее. И тогда за окном завизжали рельсы, трамвай въехал в комнату и с грохотом переехал ее голову. Голоса исчезли. Потому что они были трусы и испугались трамвая. Она всегда знала, что все они трусы и боятся нестандартных женщин. Просто она жалела их и никогда не демонстрировала им своего знания. Но они каким-то образом чувствовали неладное и делали все возможное для того, чтобы подмять ее под себя: излагали ей законы высшей математики, говорили, что она не так одевается или невкусно готовит, выкрикивали цитаты на языке хинди и поворачивались к ней спиной после поспешной и неумелой любви. И хотя она ловко прикидывалась, что признает их верховенство, они не верили ей. Но она ведь не виновата, что трамвай грохочет так громко. И если они такие трусы, то незачем было залезать ей в голову, зная, что голову эту может переехать трамвай. И вообще она устала и больше не желает, чтобы они ей снились. Очень устала, настолько устала, что верхние соседи быстро разломали потолок над ней — и в образовавшийся пролом прямо с пластинки спрыгнула певица Страхова, разбудила ее и запела: «Все могут короли, все могут короли!» А соседи аплодировали ей ногами.
II. На следующую ночь любовники пришли извиняться. Они заискивающе заглядывали ей в глаза и говорили, что вовсе не хотели ее обидеть. Просто время сейчас такое, нервы у всех на пределе. Сигарет нет, табачные киоски закрываются. А она ведь знает, каково без курева. Об этом даже в «Аргументах и фактах» писали, что отсутствие табака в стране чревато социальными взрывами. Но они ее любят. И всегда любили. А то, что сейчас перебои с хлебом, так ведь они прекрасно понимают, что она в этом не виновата. И волосы у нее красивые, густые и красивые. А то, что она их красит, так они об этом даже ничего и не знают. И поскольку сердце у нее было отходчивое, то она легко позволила уговорить себя и всю ночь нежно прижимала к себе подушку.
III. Следующие ночи прошли спокойно. Но через несколько дней, включив вечером телевизор, она услышала, как начальник ее бывших любовников сказал: продовольственная ситуация во вверенной ему стране имеет тенденцию к осложнению и потому необходимо укреплять трудовую дисциплину. Ночь прошла неприятно — несмотря на то что она старательно обнимала подушку, любовники сказали ей, что она зря старается, ей все равно не удастся скрыть от них, что у нее пошаливает печень. Это видно невооруженным глазом. По цвету ее лица. Тем более сейчас, когда она не напудрена. Да, в общем-то, даже если бы и была напудрена, то они все равно знают, что при таком питании у нее не может быть здоровой печени. И хотя она понимала, что их злые слова вызваны тем, что у них на работе, по всей видимости, начали изрядно укреплять трудовую дисциплину, тем не менее она обиделась и заплакала. Плакала она громко, с наслаждением размазывая по щекам слезы и растравляя себя мыслью о том, что при ее склонности к отечности у нее завтра совсем не будет глаз.
IV. Соседи стучали ногами в ее потолок, явно намекая на то, что настало время разломать его и спустить к ней певицу Страхову. Но поскольку на этот раз ей не хотелось просыпаться, то она засунула голову под подушку и тем самым угомонила соседей. И тогда дерево с голубой кроной прильнуло к ее окну и зашелестело. Впрочем, она быстро поняла, что это не ее окно, а гостиничное, и стала обрадованно озираться. И тогда он обнял ее и спросил, доводилось ли ей когда-нибудь еще видеть такое дерево? Она благоразумно промолчала в ответ, и потому дерево вошло в их окно и так зашелестело, что гостиничный номер вдруг весь утонул в голубом мареве, в котором исчезли различия между его и ее руками, его и ее губами... И тогда за окном завизжали рельсы, трамвай въехал в комнату, и они перестали быть единым существом. Но тот, кто только что был ею, в отличие от всех ее бывших любовников, тех, которые были до него и после, оказался настоящим мужчиной и не испугался трамвая. Может быть, потому, что знал, что в этом горном райцентре, до которого они добирались целый день на его машине, трамваев не водится. Впрочем, наверно, он в этом был не вполне уверен, потому что вдруг заговорил о погромах. Нет-нет, говорил он, в его республике погромов быть не может. И все же ее соотечественники могли бы вести себя поуважительнее по отношению к коренному населению. Он не националист, упаси боже, и раз уж представители других народов живут на его земле, то пусть живут. Он очень любит гостей, но гости все-таки не должны забывать о том, что они гости, а не хозяева. Но погромы исключены. Его древний народ не способен убивать детей и женщин и не допустит того, что уже произошло в других южных республиках. Сперва она не поняла, о чем он. Потом поняла и стала объяснять ему, что он все перепутал — погромы в тех республиках произойдут только через пять лет. А сейчас их первая ночь вдвоем. Он сконфузился и сказал, что ей, конечно, виднее, она ведь лучше знает мировую литературу, чем он. За это он ее и любит. Ну, не только за это, не надо хмуриться, он все в ней любит, он так ей благодарен: и за эту ночь, и за те следующие, когда он приезжал к ней в Москву... Только вот некоторые из ее соотечественников... И тут соседям удалось наконец разломать потолок — и в образовавшийся пролом спрыгнула певица Страхова, уселась верхом на ветку голубого дерева и, раскачиваясь на ней, как на качелях, запела: «Все могут короли! Все могут короли!» А соседи аплодировали ей ногами.
ОЗЕРО
И когда он почти уже доплыл до середины озера, они настигли его. Упругая вода под ним вдруг обмякла — и маленькая женщина, просунув свою узкую изящную голову в полуоткрытую дверь, быстро облизнула острым язычком свой ярко накрашенный рот и спросила его: «А это не очень больно?» — «Что это?» — удивился он. Но она уже молчала, и удлиненные глаза ее становились все более и более круглыми. Он вздохнул и вяло поплыл обратно. Дряблая вода быстро впитывала в себя остатки той радости, которая переполняла его весь вчерашний день и сегодняшнее утро. ...А потом она лежала, натянув одеяло до самого подбородка, и смотрела на него глазами несправедливо обиженного ребенка. «Что?» — испугался он. «Ты! — всхлипнула она. — Ты! Ты сказал, что это будет не больно». Но ведь он не говорил ей этого. Остроносая стайка красных рыбок промчалась под ним и скрылась в синих водорослях. Он обрадовался рыбкам, вернее, обрадовался возможности обрадоваться и начал усиленно думать о них. Какие они красивые, думал он, как редко мы соприкасаемся с красотой. Он расстроился, перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Небо синее, думал он. Очень синее, думал он. Как в детстве на даче. Белый гамак, думал он. Качается, и качается, и качается. Дело, кажется, пошло на лад, и он почти уже представил себя лежащим в гамаке и просящим маму дать ему еще одну грушу. И если бы он успел надкусить ее, то они оба отстали бы от него. Но он не успел, потому что рыбки все же были цвета ее помады. Сергей Иванович говорил ей, что не стоит так ярко красить губы. Она и так слишком яркая. Сергей Иванович ее хочет. Так, по крайней мере, говорит она. Наверное, знает, что говорит. И еще говорит, что Сергей Иванович — гений. Ну, допустим, гений. Разве из этого следует, что тот имеет право мешать ему качаться в гамаке? Белый гамак. Очень белый гамак. Настолько белый, что пошли вы все к чертовой матери! И ты со своей гениальностью, и ты со своей девственностью! Морковку! Он, видите ли, по утрам ест морковку! Вегетарианец, твою мать! Да нет, я не спорю, он действительно очень талантливый художник. Но морковка — это смешно. Есть по утрам морковку и на полном серьезе считать себя из-за этого нравственным человеком. Ха-ха-ха! А, черт, совсем забыл о зубе. Конечно, отсутствие зуба никого не красит. У нее зубы красивые. И помада ей идет. И она любит смотреть на себя в зеркало. И я для нее не более чем зеркало. «Вселенная — это система зеркал, — сказал Сергей Иванович, — они установлены под разными углами друг к другу и, взаимоотражаясь, порождают изображения. И эти изображения и есть мы все: деревья, камни, люди...» Сергей Иванович похож на корягу, узловатую, лысую корягу. Но такую корягу, которая способна еще зазеленеть. Да нет, чушь собачья, конечно же, она с ним не спит. Все-таки двадцать пять лет разницы. Белый гамак. Синее небо. Желтая груша. Мама, прогони осу! Да не махай ты руками, она не укусит. Нет, укусит. Я знаю, что укусит. Еще как укусит! Ему стало холодно. «Мне холодно, — сказал он, — мне холодно». — «Ну, если тебе так холодно, — сказал он, — то плыви к берегу». — «Не хочу, — сказал он, — сам плыви». Зеркало. Он для нее не более чем зеркало. А зеркала должны быть холодными. И серебристыми. Никаких других цветов. Ведь если бы зеркало было разноцветным, то оно искажало бы цвета того, кто в него смотрит. Не будь он сам