Однажды у Семена образовался живой круглый рубль, который не надо было срочно куда-то нести.
«Пропить бы его, да что это рубль? — думает Семен. — На рубль можно только рассердить организм». Долго думал Семен, куда бы истратить этот рубль, чтобы вышло из него, из рубля, удовольствие приличных размеров.
Какие удовольствия воспринимал Семен всем сердцем?
Удовольствие пить.
Удовольствие есть.
Удовольствие поговорить с понимающим человеком.
Все остальные мероприятия были бесплатно, для них Семенов рубль был не нужен, как лишний.
— Эх! — сказал себе Семен. — Пойду в юридическую консультацию у нас на углу, сдам его в кассу и спрошу там кого-нибудь на рубль поговорить.
Семен понимал, что у нас ему не могут за рубль отказать в разговоре. И это обстоятельство он бесстыдно использовал, потому что никто разговаривать с Семеном был не в силах. У Семена огромная мощь в разговоре.
— Значит, так, — сказал Семен, заплатив один рубль как за малый совет. — Потому что свобода, — сказал он молодому юристу в очках, — и я очки не ношу, так как очки искажают нашу действительность, которая есть гарантия личности.
— Свобода свободы, — приветливо отвечал на это юрист, поправляя оправу костяшками пальцев, — свободное освобождение для всех, кто свободен.
— Но не в правах! — закричал Семен на всю кабину. — А если в правах?
— В правах обеспечено править права, — отвечал юрист, поразмыслив минуту.
Так они говорили подряд два часа, и это несколько утомило непривычного к разговору юриста, тогда как Семен не утомился нисколько.
— Нам свобода гарантии и поправка у прав! — кричал Семен, наклонившись к юристу.
— Да ты что, парень, смеешься надо мной? — воскликнул вдруг юрист.
— А рубль? — сказал Семен. — Возвратишь?
Юрист стыдливо промолчал, потому что рубль уже давно смешался в кассе с другими рублями и выкопать его оттуда юристу было нельзя.
— Он круглый, — напомнил Семен.
— Проверка качества и качество проверки, — сказал со вздохом, продолжая, юрист. — Контроль контролера каждой личности есть личная поправка в правах.
— То-то же, — сказал Семен. — А ты говоришь.
МЕЧТА
В городе Пушкине, названном так в честь великого поэта, один холостой очень долго не женился, потому что не мог найти на аппетит себе женщину.
Как-то он познакомился с одной Марией Ивановной, но она при знакомстве обмолвилась, что имеется муж. Этого наш холостой никак не понимал: зачем у всех уже имеется муж?
Холостой часто видел Марию Ивановну в парке нашего великого поэта, где она гуляла и смотрела на народ. Мария Ивановна была хорошая, толстая женщина. Она даже не могла обнять себя за грудь. Она могла, но руки не сходились. Холостой часто с гордостью думал, что вот ведь еще сохранились такие хорошие люди в народе, так что даже сам Пушкин мог бы ей насладиться, доживи он до нашего времени в городе, названном в его честь.
— Я всегда мечтал о такой толстой женщине, как вы, Мария Ивановна! — говорил ей часто холостой пониженным голосом.
— Да вы врете! — отвечала вежливо Мария Ивановна.
— Нет-нет, это правда, — уверял холостой, волнуясь от разговора и от внешнего вида Марии Ивановны. — Такую женщину не встретишь просто так, готовую. Такую женщину самому надо вырастить. Вот вы, например, Мария Ивановна. Если я вас позову на квартиру, вы же скажете, что вы, конечно, замужем?
— Ну да, — отвечала Мария Ивановна. — Ну и что?
— И что, понятно, вы любите мужа?
— Ну да, ну и люблю... — неохотно подтвердила Мария Ивановна, желавшая помочь идеалу одинокого человека. — Ну и что из этого?
— Вот видите! — говорил холостой с полной горечью. — Нет, такую женщину не найдешь, ее самому надо выкормить. Да только как угадать? Если так и останется худая на всю жизнь?
Мария Ивановна удивлялась про себя, что человек так неправильно рассуждает про жизнь, но не знала, чем ему можно при этом помочь.
— Надо уметь понимать современную женщину! — сказала как-то она со значением.
Но и это со значением было напрасным.
— Надо, конечно, надо! — воскликнул холостой. — Но как? Пушкин, например, он великий поэт, он бы понял, а мне не под силу. Вот одна, поглядишь, она и кушает много, а все время худеет. А вы сама, Мария Ивановна, еду, наверное, любите?
— Нет, не беспокойтесь, — ответила Мария Ивановна радостно. — Мне немного красного вина для обстановки и, конечно, самую малость закуски. А больше не надо расходовать денег.
— Да, — говорил холостой и качал головой. — Вот вы и едите немного, а все вам на пользу. Нет, никогда не поймешь этих женщин!
Так и не понимает холостой до сих пор.
В ШТАНАХ И БЕЗ ШТАНОВ
Профессор Богородицкий поссорился с соседом, не сойдясь с ним мировоззрением на моральные темы.
Однажды сосед заглянул к нему в квартиру, квартира случайно не была заперта, а профессор сидел у себя без штанов. Может быть, он одевался в другие, может, снял, потому что штаны ему несколько жали, — но только сосед его увидел без них, разумеется, штаны лежали где-то рядом.
Сосед засмеялся и побежал рассказывать всему дому. Весь дом смеялся в этот день над профессором, впервые представив ученого без штанов.
Профессор Богородицкий позвал соседа объяснить.
— Почему вы смеетесь?
— Потому что я увидел вас сегодня без штанов, — отвечал сосед кратко.
— Что же получается? — сказал профессор в волнении. — Человеку нельзя снять штаны? Даже дома? Да он не может без этого обходиться, он не может жить всю жизнь в штанах, днем и ночью, он умрет, если не будет их немного снимать!
— Пусть снимает, но тайно. — Сосед стоял на своем. — А если кто увидит, то тогда нехорошо.
— Да почему нехорошо! — воскликнул профессор. — Вы думаете, что достаточно взглянуть в замочную скважину, чтобы сразу же опозорить человека?
— А пусть не снимает, — сказал спокойно сосед.
— Да это и есть позор тому, кто не стыдится заглядывать в замочную скважину, чтобы сразу же опозорить человека! — горячо возразил ему профессор.
Тут и наметилась разница в мировоззрении профессора и его соседа.
Сосед считал, что увидеть человека без штанов есть позор для этого человека.
Профессор же, напротив, почитал унижением для тех, кто имеет глаза, вдруг увидать перед ними бесштанную личность. То есть если уж такое внезапно случилось, следует об этом молчать и не признаваться, на что ты глядел.
Должно быть, по-своему каждый был прав. Но оба старались внушить свои взгляды другому.
— Значит, снять штаны никакой не позор? — говорил сосед иронически.
— Конечно, нет! Ничуть! — кричал профессор.
— А случайно увидеть неодетого стыдно?
— Да, стыдно!
— Да так получается, — продолжал рассудительный сосед, — что, если кто меня захочет позорить, он возьмет да и скинет передо мною штаны? И если я не успею зажмуриться, значит, я опозорен?
— Нет, а по-вашему, получается, — кричал профессор, бегая по квартире, — что, если кто меня задумает позорить, он будет заглядывать ко мне через щелку?
И тут профессор с соседом поссорились. А поссорившись, они решили оскорбить друг друга действием.
Профессор, в полном согласии со своими взглядами, быстренько скинул свой профессорский нижний участок одежды, чтобы опозорить соседа, которому придется смотреть на него, на такого.
Сосед же при этом тоже скинул брючонки, но совсем по другой причине. Он считал, что сделал хитрый психологический ход, что бьет профессора его же оружием: ах, ты считаешь, что стыдно смотреть на бесштанных, — так вот тебе в этом случае, принимай свой позор!
— Жмурься, жмурься! — кричал сосед профессору.
Профессор же, напротив, оскорблял его молча.
Но никто из них при этом не имел в своем понимании позора, потому что сосед, против своих убеждений раздевая штаны, становился на точку зрения профессора, собираясь лишь ему принести неприятность. Профессор же, наблюдая соседа не по форме одетым, тоже не жмурил глаза от него, хотя считал, что вообще это стыд. Он тут же принимал точку зрения соседа и потешался над ним, гуляющим голым, тогда как тот сам полагал это стыдным.
Итак, один раздевался по взглядам, а другой — против взглядов. Но один, раздеваясь, потешался по взглядам, тогда как другой, раздеваясь, потешался против взглядов. Но и наблюдая, смеялся один против прежних понятий, а другой в то же время наблюдал от души.
Вскоре же они перепутали взгляды — которые профессора, а которые, наоборот, его соседа. Перепутавши взгляды, они испугались, поскорей прибрались и убежали к себе.
Долго после этого, запутавшись в мировоззрении, профессор не снимал даже ночью своих широких профессорских брюк.
Сосед тоже долго не скидывал на ночь брючонки, боясь опозорить себя по нетвердости взглядов.
Многие могут, конечно, сказать, что описанный случай нарочно смешной. Что профессор — мужчина не хуже соседа, а тогда, мол, им нечего друг от друга таить в этом месте. Ну хорошо, а если б профессор был женщина? Кому тогда позор? Только из-за скромности и понимания тактичности поведения писателя на бумаге я не решился взять этот острый пример, хотя такие примеры иные народы решают.
Английский народ, например, твердо знает, кому в этом случае полагается его, английское, пренебрежение. Английский народ уважает приличность. И французский народ тоже, видимо, решает этот случай у себя по-французски, потому что он, народ французский, обожает натуру. Но в нашем народе до сих пор неизвестно, кому же все-таки полагается в этом деле признание: то ли голому человеку за его неприкрытость, то ли, напротив, человеку пронырливому, увидавшему голого, где б тот ни скрылся.
Дан МАРКОВИЧ[46]
Из цикла «МАХНУТЬ ХВОСТОМ»
СТРАШНО
С недавнего времени мне сосед досаждает, пенсионер. Остановит на лестнице — и говорит, говорит... Ему коты жить не дают. Преступный сговор, говорит, у них. «Вот посмотри, на лестнице теперь черный сидит, сменил рыжего на посту — на дверь мою смотрит, а вчера здесь серый сидел...»
— Ну и что, — говорю, — пусть сидят, у них свои дела...
— Не-ет, — он крутит головой, — ведь все делают по правилам, друг друга сменяют. И внизу, у черного хода, на помойке — еще один, мордастый, одноглазый, никого не пропустит... Это, брат, слежка идет, я ли не знаю, всю жизнь на этом деле...
Я смотрю — черный действительно на дверь уставился, мой взгляд заметил — отвернулся лениво, будто и знать ничего не знает... Выглянул в окошко — и на травке черный лежит, с белым галстуком-бабочкой, развалился, щурится...
— Может, у них свой интерес есть?.. знаете...
— Когда интерес — они орут, а тут молчат, понимаешь... все по правилам делают.
Тут и я задумался — а что, если наблюдают?.. Так ведь не за мной, чего мне беспокоиться-то... А вчера он, бледный, говорит:
— Похоже, что не сговор... дело хуже... — А как хуже, не объясняет.
Вечером пошел я мусор выносить. Он из своей квартиры выглядывает, ведро через щель просовывает — «Будь другом, — говорит, — вынеси...» — и руки трясутся...
— Давай прогоним их, что мы, с котами не справимся?..
Он руками замахал:
— Что ты, что ты, они тогда прессинг применят!
— Какой еще прессинг?
— Будут толпой за мной ходить — не разгонишь.
— Фу, черт, что же делать?
— Похоже, что пропал... — он шипит через щель, — я знал... знал, что меня так не оставят...
Странно, столько детективов прочитал, а про котов не слышал...
Он скривился: «Зеленый еще, многого не знаешь, детективы твои ахинея и вздор, позавчерашний день...»
Вынес я мусор, возвращаюсь — у подъезда белую бабочку сменил тигровый, с тяжелым затылком, нос боксерский, расплющенный... На лестнице вместо белой манишки — серый пиджачишко, карман оттопыривается... Выглянул в окошко — у черного хода одноглазый одноухому дежурство сдает... У-у-у, страшно...
КУДА ИДТИ...
У меня что-то заныло в животе — долго и тупо. Где-то в глубине, и в спину отдает. Никогда не думал, что живот такой глубокий, до позвоночника доходит. Раньше у меня не было живота — это было место, которым я сгибался, если надо грудь приблизить к ногам. Я мог бы поспорить, что там ничего нет, кроме мышцы, стягивающей тело в клубок. И конечно, позвоночника, но это уже не живот, а спина — он сзади, как упругий стержень, тело на него нанизано, как шашлык на шампур. Сравнение не очень хорошее, но думаю, что людоед обрадовался бы ему. А мне нечего радоваться — теперь у меня есть живот. Когда много имущества — глаза разбегаются. Я думал — пройдет... не было и не будет. А он еще сильней, грызет меня, как лисенок спартанца... Не обращай внимания — обидится и замолчит. Или засни — проснешься другим человеком и все забудешь... Засыпаю, просыпаюсь, а он все тут. Отстегнуть бы его, как краб отстегивает больную ногу, — и бежать. Или вывернуть наружу — выкинуть, как может морская звезда... Я хожу и смотрю в себя, жду новых неприятностей. И мысль больше не летает передо мной, а переехала в живот, как у нас любят говорить, получила новую прописку... а что?.. вот и живет там...
Прихожу к приятелю, он говорит: «У меня давно живот. Ты вот что попробуй — есть не давай ему, авось сдохнет. Только воду пей». Я перестал есть — и живот затих, что-то выжидает. Заснул я, проснулся — нет живота. Поел — болит, но уже потише, послабей... Потом еще тише стал, и еще — и все-таки остался...
Теперь я знаю: в нем много всего и кипит сложная жизнь, и всегда может что-то испортиться. Все каким-то чудом работает, просто чудом. Все кипит, крутится, варится, движется, все само за себя решает, а я тут при чем?.. Никто меня ни о чем не спрашивает, делают что хотят. Это спятить можно, никаких у меня прав нет, ни остановить, ни исправить не могу, не вижу, не понимаю... Я сам у себя в гостях... Заняты все — вот-вот попросят. А идти-то куда... куда идти...
ЧТО МОГУ
В путешествиях во времени случаются осечки, и путешественник встречает самого себя. Говорят, что от этого бывают большие неприятности, но я не верю. Ничего плохого не случится и хорошего тоже — просто ничего не произойдет... Я иду — мне сорок — и встречаю себя, двадцатилетнего.
— Послушай, что ты тянешь свою девушку, не даешь ей смотреть на витрины?..
— На витрины смотреть — мещанство...
— Тогда выбери себе другую девушку, а эту все равно не удержишь.
Дурак, нашел, что говорить, — она нравилась мне. Я надеялся, что она поймет — наука важней всего. Так что лучше помолчал бы... Он смотрит на меня — перед ним седоватый человек, кое-как одетый, с лысиной во всю голову...
— Ого, а у меня только начинается...
— Дальше пойдет быстро, годам к тридцати полностью облысеешь...
Снова сплоховал! Зачем парню настроение портить...
— Слушай, тебе не хочется рисовать?
Он смотрит на меня как на сумасшедшего:
— Я совершенно неспособен к этому... И мне нравится наука...
— А может, попробуешь — порисуй немного...
— Нет, исключено.
— Тебе нравится наука или ты хочешь стать ученым?.. Странный вопрос... Он не понимает. Честолюбивый парень — хочет заниматься чем-то интересным и стать личностью, а дело... Дело всегда меньше человека.
— Мне хочется понять причины жизни, а они в химии...
Я смотрю на него. Зачем ему живопись?.. Пусть будет наука. Зря ты связался с этим возрастом. Тебе нечего ему сказать. Ни подтолкнуть, ни предостеречь невозможно...
— А ты что сделал в науке?
— Написал диссертацию, полсотни статей, книгу...
— О-о, здорово... — Он удовлетворен, уходит, волоча за собой девицу, на которую не могу смотреть без стыда. Нет, ты попал не в то время. Этого крокодила не свернешь, пусть сам ломает голову... Поворачиваю рычажок — и передо мной мальчик в плаще и кепочке, гуляет у моря. Его останавливает какой-то старик, показывает фотокарточку. Он удивлен: «Моя... А вы кто?..» Не узнает.
— Ты кем хочешь стать?..
Он молчит, сам себе не признается. Но я-то знаю, он хочет стать «великим гением человечества»...
— Ты чем хочешь заниматься?..
— Если бы я мог — стал бы великим писателем... или художником...
— Послушай, я из будущего. Тебе надо срочно начинать — пиши и рисуй. Гения не обещаю, но что-нибудь получится...
Он молчит, носком ковыряет землю. Упрямый... И не верит. А может, не хочет «чего-нибудь»?.. Ну, что за черт, куда же мне ехать, не в роддом же... Я знаю куда. Поворачиваю рычажок — и я в полутемной комнате. На раскладушке лежит человек. Ему тридцать два. Что-то все не ладится, не клеится — интерес пропал, что ли?..
Я наклоняюсь к нему:
— Да, пропал, пора признаться себе и начинать другое...
— Нет, просто устал, что-нибудь придумаю еще...
Но я-то знаю — ничего он не придумает, промучается еще пять лет. А он и слушать меня не хочет... Надо исчезнуть. Ухожу из прошлого — не получилось встречи. Ни пользы, ни вреда. Возвращаюсь к себе, вижу — в углу кто-то шевелится. Дряхлый старик, что-то говорит, предупреждает... Ах, оставь, ну что я могу сделать? То, что делаю. Что пока еще могу...
МОЖЕТ, ДИКИЙ?..
Я открыл дверь и выпустил кота. Он задрал хвост и поспешил вниз. Пусть погуляет, пока еще солнышко. Осенью он приходит мокрый и взъерошенный, хрипло вопит на лестнице — совсем другая погода. А сейчас ему хорошо... Сверху спускался старик, который живет на пятом. «Твой кот?..» Я не люблю этот вопрос, какой же он мой — мы живем в одной квартире, ну друзья или приятели... Как я могу присвоить чужую жизнь?.. Кот ушел, а старик остановился и рассказал мне, как он ездил на прошлой неделе на ту сторону реки, там он ставит палатку и ловит рыбу. Пенсия у него деревенская, не проживешь, и рыба сильно помогает. Так вот, там, оказывается, живут коты, их целая колония. За рекой поле, овраги, дальше лес на много километров, что же там делать котам?..
— А кто-то завез, видно, избавиться хотел, одного, другого... вот они и размножились. Пришли, сели вокруг меня — смотрят на рыбу, облизываются. Я им всю мелочь отдал...
Старик, видел котов десять или двенадцать, но думает, что их гораздо больше. Самый главный у них большой рыжий кот, пушистый и свирепый. Летом они, конечно, не голодают — мышей полно, а что вот зимой им делать?.. Старик усмехается:
— Зимой они по льду к нам переходят — и живут среди нас, как будто домашние, а на деле самые что ни на есть дикие коты. А как снег начинает таять, уходят по льдинам обратно, на свой берег...
На том берегу заброшенная деревня, называется Республика. Когда-то свезли вместе дома, решили жить коммуной, но в первый же голодный год коммуны не стало, и остались развалившиеся хаты. В них и живут коты. А что?.. Совсем не плохо...
С тех пор я часто думаю о тех котах. Как они там? Живут республикой, сами по себе и не тужат... На своего смотрю — не оттуда ли?.. А он виду не подает. «Ты там был?..» Он молчит, в глазах искры. Может, дикий? А что, вполне может быть.
БЕДОНОСЕЦ
У нас есть кот, и с ним всегда что-нибудь неприятное случается. То ударят, то поцарапают, то лишай подхватит, то лапу расшибет. Вечно побитый, истерзанный ходит, огорчает нас каждый день. Кругом коты как коты, ну, подерутся разик, а наш какой-то особенный. Так и живем без радости от зверя, в постоянной тревоге находимся — что он сегодня придумает, как собой распорядится... Вы скажете, ну что за тема, кот, неинтересно нам. А вы подумайте, чуть дальше кошачьего хвоста взгляните — и вам откроются большие просторы для мысли... Вот, например, это жизнь его так прижимает, подкладывает коту свинью на каждом шагу, или в нем особое свойство есть, которое его из беды в беду толкает? Жизнь у него бедоносная, или сам бедоносец он, особый подвид кота разумного, зла себе не желающего?.. Если особый, то непонятно, как он еще себя не уничтожил, не исчез с лица земли... Почему эволюция при всей суровости допускает такое издевательство над своим течением?..
Смотрю на него — парень как парень, уши на месте, хвост как хвост... Конечно, побитого, если хромает, сразу заметят — добьют... И если плохо выглядит, шерсть вылезла — не простят... Даже плакать красиво надо, чтобы помогли, а как же... Взяли домой, полечили, откормили, шерсть лоснится... Выпустили — через два дня пришел — зуб выбит, полгубы оторвано. Стал малость кривоват, хорошо, что сверху не видно, за эту губу ему бы добавили... Снова полечили, отпустили — спрыгнул с балкона, исчез. Теперь вот жду, придет — не придет... Что с ним в очередной раз приключится?.. Может, думаю, потому кругом все целы, что он беды на себя привлекает? Или смельчак такой — сам беду ищет, гвоздь кулаком забьет, а потом тем же способом выбивает... Или, если ударят, не бежит, от страха осторожность теряет?.. Есть и такие...
Одним словом, не простой кот. Древние греки сказали бы — судьба, а сам он ни при чем. Они верили, а мы не знаем, а если не знаем, то совсем теряемся, просто ничего сказать не можем... Может, бедоносец, может, судьба... Кругом коты бегают — все целы. Как в этом разобраться — голова кругом идет. А вы говорите, кот... А если свою жизнь взять?..
ТАРАКАНИЙ БОГ
Я взял тетрадь, из нее выпал таракан. Довольно крупный, мясистый, звучно шлепнулся на стол — и побежал. Я смахнул его на пол. Он упал с огромной высоты на спину, но ничуть не пострадал — отчаянно болтал ножками и шевелил длинными усами. Сейчас перевернется и убежит... Он раскачивал узкую лодочку своего тела, чтобы встать на ноги, — мудрость миллионов лет выживания спасала его. Я смотрел на него, как небольшая гора смотрит на человека — с досадой — существо, слишком близко подбежавшее к ней. Сейчас он думает о том, как удрать. Он не понимает, что от меня не уйти. Пусть не бегает по столам, по любимым моим тетрадям. Он думает, что перевернется — и дело сделано. Он только предполагает, а я — располагаю. Чем я не тараканий бог? Я наперед знаю, что с ним будет. Я накажу его за дерзость. Смотрю, как он барахтается — сейчас встанет... Все-таки неприятное существо. Зато у него есть все, чтобы выжить, — он быстр, силен, бегает, прыгает — почти летает. Не хватает только панциря, как у черепахи. Представляешь — панцирь... я его ногой, а он смеется — вдавливается в подошву, как шляпка гвоздя, выступающего из пола, освобождается и убегает. Да панцирь ему не даден... И ум у него точный и быстрый, но недалекий. Он предполагает, а я — располагаю. Я сижу за столом, повернувшись к таракану. Пожалуй, я поступлю, как бог, — дам ему поверить в шанс. Переворачиваю его. Он бежит через комнату в дальний угол. Чудак, я же его догоню. Не спеша встаю — и вижу: совсем рядом с ним щель в линолеуме. Таракан вбегает в щель, как в большие ворота, и теперь бежит себе где-то в темноте по известным ему ходам... А я, назначивший себя его богом, не признанный им, — остаюсь, беспомощный, один в огромном пустом и гулком пространстве.
ПРОГРАММА
Ученые говорят, в нас существует программа смерти. Приходит время — отдается приказ: пора! — и спускается с цепи сила уничтожения. Сами себя убиваем. Это не проблема, ведь только одной кислоты производим килограмма полтора за ночь, так что убить себя нетрудно. Можешь из желудка, можешь из печени и даже из какого-то там костного мозга — откуда хочешь. Время приходит, раздается тихий голос — хватит, собирайся, брат, ничего не попишешь... Сопротивляешься?.. Ну, месячишко продержишься, а больше ни-ни, ведь когда сам против себя, долго не продержаться. Откуда ждать?.. То ли из желудка, то ли от печени, то ли от этого страшного костного мозга... Круговую оборону, что ли, держать? Какая круговая, если враг внутри, все позиции ключевые захватил... И не враг он вовсе, а ты это сам... А может, правильно все? Не заслоняй горизонт следующим поколениям. Порядок во всем должен быть. Жизнь, конечно, сама разваливается и теплым паром расходится по Вселенной, но и здесь суеты и давки допускать не следует. Идем по очереди, номерок на ладони записан — вам сегодня, а вам завтра. Мы, правда, не видим, не знаем, но кому надо знать, тот свободно читает — вам завтра, вам послезавтра... Но позвольте, я еще и не жил... Гражданин, вам за диетическое питание и гимнастику десять добавили?.. Добавили... За непослушание и стрессы пять сняли?.. Сняли... За машину — еще пять, за жену — три... Все правильно, дорогой, идите на три года раньше. И вообще, с кем спорите?..
А я не спорю, я думаю... Бежать, жаловаться?.. Куда?.. Ведь сам себя. Мина внутри, с часовым механизмом. Тикает. Тикает. Рядом другие люди бегают — тоже тикают. Кто по сторонам смотрит — еще не понял, кто прислушивается, а у некоторых глаза уже — в себя, уши — в себя... Еще, правда, бегает, но, несомненно, ждет. Вот такая картина складывается. Нет, вы подумайте! — не только рождаешься — сам и живешь — сам, но и вовремя сам себя убиваешь! А все вместе, в распрях своих и постоянной грызне — кто справедливей, кто сильней, — разве не приближаемся к краю? Тоже программа?.. А что... Неплохо придумано — все сам... Я не спорю. И не сопротивляюсь. Ведь откуда ждать? — неясно. Может, из желудка, может, из сердца... или из этого дурацкого костного мозга, кто знает... Тут не до обороны. Иди по очереди и горизонт не заслоняй. За гимнастику добавили? Значит, справедливо. Диетическое учли? Все по закону. Некуда бежать. Нечего жаловаться. В поле, на волю? — иди беги. Выбежишь в тишину — и услышишь внутри... Слабое тиканье. Программа!
СНОВА УДРАЛ
Федор лежал на скамейке и смотрел, как тускнеет закат. Вдруг с легким треском распоролось небо, просунулась большая рука, согнула указательный палец, и чуть хрипловатый вежливый голос сказал:
— Иди сюда, Федя...
Федор спустил ноги со скамейки. Идти тяжело, но надо. Когда выпил, спорить с начальством не стоит, тем более с таким высоким... За домом земля истончалась — наверху небо и внизу небо, посредине почва тонкой лепешкой. Встал Федор на край земли, посмотрел вверх — видит, пальцы нервно барабанят по небу. Ишь издергался весь... Зевнул:
— Говорили, нет тебя...
— На момент отлучился. Не успел вернуться, слышу — кто-то матерится. Европа спит уже, а ты безобразничаешь...
— Хо-хо, ну, это что-о... ты бы днем послушал, что творилось... Как с луны свалился.
Голос пообещал:
— Вот еще на полстолетия отлучусь, а потом тысячу лет никуда не собираюсь.
— Командировка, что ли?..
— Ну да... Но ты не хулигань, с женой помирись, матом не ругайся... и картошку наконец убери, ведь позор...
Федор проснулся — Бога нет, небо светлеет, ветер несет листья осенние, скамейка за ночь остыла...
— Убери, убери... а сам снова удрал...
ГДЕ МОЕ ПАЛЬТО?
Пропади она пропадом, пропади!.. Каждый вечер на земле столько людей проклинают жизнь, что движение ее тормозится. И только когда угомонятся все, улягутся и заснут, стрелки часов снова набирают ход, до следующего вечера. Но в глубинах машины времени остаются песчинки сомнения, крупицы горечи, сознание ненужности подтачивает вечный механизм... Пропади она пропадом! И так каждый вечер...
И она пропадом пропала. Ночь прошла, а утро не настало, солнце сгорело за одну ночь. На сумрачном небе тлеет забытой головешкой. Поднялся ветер, несет сухие листья... а света нет... Холодеет понемногу, посыпал снег, день не настанет больше. Птицы мечутся, звери бегут в леса. Люди проснулись, завтракать сели, на работу собираются... Ого, морозец ударил... Где мое пальто с воротником?..