[47]
ВСЕ ЦВЕТЫ ЗЕМЛИ
Продавец очень удивился, когда я купил всего один цветок.
— Слушай, дорогой, ты что — ненормальный? — любезно поинтересовался он. — Или у тебя денег нет?
— Ага! — ответил я на оба вопроса разом.
По дороге домой я услышал, как из-под шевелящейся груды оборванных лепестков глухо доносится:
— Любит — не любит, любит — не любит...
Кто-то решил погадать...
Мои цветок так и не вместился в нашу квартиру. А Она смеялась.
РАСПЯТИЯ
Я принес лестницу, приставил ее к стене и хотел снять картину. А что оставалось делать, если не успел помешать распятию?
Когда мне ломали руки, я кричал:
— Вы что?! Ведь Ему же больно! Ведь Его действительно распяли!
— Франциско де Сурбаран... — ответили мне. — Семнадцатый век...
И дали пятнадцать суток.
А Иуда повесился.
Михаил МИРОНОВ[48]
URSA MAJOR[*]
Каждый вечер мы ждем его.
Каждый вечер, перед сном, он выходит на веранду и садится на верхнюю ступеньку крыльца. Он смотрит на одичалую яблоню в углу сада, на черную липу над соседским забором, на семь ярких звезд, зацепившихся за их ветви.
Он немного близорук и не видит еще одну слабо мерцающую точку, но знает: она есть. На чердаке у него висит старый бинокль, и он надеется когда-нибудь отыскать ее в этой пустоте — и даже привстает, но, передумав, снова опускается на свой порог.
Огонек спички освещает его лицо. Сквозь влажные сумерки мы чувствуем горьковатый дым и неуловимо протяжный терпкий аромат.
Всякий раз он думает: яблоня наклонила ковш, просит наполнить его липовым медом... — и зябко поеживается, словно ощутив холодное прикосновение древнего света звезд.
Снова и снова вглядывается он в их живое мерцание, и оно дрожью отзывается у него внутри, под ложечкой, где что-то оплывает, тает — томительно и долго, как восковая свеча.
Липовым медом... Мы слышим: он пытается думать о невидимой звезде, старой, уже не родившей яблоне, чистом запахе липы и о себе, сидящем на ступеньке крыльца, но мысли его постепенно тонут в мерном треске кузнечиков, в густоте бездонной июльской ночи, куда мы зовем его.
Тлеющий уголек сигареты вспыхивает последний раз и падает в траву. Некоторое время он сидит неподвижно, с надеждой вслушиваясь в потаенные звуки ночи, потом растерянно оглядывается по сторонам, не понимая, что делать дальше, но ответом ему все тот же монотонный стрекот кузнечиков в прозрачной тишине... Иногда только прочеркнет меж звезд чья-то летучая тень или вынырнет из глубины сада бражник — на мгновение застынет над цветком и метнется обратно в темноту.
Он завороженно следит за его призрачным полетом, и какое-то предчувствие, смутная догадка заставляют его пристально всматриваться в немо чернеющие деревья; наши взгляды встречаются, и кажется, вот сейчас...
— Пора, — неожиданно говорит он, сонно потягивается и зевает. Мы видим, как медленно он встает, исчезает за дверью. В доме зажигают свет, и под окнами ложатся пятна рыжей травы.
Завтра он снова выйдет на этот порог.
Мы будем ждать.
НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ
— Так ли это было?
Я помню: светлая дубовая роща, парящая кронами над пожухлой травой и мягкой текучей тропинкой, по которой мы шли навстречу друг другу.
Порой мне кажется, я уже видел тебя прежде, задолго до того августовского утра — может, среди людей, а может, на какой-то старой картине. Знаешь, всякий раз, в музее или листая альбом, я втайне думал: вот сейчас снова увижу тебя... но напрасно. И постепенно забываю твое лицо, и все слабее надежда отыскать и вспомнить его. Разве только усталые глаза да горькую складку в уголке губ — словно заранее знала, что встречу тебя здесь и не смогу узнать.
Но ведь было же краткое, как миг, озарение, когда я вдруг повернул вслед за тобой?
...Я шел и смотрел туда, где, сливаясь с травой и деревьями, исчезала тропа, и вначале показалось, что ты пропала вместе с ней там, впереди... а потом сразу увидел эту нездешнюю синеву платья на гладкой свежеоструганной скамье, усыпанную желудями ветку в твоей руке. Помнишь, я прошел совсем рядом, едва не задев ее, и присел в стороне под деревом?
Теперь я знаю: ты давала мне последнюю возможность. И я уже почти готов был поверить, но все сидел, не смея взглянуть в твою сторону.
Ждал, что позовешь?
А ты откинулась на спинку скамьи и сквозь сомкнутые веки смотрела на солнце. И никого, кроме нас, не было в этом безмолвном, застывшем лесу.
Сколько прошло времени?
Может быть, оно вовсе пропало? И вновь вернулось, когда я наконец решился поднять глаза.
Тебя уже не было. Осталась пустая скамья с забытой веткой... Да еще первая осенняя паутина, приставшая к шершавой коре дуба. А ты исчезла, будто рассеялась в утренней дымке. Искать тебя бесполезно, это я понял сразу, ведь невозможно вот так пропасть — внезапно и навсегда.
Не раз потом я возвращался туда и узнавал тебя в стареющей роще, потемневшей от осенних дождей скамье, а подчас даже казалось — вон, впереди, над еле заметной тропинкой струится и гаснет слабая твоя тень. И все чаще ощущая запоздалую радость от той нечаянной встречи, бродил меж изрытых морщинами стволов, продирался сквозь кусты, шел дальше, в самую чащу, пытаясь заблудиться в твоем лесу, но всегда находил дорогу назад.
Иногда, просыпаясь вдруг среди ночи с чувством какой-то непонятной жалости к себе, я встаю и долго всматриваюсь в синий мрак за окном, говорю с тобой, о чем-то прошу, а порой слышу твой голос, словно окликаешь из невероятной дали, тогда мне хочется плакать, но слез почему-то нет, и я тоже зову — кого?
ПАУЗА
В назначенный вечер они собрались за столом в его комнате, чтобы обсудить предстоящую поездку туда, где были счастливы много лет назад.
В какой-то момент он почувствовал легкую слабость, отвлекся и даже не заметил, как на столе появилась карта. Они сдвинули тарелки, склонились над ней, и вдруг показалось, что им снова двадцать, когда вот так же сидели у купейного столика за бутылкой дешевого красного вина, подавали ему звенящий подстаканник, хлеб, а он лежал на верхней полке и смотрел в распахнутую темноту за окном...
Они уже уснули, а поезд, мелко сотрясая вагон, все ползет по насыпи вдоль широкой реки, по самой кромке, и тяжелая черная вода дышит где-то совсем рядом, почти у рельсов. Тихо, чтобы не разбудить их, он сдвигает книзу тугую оконную раму и сквозь слепящий ветер видит, как впереди, в конце дуги, медленно разворачивается россыпь огней, похожих на разметанный этим ветром ночной костер.
Постепенно замедляя ход, состав втягивается в долгий лабиринт путей, осторожно пробирается по нему, наконец, вздрогнув, замирает, и вот: шорох гравия под вагоном, приглушенные голоса, металлический лязг, торопливые шаги, неподвижные фигуры на перронной скамье в окружении каких-то тюков.
Невидимый город тайно манит к себе.
Стараясь не шуметь, он быстро спускается вниз и попадает в пустой болезненно-белый коридор. Проводница откидывает железную подножку тамбура, проводит тряпкой по поручням, молча сторонится, и он, чувствуя на себе ее равнодушный взгляд, выходит в тревожную ночную свежесть с привкусом угольной гари, остывающих шпал, с гудками, посвистыванием, невнятным говором репродуктора и уверенно направляется к зданию вокзала.
В полутемном зале ожидания он различает спящих вповалку и тех, что затаились с открытыми глазами, замерли, боясь выделиться, обнаружить себя. Он идет дальше — мимо зашторенных касс, пустых киосков, приостанавливается у буфетной стойки, по ошибке сворачивает в какой-то тупик и, ощутив минутную тоску в узком проходе у камер хранения, невольно ускоряет шаг, натыкается на тележки носильщиков, на подозрительный оклик из темного вонючего закутка, снова выходит в зал, прямо к массивным дверям, сквозь запыленные, тусклые стекла которых угадывается простор привокзальной площади, плывущей в свете фонарей. Неясный настойчивый зов...
Он трогает теплую дверную медь, вспоминает, что не узнал у проводницы время стоянки, а надо успеть вернуться, разбудить их и уговорить остаться хотя бы на несколько дней, но тут с удивлением снова видит всех в своей комнате — склоненные над картой головы, раннюю седину, усталость, — и еще кого-то, странно знакомого, ненароком задремавшего в кресле...
Он еще спросил о чем-то, но его уже никто не слышал.
Алексей МИХЕЕВ[49]
Из цикла «А. И Б. СИДЕЛИ НА ТРУБЕ»
ЭКСКУРСИЯ
По Садовому кольцу ехал большой «икарус» красного цвета с индонезийскими туристами. Впереди сидела Г., работавшая с туристами сопровождающим-гидом. В это время года работы обычно было много: измученные экваториальным климатом индонезийцы приезжали освежиться в двадцатипятиградусном московском июле.
«Направо — кукольный театр», — сообщила Г.
Автобус уже сделал один полный круг по кольцу, но не поворачивал, а продолжал ехать дальше. Г. вначале удивилась, но решила все же не вмешиваться в работу водителя. Он лучше знает дорогу, а в ее обязанности не входит выбор маршрута. Г. отвечала только за то, чтобы вовремя называть появляющиеся по пути достопримечательности.
«Налево — Калининский проспект», — объявила она.
Туристы также не замечали того, что не так давно они уже проезжали этой дорогой. Мир за окнами автобуса был таким большим и непонятным, что все видимое ими казалось новым и постоянно меняющимся. Отдельные детали они просто не успевали запоминать.
«Перед нами — Крымский мост», — сказала Г.
Автобус продолжал ехать по кольцу, не останавливаясь и не сворачивая. Водитель помнил, что ему следовало повернуть. Кроме того, он знал, где находится нужный поворот, однако еще в самом начале пути не успел перестроиться в левый ряд и проскочил мимо. Водитель продолжал ехать дальше и в один прекрасный момент вдруг понял, что снова едет по той же дороге, по которой он уже ехал, причем в том же направлении. Это открытие поразило его. Еще в школе ему говорили, что если идти все время прямо, не останавливаясь и не сворачивая, то в конце концов вернешься на то место, откуда ты ушел, но с другой стороны. Только идти нужно было очень долго. Но теперь у водителя был автобус, и он не шел, а стремительно несся, не останавливаясь и не сворачивая, и действительно каждый раз возвращался на старое место.
«Направо — парикмахерская, налево — булочная, прямо — прачечная», — уже устала перечислять Г.
«Земля — круглая!» — воскликнул водитель, и Г. перевела это на индонезийский язык.
БОМБА
На следующее утро после того, как на город была сброшена нейтронная бомба, Ю., как обычно, проснулся по звонку будильника. Он умылся, оделся, разогрел завтрак и отправился на работу. Троллейбуса долго не было, и Ю. пошел пешком.
«Наверное, авария на линии или в домино играют», — подумал он. До работы было недалеко, однако Ю. понимал, что он все же не успевает.
«Придется сказать, что был в министерстве, — решил Ю., — все равно про троллейбус никто не поверит, так все обычно говорят».
Дойдя до здания, в котором находилось учреждение, Ю. постарался принять деловой вид, уверенным шагом прошел мимо столика вахтера, которого, к счастью, не оказалось на месте, и направился в свой отдел. В комнате никого не было.
«На базу, что ли, всех отправили?» — подумал Ю., сел за свой стол и быстро разложил бумаги, придав им вид делового беспорядка.
«А может, и начальника тоже нет?» — пришло в голову Ю., после того как в течение получаса никто не вошел в комнату. Ю. вышел из отдела, подошел к массивной, обитой дерматином двери и осторожно подергал за ручку. Дверь была закрыта. Обрадованный Ю. вернулся в свою комнату, выдвинул верхний ящик стола и раскрыл лежавший там детектив.
Без пяти двенадцать Ю. спустился в столовую, но она оказалась закрыта. Ю. не удивился: давно ходили слухи, что столовую в их учреждении собираются ликвидировать. Сотрудники последнее время перестали в нее ходить, так как после этого неделями сидели на бюллетене, а съедобного там хватало только тем, кто занимал очередь с утра. Ю. вернулся в отдел, поставил чайник и развернул сверток с бутербродами.
Остаток дня пролетел незаметно. В половине шестого Ю. сложил бумаги, взял портфель и отправился домой. По дороге Ю. заглянул в магазин самообслуживания. Взяв макароны, хлеб и суп в пакетике, Ю. стал ждать кассиршу, которой, как обычно, не было на месте. Не дождавшись, Ю. оставил деньги на железном блюдечке и вышел.
Дома Ю. включил телевизор, но тот не работал. Ю. стал было звонить в мастерскую, но понял, что уже поздно, и решил позвонить завтра.
Перед сном Ю. подумал, что было бы хорошо, если бы завтра начальник снова не пришел. Потом Ю. испугался, что его тоже могут, как и всех, отправить на базу, и поэтому ему не сразу удалось заснуть.
ВАГОН
Ц. вошел в вагон на «Курской», встал в двери, противоположной входу, и стал ждать, когда освободится место и можно будет сесть.
На «Бауманской» вошли два технаря в очках и лоснящихся костюмах образца 1967 года. Один из них раскрыл гигантский, похожий на хозяйственную сумку портфель, вынул из него потрепанный фолиант и стал совать под нос своему попутчику разворот, густо покрытый черными червячками. Одно из окон вагона было приоткрыто, и налетевший порыв ветра перелистнул сразу полтома. Обрадованный попутчик ухватился за открытую ветром страницу и, тыча в нее, стал горячо доказывать что-то свое.
На «Электрозаводской» вошли четверо работяг в пестрых рубахах. Трое из них образовали кружок и сквозь шум вагона стали прислушиваться к тому, что рассказывал четвертый, стоявший посередине. По внезапному и дружному хохоту Ц. понял, что это был анекдот.
На «Семеновской» вошли восемь одинаковых персонажей, каждый из которых немедленно развернул «Вечерку». Ц. заглянул одному из них через плечо и принялся разбирать прыгающие строки вокруг колонки ответов на вопросы читателей. Места пока не освобождались. Ц. вдруг сообразил, что после «Курской» никто еще не выходил из вагона. «Ничего удивительного, — подумал, однако, Ц., — все в Гольяново едут. Или в Черницыно».
На «Измайловском парке» вошла шумная джинсово-вельветовая компания в кроссовках, вскоре разбившаяся на несколько разнополых групп по трое: красивый мальчик с двумя девочками или симпатичная девочка с двумя мальчиками. Из вагона снова никто не вышел.
Поезд тем временем выехал на поверхность и просвечивался теперь насквозь лучами солнца, зависшего над краем парка. На «Измайловской» вошла группа розовощеких старушек и ухоженных старичков, возвращавшихся с посиделок для тех, кому за тридцать. В вагоне стало уже порядочно тесно, Ц. вплотную прижали к дверям, но и на этот раз никто не вышел.
Вагон опять нырнул под землю, и в темном прямоугольнике двери вновь замаячило отражение Ц. Никто не вышел и на «Первомайской»; впрочем, лишь немногие вошли. Ц. запомнился мужчина, приветливо махавший с уходящего перрона женщине, которая смотрела на него, прижавшись лицом к стеклу.
Когда поезд подошел к «Щелковской», в вагоне стало тихо. Умолкли технари и работяги, мальчики и девочки, старички и старушки. Читающие сложили газеты. Вагон остановился, двери открылись, но никто не двинулся с места. С другой стороны платформы на стоящих в вагоне молча смотрели те, кто ждал поезда в противоположную сторону. Отчаянным усилием Ц. рванулся было к выходу, но в этот момент двери беззвучно сомкнулись, и вагон стал медленно въезжать в темный проем туннеля.