Анатолий ГАВРИЛОВ[16]
РОЗА
Глухие болотистые леса, осенняя ночь, левое крыло казармы, отдельная комната вольнонаемной поварихи Розы из деревни Глыбоч.
Голые стены, высокий потолок, мутный кривой плафон.
Окно плотно зашторено, дверь заперта на ключ и защелку.
Последние осенние цветы в баночке из-под майонеза.
В комнате холодно — еще не топят.
Роза в кримпленовом платье и капроновых чулках, укрывшись пальто, лежит на койке.
За день на кухне она устала, но почему-то не спится.
Почему-то страшно, и поэтому она не выключает свет.
Здесь она недавно, а до этого работала в своем Глыбоче на ферме.
Единственная подруга в конце августа навсегда уехала в город.
Порывалась и Роза уехать, но как-то не решалась. Может, из-за внешности...
Вот недавно сюда устроилась, в воинскую часть.
Вдруг повезет...
Хотя надежды, конечно, очень и очень мало, почти никакой.
Роза лежит и думает о своем Глыбоче. Это недалеко, в десяти километрах отсюда. Там сейчас сырая осенняя тьма, только окошки светятся. Почти всегда пьяный отец лежит сейчас на кушетке в грязных сапогах и фуфайке, мать еще возится по хозяйству...
А здесь дивизион вышел на вечернюю прогулку: слышны команды, топот, песни.
Тверже шаг!
Слушай, враг!
Страшись ответа грозного!
После отбоя в дверь будут стучаться, но Роза не откроет, так как завтра весь дивизион может узнать, что ночью к ней ходят...
К замполиту вызовут.
Уволят за аморальное поведение, о чем она предупреждалась при устройстве на работу...
А стучаться в дверь и заглядывать в окна обязательно будут, как это было и вчера и позавчера...
И это понятно: дивизион стоит в глухих болотистых лесах, окружен какой-то электрической сеткой, в увольнения их не возят, а женщин здесь, кроме Розы и пожилой замужней штабистки, больше нет...
Ну вот, уже стучат... Роза вздрагивает и натягивает пальто на голову... Может, все-таки спросить, кто стучит, открыть?
Нет-нет, не сейчас, не сегодня...
Вот и за окном уже какой-то шум: кто-то там стоит во тьме, прожигает взглядом штору...
Нет, нужно выключить свет, укрыться с головой и постараться уснуть.
Роза вскакивает, бежит к выключателю, быстро раздевается и ныряет в холодную постель, под пальто и одеяло.
Вздрагивает от холода... Завтра, говорят, уже должны начать топить... Сегодня днем снег срывался... Нужно на выходной домой съездить, матери помочь...
В дверь постучали властно. Роза открыла и увидела незнакомого офицера в парадной форме.
— Роза Кульбакина? Пять минут на сборы!
Она быстро оделась, вышла. У казармы стояла «Волга».
— Садитесь, — сказал офицер.
Ехали молча сквозь темные бесконечные леса, но вдруг открылось громадное зарево, в ярко освещенном небе летали голуби и воздушные шары, прямо с неба свешивались гирлянды разноцветных лампочек, пышные букеты цветов, пахло дорогими духами, слышалась красивая музыка.
— Москва! — сказал офицер.
Остановились у громадного мраморного здания, поднялись по ступенькам, вошли в дверь... На стенах висели портреты государственных деятелей, среди которых Роза вдруг увидела портрет своего отца.
«А мы с матерью алкоголиком его считали, пропащим человеком!» — успела подумать она, и вдруг прямо из стены к ним вышел главнокомандующий, и сопровождавший ее офицер вытянулся и доложил:
— Роза Кульбакина по вашему приказанию доставлена!
Она испуганно попятилась.
— Не бойтесь, Роза! — сказал главнокомандующий. — Я пригласил вас сюда, чтобы лично выразить вам благодарность за проявленные вами мужество, стойкость и героизм! Я знаю — к вам по ночам стучались, но вы не открыли! Вы никого не совратили и сами не совратились! Мне приятно вас видеть, и, если у вас есть какие-то пожелания, скажите, не бойтесь, не стесняйтесь! Что же вы молчите? Может, вы нуждаетесь в чем-нибудь? Не хотели бы вы, например, остаться в Москве? Здесь вам могут сделать пластическую операцию, и вы станете красивой девушкой, выйдете замуж, будете жить счастливо. Может, вам «Лондатон» нужен? Губная помада, тушь, сережки? Я могу распорядиться, и специально для вас отольют медаль «За стойкость при стуке в дверь в условиях ракетного дивизиона, расположенного в глухих, болотистых лесах...». Ну что же вы молчите, Роза Кульбакина?
«Что же я молчу?!» — в ужасе думает Роза, ее душат слезы, она всхлипывает, плачет — и в это время звонит будильник: пора на кухню.
ТАН И ЧВЕНЬ
Они познакомились в условиях непроходимых джунглей, колючей проволоки и ядовитых испарений АКЗП-10. Тан был банщиком, Чвень — скотником. Они сдружились, и более образованный Тан стал обучать менее образованного Чвеня правильному произношению фразы «Ich liebe dich»[*].
— Я считаю эту фразу универсальной, — говорил Тан Чвеню в душной банной пристройке, — и мне очень хочется, чтобы ты овладел ею. Ну-ка, еще разок повторим! Только ты не сжимайся, дыши легко и свободно!
— Ich liebe dich, — произносил потный Чвень.
— Молодец, хорошо, только помягче, помягче! Более трепетно и нежно! Представь себе лотосы в лунную ночь, едва колеблемые слабым и в то же время страстным дыханием ветерка! И не смотри при этом волком, а то ведь это «Ich liebe dich» звучит у тебя, как «Стой, стрелять буду!» Понял?
— Понял, — отвечал совершенно взмокший Чвень.
— Вот и хорошо! А теперь — еще разок! — не унимался Тан.
«Что ему от меня нужно? Зачем мне это? Какой от этого практический смысл?» — тоскливо размышлял Чвень, лежа на циновке рядом со спящими свиньями.
Когда агрессор был повержен, друзья обнялись, распрощались и разъехались по своим провинциям.
В первый же вечер, выпив стакан рисовой водки, демобилизованный Чвень отправился в парк, подошел к незнакомой девушке с лицом утренней орхидеи и сказал:
— Ich liebe dich!
Девушка вскрикнула и убежала.
«Как живешь? Почему молчишь?» — спрашивал Тан в своих письмах.
«Живу хорошо», — отвечал одинокий Чвень.
Шли годы. Тан, проползя пустыри, помойки и свалки, получил звание Магистра Фразы «Ich liebe dich», а Чвень работал прачкой в комбинате «Восход».
— Ich liebe dich! — с надломом и болью произносил Тан в пустых концертных залах.
— Десять, двадцать, тридцать, — отсчитывал Чвень пачки выстиранного и отглаженного белья.
Иногда друзья встречались, пили рисовую водку и вспоминали непроходимые джунгли, колючую проволоку и ядовитые испарения АКЗП-10.
Шесть лет спустя марионеточный режим соседней страны предал интересы своего народа, и друзья были снова мобилизованы. Перейдя границу в районе провинции Минь, они тут же были схвачены вражеским арьергардом, допрошены и по решению военного трибунала посажены на тростник в высокогорной Долине Грез.
Первым в мир Тишины и Покоя ушел Тан, а за ним, тут же, — Чвень. Нет, наоборот: сначала Чвень, а за ним — Тан.
Впрочем, это уже не имеет значения.
УЧЕНИЯ
Стояли на плацу. Над опустевшим лесом ползли тяжелые облака. Вышел Козик, обвел строй тяжелым взглядом, поздоровался. Ответили. Ворон перелетел с ветки на ветку. Развернулись, двинулись к тренажеру. По команде ошкурили и смазали затворы. Расчехлили тренажер, сняли бандаж. Подсоединили шланги, надули тренажер воздухом и заправили смазкой. Наводчики навели цель. Козик нажал рычаг, тренажер сложился по линии бандажа и принял рабочее положение. Еще раз проверили воздух, смазку и цель. Отклонений не было. По команде приступили к синхронному нагреву затворов.
— Не частить! Держать до ста! — кричал Козик в мегафон.
Все протекало нормально, только Угрехелидзе и Шпанко выбивались из режима: первый частил и не держал, второй тянул и передерживал.
Развернулись в колонну по одному и стали отрабатывать основной норматив. По очереди разбегались и прыгали на тренажер, стараясь взведенными затворами попасть в обшитую кожей и лоснившуюся от смазки цель с последующим разворотом на сто восемьдесят градусов.
Тренажер вздрагивал, выпуская отработанный пар и смазку. Закончили тренаж. Продули, почистили и зачехлили тренажер.
Со знаменем и оркестром боевым порядком двинулись в ЗПР для взятия основной цели.
Лес кончился, шли мертвым полем.
У гигантского и совсем пустого свинооткормочного комплекса Козик остановил подразделение и задумался. Детство и юность его прошли на свиноферме, и он не мог равнодушно пройти мимо этого места. Воспоминания сжали его сердце, на глазах появились слезы.
— На колени! — крикнул он.
Опустились, постояли, двинулись дальше.
Вышли к отстойнику. Ветер шевелил траву вокруг струпчатой болячки. Стали обходить, но Козик вдруг остановил. Он посмотрел на своих подчиненных и подумал, что далеко не все из них знают, что такое отстойник свинофермы. Он с неприязнью подумал о тех, кто этого не знает.
— Пройти отстойник! — приказал он.
Нерешительно вошли в жижу. Козик взобрался на монорельс, скользил над отстойником, подбадривал:
— Вперед! За мной! Не робеть, замудонцы!
Сержанты подталкивали, увлекали, тащили за собой отстающих.
В центре отстойника Козик приказал всем присесть и погрузиться с головой.
Погрузились. Тех, кто медлил это сделать, Козик с монорельса поправлял пешней.
Прошли отстойник, почистили затворы, двинулись дальше.
У водокачки развернули знамя. Это было двухрукавное знамя флюгерного типа с байковой подкладкой.
Ветер тут же надул его.
Вошли в поселок, остановились на пустыре.
Блестело битое стекло, на горизонте дымились трубы.
Разведка доложила, что Тонька дома.
— Взвести затворы! Фронтом вперед! Оркестр! — крикнул Козик.
Тонька услышала знакомые звуки марша и вышла на крыльцо.